‹ВОКРУГ «ПУТЕШЕСТВИЯ В АРМЕНИЮ»›
СЕВАН
Жизнь на всяком острове — будь то Мальта, Святая Елена или Мадера — протекает в благородном ожиданье ‹...› Ушная раковина истончается и получает новый завиток, [в беседах мы обнаруживаем больше снисходительности и терпимости к чужому мнению, все вместе оказываются посвященными в мальтийский орден скуки и рассматривают друг друга с чуть глуповатой вежливостью, как на вернисаже.
Даже книги передаются из рук в руки бережнее, [бережно, как] ‹чем› стеклянная палочка градусника на даче...]
[При этом местность обнажена]
А ночью можно видеть, как фары автомобилей, [пересекающих] [обозначающих достойное Рима севанское плато] , пожирающих проложенное с римской твердостью шоссе [выплясывают по зигзагам шоссе, рассекающего севанское плато], пляшут по зигзагам его огоньками святого Эльма.
Хоровое пенье, этот бич советских домов отдыха, совершенно отсутствовало на Севане. Древнему армянскому народу претит бесшабашная песня с ее фальшивым былинным размахом, заключенным в бутылку казенного образца.
[Днем этот удивительный безлесый, математически лысый]
На мой взгляд, армянские могилы напоминают рыжие футляры от швейных машин Зингера.
Молодежь звала купаться всех жизнелюбивых. [Томная дама яростно читала, лежа в парусиновом кресле, одну из великих книг нашей москвошвейной литературы]
[на весь этот завхозно-утробный мирок с тощими деревьями, институтским ‹нрзб.›, с бамбуковой мебелью]
[когда пронесся]
Люди заметались по острову, гордые сознанием [совершившегося] непоправимого несчастья. [В минуту страха мужчину тошнит, как беременную женщину] [Тощий] Непрочитанная газета загремела жестью в руках. [Институтская ‹нрзб.› погрузилась в карболовый раствор катастрофы] Остров затошнило, как беременную женщину.
Казалось, он прорвал тесемку старта [Нижняя губа его дрожала. И он был]
Там же, на острове Севане, учительница Анаида Худавердьян вызвалась обучить меня армянской грамоте. Ее фигурку заморенной львицы вырезала из бумаги семилетняя девочка: [из] к энергичному платьицу, [из которого торчали руки условные как руки и но‹ги›], взятому за основу, были пририсованы жестко условные руки и ноги и еще после минутного раздумья прибавлена неповорачивающаяся голова.
Ненависть к белогвардейцам, презренье к дашнакам и чистая советская ярость одухотворяли Анаиду [Наскучив беспартийностью и отсталостью] [эта] [чувствуя себя рядовой] [красную солдатку, бросившую мужа-комсомольца, потому что он был] Смелая и понятливая, красной солдаткой бросила мужа-комсомольца, плохого товарища, воспитывала двух разбойников, Рачика и Хачика, то и дело поднимавших на нее свои кулачки.
К Пут[ешествию] в Армению
[Семью молодого Сагателляна-племянника]
[То был армянский Несчастливцев Кигень Аспагранович. Молодой племянник Сагателлян. [В] Уже пожилой мужчина, получивший военно-медицинское образование в Петербурге — и оробевший от голоса хриплой бабки — кладбищенск‹ой› [<нрзб.>] — родины своей; оглохший от [ее] картавого кашля ее честнейших в мире городов; [навсегда перепуганный] навсегда перепуганный глазастостью и беременностью женщин, львиным напором хлебных, виноградных и водопроводных очередей.
Кто он? Прирожденный вдовец — при живой жене. Чья-то сильная и властная рука еще давным-давно содрала с него воротничок и галстук.
И было в нем что-то от человека, застигнутого врасплох посещением начальника или родственника и только что перед тем стиравшего носки под краном в холодной воде...
Казалось, и жена ему говорит: «Ну какой ты муж, — ты вдовец».
стыдливое место... То был мужчина, беременный сознанием своей вины перед женой и детьми...
С каждым встречным он заговаривал с той отчаянной, напропалую заискивающей откровенностью, с какой у нас в России говорят лишь ночью в вагонах.]
