VI
Горничная легким стуком в дверь разбудила его в семь часов утра. Он бегло взглянул на Альбертину. Иногда, не всегда правда, и она просыпалась от этого стука в дверь. Сегодня она не шелохнулась, и сон ее был подозрительно глубок. Фридолин быстро встал и оделся. Прежде чем уйти, он захотел посмотреть девчурку: она спокойно спала в белой кроватке, по-детски сжав кулачки. Он поцеловал ее в лоб, еще раз на цыпочках подошел к дверям спальни, где Альбертина, по-прежнему неподвижная, ровно и глубоко дышала. Затем он вышел. Засунутые на дно черного медицинского саквояжа, покоились монашеская ряса и пилигримская шляпа.
Порядок дня он разработал тщательно и даже с некоторым педантизмом. Сначала — визит к тяжелобольному — молодому адвокату, по соседству.
Фридолин безукоризненно внимательно исследовал больного, нашел некоторое улучшение, изобразил по этому поводу на своем лице подобающую профессиональную радость и снабдил старый рецепт традиционной пометкой: «Repetatur»[1].
Затем он направился к дому, в подвальных недрах которого Нахтигаль вчера играл на рояле. Погребок был еще заперт, но кассирша наверху в кафе случайно знала адрес Нахтигаля: маленькая гостиница в Леопольдштадте.
Через четверть часа Фридолин добрался по адресу. Это был плачевного вида отель. На лестнице пахло непроветренными постелями, тухлым салом и цикорным кофе. Подозрительный портье, с красными кроличьими глазками, в каждом посетителе чующий полицейского чиновника, угодливо дал справку:
— Господина Нахтигаля увезли сегодня в пять часов утра двое господ, которые, если позволено думать, нарочно прятали свои лица, уткнувшись в кашне. Покуда Нахтигаль собирал свои вещи в комнате, эти господа заплатили по его счету за последние четыре недели. Через полчаса, когда Нахтигаль замешкался, один из господ сходил за ним лично, а потом все трое поехали на Северный вокзал. Нахтигаль был весьма неприятно поражен и взволнован, и — отчего не сказать всю правду такому симпатичному и порядочному господину? — он пытался незаметно сунуть портье письмо в конверте, но двое господ энергично ему помешали. Всю корреспонденцию на имя Нахтигаля, заявили они, уходя, будет забирать уполномоченное на то лицо…
Фридолин поблагодарил и ушел.
Выходя из ворот, Фридолин с удовольствием подумал о своем докторском саквояже: по крайней мере его не сочтут обитателем этого дома, а в худшем случае — полицейским врачом.
С Нахтигалем, значит, пока дело темное… Люди поступили достаточно осторожно, имея к тому серьезное основание.
Затем он отправился к костюмеру. Господин Гибизер открыл сам.
— Разрешите вернуть вам костюм, — сказал Фридолин, — и рассчитаться с вами…
Гибизер назвал скромную сумму, принял деньги, занес получку в большую счетную книгу и с некоторым удивлением посмотрел из-за письменного стола на Фридолина, который не обнаруживал ни малейшего желания удалиться.
— Мое посещение вызвано еще одним обстоятельством, — произнес Фридолин тоном следователя. — Я должен поговорить с вами о вашей дочери!
По лицу Гибизера пробежала неопределенная гримаса неудовольствия, насмешки или раздражения, — сказать было трудно.
— Как вы изволили сказать? — спросил он таким же глубоко неопределенным тоном.
— Вчера между прочим вы заметили, — сказал Фридолин, опираясь растопыренными пальцами о письменный стол, — что ваша дочка душевно не совсем нормальна. Ситуация, в которой мы ее застали, действительно говорит в пользу этого предположения. Так как случай сделал меня участником или, по крайней мере, свидетелем этой странной сцены, я позволю себе, господин Гибизер, настойчиво вам посоветовать пригласить к фрейлейн врача.
Гибизер, играя необычайно длинной вставочкой от пера, смерил Фридолина бесстыдным взглядом:
— И сам господин доктор любезно соглашается взять на себя лечение?
— Я прошу вас, — с хрипотой в голосе произнес Фридолин, — не приписывать мне намерений, которых я не высказывал…
В это мгновение распахнулась дверь в жилые комнаты, и оттуда вышел молодой человек, застегивая пальто, надетое поверх фрачной пары.
Фридолин безошибочно узнал в нем одного из ряженых судей минувшей ночи. Несомненно, он вышел из комнаты Пьеретты. Он слегка смутился при виде Фридолина, но тотчас же овладел собой, на ходу движением руки поздоровался с Гибизером, закурил папиросу, воспользовавшись для этого зажигательницей, лежавшей на письменном столе, и вышел.
