Поиск по творчеству и критике
Cлово "CLE"
Входимость: 1. Размер: 15кб.
Входимость: 1. Размер: 5кб.
Входимость: 1. Размер: 6кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 15кб.
Часть текста: дум целого поколения. В кон. 1920-х гг. выступал как публицист консервативно-националистич. направления, но в 1933 отклонил предложения национал- социалистов о прямом сотрудничестве и выразил свое отношение к антисемитизму и тевтонским мечтаниям гитлеровцев в книге «Годы решений» (1933), после появления к-рой его имя было запрещено в печати. В последние годы жизни был занят исследованиями по древней истории. Как философ и публицист считается вульгаризатором мыслей И. В. Гёте и Ф. Ницше. Положенное в основу «Заката Европы» противопоставление культуры и цивилизации как «живого тела душевности его мумии» восходило, по признанию самого Ш., к гётевскому противополаганию живого и мертвого, становящегося и застывшего (Тиме. С. 61), а также к понятию органич. жизни, лежавшему в основе онтологии Гёте. «Если у Гёте Шпенглер заимствовал метод, то Ницше дал ему главную тему <...> тему цивилизации и гибели» (С т е п у н Ф. А. Освальд Шпенглер и закат Европы // Освальд Шпенглер и закат Европы. М., 1922. С. 29). Подвергнув критике идею единого поступательного прогресса, Ш. заговорил о феномене множественности культур, каждая из к-рых обладает своей собств. жизнью, что, в свою очередь, исключает всякое их взаимодействие, поскольку воспринимающая культура немедленно подчиняет ...
Входимость: 1. Размер: 5кб.
Часть текста: посвящает немало язвительных страниц, но нимало не сомневается в их искренности: он уважает всякий пафос. Война и революция для Жан-Ришара Блоха — отнюдь не закономерности, но явления стихийного, катастрофического порядка. Во всей книге нет ни одного намека на какую бы то ни было подготовку этих сдвигов в прошлом. Идеи с рук на руки передает друг другу так называемое «человечество»; созерцательный Восток глядится в душу мятежного, деятельного Запада. Коммунизм не что иное, как предчувствие новой религии. Европеец — высшая порода человека — хозяин мира, лишь временно утративший господство и самообладание. Он наложит на себя узду, найдет новые слова, ясные, магические формулы, и цивилизация будет спасена. Массы демобилизованных пролетариев и мелких буржуа колебались между Вильсоном и Лениным. Америка для Блоха жупел, автоматическое чудовище, но Вильсон благороднейший неудачник и библейский проповедник. Народ пошел за ним оттого, что он обещал немедленную гармонию, а Ленин звал к гражданской войне. Воплощеннная революция уже не революция: дух от нее отлетает. О Троцком — нежная страничка: он хранитель вечного перманентного пламени. И вообще революция как таковая, по Жан-Ришару Блоху, умерла. Ее предал СССР, занявшись хозяйственным строительством. Зато воскресло античное язычество в спорте и религия в культе великих людей и государственных символов. Наполеон и Бетховен — европейские мифы. Ленин — тоже. А большевики — изнанка наполеонизма. Вся изощренность пускается в ход, чтобы создать колоссальное расстояние между Востоком и Западом, чтобы доказать, что пролетарская революция победила где-то в...
Входимость: 1. Размер: 6кб.
Часть текста: Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой династий. Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам, узкие пролетки с маленькой откидной скамеечкой для третьего, и, одно к одному, — девяностые годы слагаются в моем представлении из картин разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обреченной провинциальностью умирающей жизни. Широкие буфы дамских рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые локти, перетянутые осиные талии, усы, эспаньолки, холеные бороды: мужские лица и прически, какие сейчас можно встретить разве только в портретной галерее какого-нибудь захудалого парикмахера, изображающей капули и «а-ля кок». В двух словах — в чем девяностые годы. — Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске; шары дамских буфов и все прочее вращаются вокруг стеклянного Павловского вокзала, и дирижер Галкин в центре мира. В середине девяностых годов в Павловск, как в некий Элизий, стремился весь Петербург. Свистки паровозов и железнодорожные звонки мешались с патриотической какофонией увертюры двенадцатого года, и особенный запах стоял в огромном вокзале, где царили Чайковский и Рубинштейн. Сыроватый воздух заплесневевших парков, запах гниющих парников и оранжерейных роз и навстречу ему тяжелые испарения буфета, едкая сигара, вокзальная гарь и косметика многотысячной толпы. Вышло так, что мы сделались павловскими зимогорами, то есть круглый год на зимней даче жили в старушечьем городе, в российском полу-Версале, городе дворцовых лакеев, действительных статских вдов, рыжих приставов,...