МОСКВА
Первый урок армянского языка я получил у девушки по имени Марго Вартаньян. [Она была единственной дочерью важного [заграничного] ученого армянина, — и, как мне показалось, консула, близкого к меценатствующим [национальным] кругам] [Она была единственной дочерью важного [заграничного] ученого армянина. Отец ее [энтузиаст] составил [историческую] карту Великой Армении в V веке и [и наблюдал за подозрительной щедростью американцев] вел переговоры с подозрительно щедрыми американцами из общества АРА. В начале советизации он [был] состоял советским комиссаром в Эчмиадзине. По словам Марго, последний католикос — ленивый и жирный мужик — кормился одними цыплятами, а в последние годы читал только биографии великих людей.] Отец ее был важный заграничный армянин, — и, как мне показалось, консул [заграничных меценатствующих] сочувствующих советскому строительству с национальной точки зрения буржуазных кругов. О священничестве, богатстве и правительстве Марго говорила с [удивлением швейцарской] наивным ужасом пансионерки.
В образцовой квартире Вартаньянов электрический чайник и [розовый] шербет из лепестков роз тесно соприкасался с комсомольской учебой.
Даже свой [хрупкий, швейцарский туберкулез] не долеченный в Швейцарии туберкулез бедняжка Марго [растила в Армении, как драгоценный тепличный цветок] остановила пылью эриванских улиц: «дома умирать нельзя!».
Она руководила пионерами, кажется, и хорошо владела [изученным после итальянского с прочими языками] наречием бузы и шамовки.
Бывая у Вартаньянов [часто встречался с человеком форменного ‹?› габсбургского типа] неизменно сталкивался с другом ее отца — обладателем столь изумительного габсбургского профиля, что хотелось спросить его, как делишки святой инквизиции.
В общем, я ничему не научился у древне-комсомольской царевны. Мало того, что она лишена была всяких педагогических способностей, Марго наотрез не понимала [таинственной прелести] таинственности и священной красоты родного языка.
Урок, заметанный на живую нитку любезностей, длился не более получаса. ‹нрзб.› Донимала жара. Коридорные метались по всей гостинице и ревели, как орангутанги. Помнится, мы складывали фразу: «Муж и жена приехали в гостиницу».
Женские губы, прекрасные в болтовне и скороговорке, не могут дать настоящего понятия о...
Никто не посылал меня в Армению, как, скажем, граф Паскевич грибоедовского [чиновника] немца и просвещеннейшего из чиновников Шопена (см. его «Камеральное описание Армении»; сочинение, достойное похвалы самого Гете).
Выправив себе кой-какие бумажонки, к которым [в душе] по совести и не мог относиться иначе, как к липовым, я [приехал в мае 1930 года] выбрался с соломенной корзинкой в Эривань в мае 30-го года [в чужую страну, чтобы пощупать глазами ее [электростанции] города и могилы, набраться звуков ее речи и подышать ее труднейшим и благороднейшим историческим воздухом].
Везде и всюду, куда бы я ни [приходил] проникал, я встречал твердую волю и руку большевистской партии.[,которая и для Армении стала] [Советская власть] Социалистическое строительство становится для Армении как бы второй природой.
Но глаз мой, [жадный] [падкий до всего странного, [случайного] мимолетного и скоротечного] улавливал в пушествии лишь светоносную дрожь [случайностей], растительный орнамент [действительности, анекдотический узор].
[По справедливости, я уподобился озорнику-мальчишке, который забрался в важное ‹?› место с [побитым] карманным зеркальцем в руках, [когда он весело хитрит и наводит им куда ни вздумается] [хитрит и пускает направо и налево]...]
Неужели я подобен сорванцу, который вертит в руках карманное зеркальце и наводит всюду, куда не следует, солнечных зайчиков?
Внизу по улице Абовьяна шли пионеры со всего города — маршем гладиаторов.
Они шли с боевыми интервалами по три в ряд, под бравурные звуки фанфар. Армянские мальчики и юноши, коротконогие, усатые, с широчайшими плечами борцов. Они шли какой-то вздрагивающей берцовой походкой.
[Нельзя кормить читателя одними трюфелями! В конце концов он рассердится и пошлет вас к черту! Но еще в меньшей степени можно его удовлетворить деревянными сырами нашей [кегельбанной] доброкачественной литературы.
По-моему, даже пустой шелковичный кокон много лучше деревянного сыра... [Давайте почувствуем, что предметы не кегельбаны!] Выводы делайте сами.]