— Ах вот как! — заметил Фридолин, причем уголки его рта презрительно передернулись и во рту появилась горечь.
— Как вы сказали? — с совершенным хладнокровием переспросил Гибизер.
— Итак, господин Гибизер, — сказал Фридолин, выразительно переводя взгляд с наружных дверей на внутренние, откуда вышел вчерашний ряженый, — итак, вы отказались вчера от вашего намерения известить полицию?
— Мы уладили дело домашним способом, — ледяным тоном ответил Гибизер и встал в знак того, что разговор кончен.
Фридолин собрался уходить. Гибизер услужливо распахнул двери и с неподвижным выражением лица произнес:
— Быть может, господину доктору еще что-нибудь понадобится?.. Надеюсь, это будет не монашеская ряса…
Фридолин хлопнул дверью.
«Здесь по крайней мере выяснилось!» — подумал он с раздражением, удивившим его самого.
Он вприпрыжку спустился по лестнице, затем не спеша направился в клинику и оттуда сейчас же позвонил домой, чтобы узнать, не приглашали ли его к больному, не было ли писем и, вообще, не случилось ли чего.
Не успела ему ответить горничная, как сама Альбертина подошла к телефону и поздоровалась с Фридолином. Она подтвердила все сказанное горничной и рассказала с непринужденностью, что только что встала и садится завтракать с девочкой.
— Поцелуй ее за меня, — сказал Фридолин, — доброго аппетита!
Звук ее голоса был ему остро приятен, но именно потому он быстро повесил трубку. Он собирался еще спросить, что намерена делать Альбертина в первую половину дня, но сейчас же подумал, что это его не касается. В глубине души он был уверен, что, как ни сложится их внешняя жизнь, с Альбертиной все кончено…
Белокурая сестра милосердия помогла ему освободиться от сюртука и подала белый докторский халат; при этом она мило улыбалась, как улыбаются все больничные сестры, независимо — обращаешь ли на них внимание, или нет.
Минуты через две он был уже в палате. Главный врач прислал сказать, что его спешно вызывают на консилиум, а потому господам ассистентам предлагается совершить обход без него.
Шествуя от кровати к кровати в сопровождении свиты студентов, выстукивая больных, выписывая рецепты и переговариваясь о больничной жизни с младшими врачами и сиделками, Фридолин почти успокоился.
Накопились различные новости. Ночью умер слесарный подмастерье Карл Редель. На пять часов назначено вскрытие. В женской палате одна больная выписалась, но койка ее уже занята. Больную номер семнадцать пришлось перевести в хирургическое отделение.
Попутно затрагивались и служебные темы: завтра должен решиться вопрос о кафедре глазного отделения. Наибольшие шансы у Гюгельмана, ныне профессора в Марбурге, а всего четыре года назад — младшего ассистента у Штельвега.
«Хорошая карьера! — подумал Фридолин. — Мне никогда не дадут отделения, хотя бы потому, что я не доцент. Слишком поздно! А впрочем — нет! Можно подтянуться и снова начать диссертацию или же с высоты достигнутого опыта переработать кое-что из прежних начинаний». Частная практика оставляет ему достаточно досуга.
Он попросил доктора Фуксталера заменить его на амбулаторном приеме и вынужден был себе признаться, что ему несравненно приятнее оставаться в поликлинике, чем ехать на Галицинберг. Однако это было неизбежно. Не только для личного успокоения он был обязан расследовать ночную историю — сегодняшний день вообще был решающим днем. Вот почему, на всякий случай, он передал доктору Фуксталеру и свои вечерние визиты.
Молодая девушка с того конца палаты, та самая, у которой задеты верхушки, улыбнулась ему. Он припомнил: на днях, на обходе, при выслушивании, она прижималась грудью к его щеке. Фридолин оставил улыбку без ответа и, нахмурившись, отвернулся.
«Все они из одного теста! — подумал он с горечью — И Альбертина как все, — пожалуй, хуже всех. Я с нею разойдусь! Все равно мы не наладим жизни…»
На лестнице он еще перемолвился с коллегой из хирургического отделения.
— Как обстоит с женщиной, которую перевели в хирургическое отделение сегодня ночью? — Со своей стороны он не считает операцию необходимой, но просит ему сообщить результат гистологического исследования.
— Разумеется, коллега…
На углу он нанял извозчика. Предварительно он вынул свою записную книжку и, разыгрывая дурацкую комедию перед кучером, сделал вид, что выбирает среди адресов.