Это был гребень моих занятий арменистикой — год спустя после возвращения из Эривани — [печальная] глухонемая пора, о которой я должен теперь рассказать, еще через год [в этой] [и опять весной] [и снова к весне] — и снова в Москве и весной.
Что мы видим? Утром — кусок земляничного мыла, днем, -
В январе мне стукнуло 40 лет. Я вступил в возраст ребра и беса. Постоянные поиски пристанища и неудовлетворенный голод мысли.
Я сейчас нехорошо живу. Я живу, не совершенствуя себя, а выжимая из себя какие-то дожимки и остатки.
Эта случайная фраза вырвалась у меня однажды вечером после ужасного бестолкового дня вместо всякого так называемого «творчества».
Для Нади.
Ан. В. Л., подняв на меня скорбное мясистое личико измученного в приказах посольского дьяка, собрав всю елейную невинность и всю заморскую убедительность москвича, побывавшего в Индии, вздев воронью бороденку...
К тому же легкость вторглась и в мою жизнь, — как всегда сухую и беспорядочную и представляющуюся мне щекочущим ожиданьем какой-то беспроигрышной лотереи, где я мог вынуть все что угодно, — кусок земляничного мыла, сиденье в архиве в палатах первопечатника или вожделенное путешествие в Армению, о котором я не переставал мечтать.
Хозяин моей временной квартиры, молодой белокурый юрисконсульт, врывался по вечерам к себе домой, схватывал с вешалки резиновое пальто и ночью улетал на «юнкерсе» то в Харьков, то в Ростов.
Его нераспечатанная корреспонденция валялась по неделям на неумытых подоконниках и столах.
Постель этого постоянно отсутствующего человека была покрыта украинским ковриком и подколота булавками.
Вернувшись, он лишь потряхивал белокурой головой и ничего не рассказывал о полете.
[Соседи мои по квартире были трудящиеся довольно сурового закала. Мужчины умывались в сетчатых майках под краном. Женщины туго накачивали примуса, и все они яростно контролировали друг друга в соблюдении правил коммунального общежития.] Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь...
[Вряд ли эти люди были достойными носителями труда — энергии, которая спасает нашу страну]
Им не был чужд и культ умерших, и даже некоторое уважение к отсутствующим. [Мы напоминаем и тех и других.]
[Ежики, проборы, височки, капустные прически и бороды]
[Табаки на дворике торчали как восклицательные знаки. Цветы стояли, прикуривая друг у друга по старинному знакомству. Между клумбами был неприкосновенный воздух, свято принадлежавший небольшому жакту. Дворик был проходной. Его любили почтальоны и мусорщики. И меня допекала его подноготная с конюшнями, сарайчиками и двумя престарелыми черствыми липами, давно состоявшими на коричневой пенсии [давно вышедшими из зеленого возраста на коричневую пенсию]. Их кроны давно отшумели.
Старость ударила в них казнящей молнией.]
Приближался день отъезда. Кузин купил дьявольски дорогой чемодан, заказал плацкарту на Эривань через фисташковый Тифлис.
Я навсегда запомнил картину семейного пиршества у К.: дары московских гастрономов на сдвинутых столах, бледно-розовую, как испуганная невеста, семгу (кто-то из присутствующих сравнил ее жемчужный жир с жиром чайки), зернистую икру, черную, как масло, употребляемое типографским чортом, если такой существует.
Разлука — младшая сестра смерти. Для того, кто уважает судьбу, — есть в проводах зловеще-свадебное оживленье.
Семья его уважала резоны судьбы и в проводы вкладывала зловеще-свадебное оживленье. А тут еще примешался день рожденья... Я подошел к старухе К., тихой как моль, и сказал ей несколько лестных слов по поводу сына. Счастье и молодость собравшихся почти пугали ее... Все старались ее не беспокоить.
[Ситцевая роскошь полевых цветов смотрела из умывальных кувшинов. Сердце радовалось их демократичной азбучной прелести.]
[Сколько раз за ними нагибались с веселыми восклицаниями, столько раз они отрабатывали в кувшине — колокольчиками, лапочками, львиной зевотой.]
Цветы — великий народ и насквозь грамотный. [Волнующий] Их язык состоит из одних лишь собственных имен и наречий.
СУХУМ
Шесть недель, назначенные мне для проживания в Сухуме, я рассматривал как преддверие и своего рода карантин — до вызова в Армению. Комендант по имени Сабуа, ловко скроенный абхазец с ногами танцора и румяным лицом оловянной куклы, отвел мне солнечную мансарду в «доме Орджоникидзе», [который стоит, как гора на горе, вынесен, как на подносе срезанной горы, — так и плывет в море вместе с подносом] ‹который вынесен› на свободную горную площадку, так что море его обволакивает.
Я быстро и хищно с феодальной яростью осмотрел владения окоема: мне были видны, кроме моря, все кварталы Сухума, с балаганом цирка, казармами...
Там же, в Сухуме, в апреле я принял океаническую весть о смерти Маяковского. Как водяная гора жгутами бьет позвоночник, стеснила дыхание и оставила соленый вкус во рту.
Не потому ли с такой отчетливостью запоминаются места, где нас
Три недели я просидел за столом напротив Безыменского [и так и не разгадал, о чем с ним можно разговаривать].
Однажды, столкнувшись со мной на лестнице, он сообщил мне о смерти Маяковского. Человек устроен наподобие громоотвода. Для таких новостей мы заземляемся, а потому и способны их выдержать. И новость, скатившись на меня в образе Безыменского, ушла куда-то вниз под ступеньки.
Безыменский изобрел интересный способ общаться с людьми при помощи сборной граммофонной пластинки, приноровленной к его настроению.
Наливая себе боржому в стакан, он мурлыкал из «Травиаты». То вдруг огреет из «Риголетто». То расхохочется шаляпинской «Блохой»...
В хороших стихах слышно, как шьются черепные швы, как набирает власти [и чувственной горечи] рот и [воздуха лобные пазухи, как изнашиваются аорты] хозяйничает океанской солью кровь.
«Рост» — оборотень, а не реформатор. Кроме того, он фольклорный дурень, плачущий на свадьбе и смеющийся на похоронах — носить вам не переносить. Недаром мы наиболее бестактны в возрасте, когда у нас ломается голос.
Критики Маяковского имеют к нему такое же отношение, как старуха, лечившая эллинов от паховой грыжи, к Гераклу...
Общество, собравшееся в Сухуме, приняло весть о гибели первозданного поэта с постыдным равнодушием. (Ведь не Шаляпин и не Качалов даже!) В тот же вечер плясали казачка и пели гурьбой у рояля студенческие вихрастые песни.
Как и всегда бывает в дороге, в центре внимания моего встал человек, приглянувшийся просто так — на здоровье...
Я говорю о собирателе абхазских народных песен М. Коваче. Еврей по происхождению и совсем не горец, не кавказец, он обстругал себя в талию, очинил, как карандаш, под головореза.
Глаза у него были очаровательно наглые, со злющинкой, и какие-то крашеные, желтые...
От одного его приближения зазубренные столовые ножи превращались в охотничьи. [Я полюбил его за хвастливую языческую свежесть]
[Мир для него разделялся надвое: абхазцы и женщины. Все прочее — не стоящее и ерша. Ему приводили коротконогих крестьянских лошадей... Эка важность... Было бы седло. Смотрите: он уже прирос к коню, обнял его ляжками — и был таков...]
Абхазские песни удивительно передают верховую езду. Вот копытится высота; лезет в гору и под гору, изворачивается и прямится бесконечная, как дорога, хоровая нота — камертонное бессловесное длинное а-а-а! И на этом ровном многокопытном звуке, усевшись в нем, как в седле, плывет себе запевала, выводя озорную или печально-воинственную мелодию...
и кончить не мог.
Ее наиграл для меня на рояле [непривычными] наглыми пальцами этнограф и горец — Ковач.
[В Сухуме меня пронзил древний обряд погребального плача. Шел я под вечер...]
На той же оцепленной розами, никем не заслуженной, блаженной даче [Совсем другое впечатление производил] — грузин, Анатолий К., директор тифлисского национального музея. Губы его были заметаны шелковой ниткой — и после каждого сказанного слова он как бы накладывал на них шов.
Впрочем, никогда не растолковывайте человеку символику его физического облика. Этой бестактности не прощают даже лучшему другу.
С К. — он был крупнейшим радиоспецом у себя на родине — мы ходили в клуб субтропического хозяйства ловить [средиземную] миланскую волну на шестиламповый приемник.
Он смахнул с аппарата какого-то забубенного любителя, из тех, что роются в домашнем белье эфира, вздел наушники с монашеским обручем и сразу — нащупал, выбрал и подал нечто по своему вкусу.
[А вкус у него был горький, миндальный. Раз как-то он сказал: — Бетховен для меня слишком сладок — и осекся...]
Удивительна судьба наших современников, — судьба сынов и пасынков твоих, СССР.
Человека разрабатывают, как тему с вариациями, ловят его на длину волны.
Так, инженер К. сначала принял постриг электротехника, потом распутывал клубок неправды в РКИ, а ныне он заведует грузинской фреской с ее упаси меня боже какими огромными малярийными глазищами.
Уже потом, значительно позже, я разгадал духовную формулу К.
Казалось, [где-то и когда-то] из него выжали целую рощу лимонов. За ним волочилась сама желтуха и малярия. Свою собственную усталость он вычислял во сне. Он не боролся с нею, — но выздоравливал [от нее, как только его о чем-нибудь интересном спрашивали, как только]. Его усталость была лишь скрытой формой энергии.
У него было сонное выражение математика, производящего на память, без доски, многочленный...
Веки с ячменными наростами...
В приемной Совнаркома я видел жалобщиков-крестьян. Старикитабаководы в черной домотканой шерсти похожи на французских крестьян-виноделов.
У Нестора Лакобы — главы правительства — движения человека, стреляющего из лука... Это он [привез медвежонка на автомобиле] получил медвежонка в подарок от крестьянского оратора на митинге в Ткварчелах... Слуховая трубка глухого Лакобы воспринимается как символ власти...
[Он убивает кабанов и произносит великолепные]
Абхазцы приходят к марксизму [минуя христианство Смирны, минуя ислам] не через Смирну и не облизав лезвие, а непосредственно от язычества. У них нет исторической перспективы, и Ленин для них первее Адама. Их всего горсточка — 200 000.
[Бывшие князья сидят в черкесках ‹?› на пристани...]
Слава хитрой языческой свежести и шелестящему охотничьему языку — слава!
ФРАНЦУЗЫ
— врач, исцелитель. Но если он никого не врачует, то кому и на что он нужен?
Такая определенность света, такая облизывающаяся дерзость раскраски бывает только на скачках [в которых ты заинтересован всею душою...]. И я начинал понимать, что такое обязательность цвета, старт голубых и оранжевых маек и что цвет не что иное, как чувство старта, окрашенное дистанцией и заключенное в объем...
Каждый дворик, подергивавшийся светотенью, продавали из-под полы.
Посетители передвигаются мелкими церковными шажками.
[В углу на диване сидит москвичка с карими глазами в коротком платье цвета индиго и смотрит на Монэ] Каждая комната имеет свой климат. [Они так отличаются, что глаз, переходя от Гогена к Сезанну, может простудиться. Еще, чего доброго, надует ему ячмень от живописных сквозняков]
В комнате Клода Монэ [и Ренуара] воздух речной. [Входишь в картину по скользким подводным ступеням дачной купальни. Температура 16° по Реомюру... Не заглядывайся, а то вскочат на ладонях янтарные волдыри, как у изнеженного гребца, который ведет против теченья лодку, полную смеха и муслина.]
Назад! Глаз требует ванны. Он разохотился. Он купальщик. Пусть еще раз порадуют его свежие краски Иль-де-Франс...
Он учил, как избежать коричневых соусов. [При этом он с живостью француза защищался от врагов. В кратком изложеньи убедительно мелькали бурнусы, красные юбки, шаровары, шелковые пояса и, кажется, еще тыквы и ‹нрзб.›]
Вероятность...
... Роскошные плотные сирени Иль-де-Франс, сплющенные из звездочек в пористую, как бы известковую губку, сложившиеся в грозную лепестковую массу; дивные пчелиные сирени, исключившие [из мирового гражданства все чувства] все на свете, кроме дремучих восприятий шмеля, — горели на стене [тысячеглазой] самодышащей купиной, [и были чувственней, лукавей и опасней огненных женщин] более сложные и чувственные, чем женщины.
— эта широкая и сытая улица барского труда давала все то же движенье, — [катышечки-волны чуть-чуть подсиненных холстов, обгоняемые ситцевыми тенями;] [каменные] ленивые фронтоны дрожали, как холст, и обтекали светом.
Клод Монэ продолжался, от него уже нельзя было уйти...
Венецианцы смеялись, когда Марко Поло рассказывал, что в Китае ходят бумажные деньги. На них купишь разве что во сне. Золото не прилипает к шелковистой бумаге...
ВОКРУГ НАТУРАЛИСТОВ
[Самый спокойный памятник из всех, какие я видел. Он стоит у Никитских ворот, запеленутый в зернистый гранит. Фигура мыслителя, приговоренного к жизни.]
— это переход от мышления неорганического, к которому он приучается в пору своей наивысшей активности, когда мысль является лишь придатком действия, к первообразу мышления органического.
Задача разрешается в радужном чечевичном пространстве в импрессионистской среде, где художники милостью воздуха лепили один мазок в другой, где...
С тех пор, как друзья мои — хотя это слишком громко, я скажу лучше: приятели — вовлекли меня в круг естественно-научных интересов, в жизни моей образовалась широкая прогалина. Передо мною раскрылся выход в светлое деятельное поле.
Линней ребенком в маленькой средневековой Упсале не мог не заслушиваться объяснений в странствующем зверинце...
Слушатели воспринимали зверя очень просто: он показывает людям фокус [одним только фактом своего существования] в силу своей природы, в силу своего естества. Звери резко разделялись на малоинтересных домашних и заморских. А позади заморских, привозных угадывались и вовсе баснословные, к которым не было ни доступа, ни проезда, ибо их затруднительно было сыскать на какой бы то ни было географической карте.
Навещая ученых друзей на Никитской и любуясь на эту диковину...
Ламарк чувствует провалы между классами. [Это интервалы эволюционного ряда. Пустоты зияют.] Он слышит синкопы и паузы эволюционного ряда.
Ламарк выплакал глаза в лупу. Его слепота равна глухоте Бетховена...
— [все это милая и разумная находчивость покладистой басни]
В эмбриологии нет смысловой ориентации и быть не может.
Самое большее — она способна на эпиграмму.
АШТАРАК
Я хочу познать свою кость, свою лаву, свое гробовое дно [, как под ним заиграет и магнием и фосфором жизнь, как мне улыбнется она: членистокрылая, пенящаяся, жужжащая]. Выйти к Арарату на каркающую, крошащуюся и харкающую окраину. Упереться всеми [границами] фибрами моего существа в невозможность выбора, в отсутствие всякой свободы. Отказаться добровольно от светлой нелепицы воли и разума. [Если приму, как заслуженное и присносущее, звукоодетость, каменнокровность и твердокаменность, значит, я недаром побывал в Армении]
— как я тогда почувствую современность?
[Что мне она? Пучок восклицаний и междометий! А я для нее живу...]
Для этого-то я и обратился к изучению древнеармянского языка. Структура нашего...
Усталости мы чувствовать не смели. Солнце печенегов и касогов стояло над нашими головами.
«Italienische Reise»1 Гете в кожаном дорожном переплете, гнущемся, как Бедекер...
Вместо кодака Гете прихватил с собой в Италию краснощекого художника Книппа, который с биографической точностью копировал по его указанию примечательные ландшафты.
[Тамерланова завоевательная даль стирает всякие обычные понятия о близком и далеком. Горизонт дан в форме герундивума.] Едешь и чувствуешь у себя в кармане пригласительный билет к Тамерлану.
Примечания
ВЛ, —191, под загл. "Записные книжки 1931— 1932 гг. <Вокруг «Путешествия в Армению»" (публ. И. М. Семенко — с некоторыми пропусками). В архиве И. М. Семенко, разбиравшей так наз. "записные книжки" Мандельштама, сохранилась следующая запись-описание: "Если это и были когда-то записные книжки, то они превратились в россыпь. Скорее, это были торопливые записи на любом клочке. След существования одной записной книжки — маленькая красная обложка («благополучное» название дано для продвижения в журнале «Вопросы литературы»). Каждый фрагмент соответствует клочку бумаги. «Паллас» — на листках большого формата". Пять листков, в т. ч. один на бланке "Зоологического музея Императорского Московского университета",— в архиве Ю. Г. Оксмана (ЦГАЛИ, ф. 2567, оп. 2, ед. хр. 63). В наст. изд. печ. по Соч., т. 2, —364, где дано по машинописи, подготовленной И. М. Семенко и озаглавленной как в ВЛ
Во вступ. заметке к публикации в ВЛ И. М. Семенко писала: "Записные книжки 1931—1932 годов теснее, чем печатное прозаическое «Путешествие», связаны со стихотворной «Арменией». В них больше своеобразного лиризма... Фрагментарная запись — основа манделыптамовской прозы. Бе нельзя рассматривать только как заготовку для будущего развернутого описания. Отказ Мандельштама-прозаика от принципа «сплошного» повествования входил в систему его эстетических воззрений..." (См. об этом у самого Мандельштама в <"Читая Палласа">). Фрагменты выстроены в порядке следования глав в "ПА". В квадратных скобках приводится зачеркнутый автором текст. См. также коммент. к осн. тексту с. 420—434).
Огоньки святого Эльма (у древних греков огни Кастора и Поллукса) — слабое электрическое свечение над выдающимися остроконечными предметами, нередко в горах и в тропических морях. У моряков считается дурным предзнаменованием.
Марго Вартаньян — дочь Гокора (Григора) Вартаняна, члена РСДРП с 1905 г., в 1930 г. — председателя Комитета помощи армянам за рубежом (в 1937 г. был репрессирован). О его семье см.: Шахназарян В. Урок армянского/Голос Армении, 1991, 8 января, с. 3—4.
Последний католикос С 1911 по 1930 г. католикосом всех армян был Геворг V Суренян; следующим католикосом был Хорен I Мурадбекян (с 1932 по 1938 г.), а в промежутке место католикоса было не занято.
Наречием бузы и шамовки — здесь: языком бродяг и блатных.
—1856) — граф Эриванский, светлейший князь Варшавский, генерал-фельдмаршал, в 1827—1830 гг. наместник на Кавказе и главнокомандующий русской армией (см. у Пушкина в "Путешествии в Арзрум", 1830).
Шопен, Иван Иванович (1789—1870) — француз на русской службе, историк и этнограф, исследователь Закавказья (см. его труд: Исторический памятник состояния Армянской области в эпоху присоединения ее к Российской империи. СПб., 1852).
Ан. В. Л. — А. В. Луначарский (?).
Б. С. Кузин родился 11 мая.
Старуха К — мать Б. С- Кузина.
—1973) — комсомольский поэт. См. о нем: Флейшман Л. Эпизод с Безыменским в "Путешествии в Армению" (SH, v. Ш, 1978, р. 193—197). См. также "Разговор с Маяковским" Безымен-ского, где самоубийство поэта приравнивается к уклонению от работы и чуть ли не к прогулу (в кн.: Так понимаю я любовь. М., 1936, с. 108—112; датировано 10 сентября 1930 г., начато, по сообщ. Л. А. Безыменского, в апреле).
Ковач, Константин Владимирович (1894?—— переехал в Сухум из Ростова, в сер. 20-х годов руководил духовым оркестром; увлекся собиранием абхазского музыкального фольклора, написал несколько симфоний на абхазские темы, организовал музыкальную школу и училище в Сухуме, руководил симфоническим оркестром. См. его работы: "101 абхазская народная песня" (Сухум, 1929), "Песни кодорских абхазцев. Сб. этногр. материалов с нотными записями" (Сухум, 1930) и др.
Древний обряд погребального плача. Ср. ст-ние "Пою, когда гортань — сыра, душа — суха..." (Ш, № 159).
Анатолий К. — Анатолий (Ананиа) Какабадзе, до 1929 г. — директор Геофизической обсерватории, с 1 января 1929 по 22 мая 1931 г. — директор Национального музея Грузии (Архив Гос. музея Грузии — сообщ. С. С. Болквадзе).
Лакоба, Нестор Аполлонович (1893—1936) — абхазский советский гос. деятель, в 1922—1930 гг.— председатель Совнаркома Абх. АССР, в 1930— 1936 гг. председатель ЦИК Абх. АССР.
Французы. Ср. ст-ние "Импрессионизм" (Ш, № 51).
— памятник К. А. Тимирязеву у Никитских ворот.
Кодак — здесь: фотоаппарат.
1 «Итальянское путешествие» .