— На Оттакринг, — сказал он. — Улица против Галицинберга. Я скажу вам, где остановиться.
В пути он опять загрустил и болезненно разволновался, раскаиваясь в том, что за последние часы ни разу не вспомнил о своей прекрасной избавительнице.
Удастся ли ему найти дом? Вряд ли это будет особенно трудно… Вопрос не в этом, а в том, что делать дальше… Заявить в полицию? Но именно этот образ действия может создать опасные осложнения для женщины, которая вызвалась пострадать ради него, а не то и в самом деле пострадала… Обратиться к частному сыщику?
Это он находил безвкусным, не совсем достойным… Что же ему оставалось делать? У него не было ни времени, ни пинкертоновских способностей, чтоб довести эти трудные и запутанные розыски до благополучного конца.
— Неужели тайное общество? Да, уж во всяком случае тайное… Но друг друга-то они знают? Аристократишки, должно быть, придворные щеголи. — И он подумал о некоторых эрцгерцогах, чья сомнительная репутация вполне вязалась с подобными выходками. — А дамы? Вероятно, надерганы из публичных домов? Ну, это еще не совсем установлено… Во всяком случае — отборный товар! А женщина, которая ради него пострадала? Пострадала?.. Почему он так упорно себя уговаривает, что какая-то была жертвой? Комедия! Разумеется, все вместе было комедией! В сущности, он должен быть рад, что так дешево отделался!.. Так, так, он не ударил лицом в грязь… Кавалеры могли заметить, что он не первый встречный, и безусловно это поняли. Вероятно, он понравился ей больше всех эрцгерцогов, или, черт их знает, кто они такие.
В конце Лингартшталя, там, где улица круче забирает вверх, он слез и, соблюдая осторожность, отпустил извозчика.
На бледно-голубом небе таяли белые облачка, и солнце светило уже по-весеннему. Он обернулся назад: ничего подозрительного, ни экипажей, ни пешеходов. Медленно начал он подниматься. В пальто ему стало жарко, он снял его и перекинул через плечо. Он пошел к месту, где, как он запомнил, сворачивала вправо боковая улица, на которой стоял таинственный дом. Несомненно, это была та улица, только она спускалась вниз далеко не так круто, как ему показалось во время ночной поездки.
Безукоризненно тихая улица. В одном палисаднике стояли розовые кусты, заботливо обернутые в солому, в соседнем — детская колясочка; мальчишка в голубом пуховом костюмчике ползал в окне нижнего этажа, протягивал ручки молодой женщине; затем шел пустырь, далее запущенный сад, обнесенный забором, затем какая-то дачка, потом лужайка и, наконец — вне всяких сомнений — тот дом, который был ему нужен. Дом оказался небольшой и не слишком роскошный: это была одноэтажная вилла в скромно-ампирном стиле, давно, по всей вероятности, не ремонтировавшаяся. На всех окнах были спущены зеленые жалюзи, и, вообще, дом не подавал никаких признаков жизни.
Фридолин огляделся кругом: на улице никого, только далеко внизу спускались под гору двое школьников с книжками. Он стоял у садовой калитки.
Как же быть теперь? Постоять, понюхать и вернуться домой? Нет, это смешно!..
Он пощупал кнопку электрического звонка.
Но, когда откроют, что он скажет? Очень просто: он спросит, не сдается ли на лето этот приятный особняк.
решетки Фридолину, у которого захолонуло сердце.
— Мне? — спросил он, задыхаясь.
Слуга кивнул, повернулся, ушел, и за ним захлопнулась тяжелая парадная дверь.
— Что бы могло это значить? — изумился Фридолин. — Неужели от нее?.. Чего доброго, дом принадлежит этой госпоже!
Крупными шагами он пошел обратно под гору и только теперь заметил, что на конверте прямым и надменным почерком было написано его имя. На углу он вскрыл конверт, вынул листок и прочел:
«Советуем бросить безнадежные розыски и принять эти слова как второе предостережение. В ваших же интересах, мы надеемся, что третьего не потребуется!»
Он прочел, и рука с письмом повисла.
Это послание разочаровало его во всех отношениях. Оно оказалось совсем не тем, на что в бессмысленном оптимизме своем он надеялся. Во всяком случае, тон был замечательно сдержанный, без всякого привкуса резкости. Напрашивался вывод, что отправители этого письма чувствуют себя не совсем уверенно.
Второе предостережение? Почему второе? Ах да: первое было сегодня ночью! Но почему второе, а не последнее? Может, хотят еще раз испытать его мужество? Хотят подвергнуть его новому искусу? Потом, откуда узнали его имя? Это, впрочем, еще поддается объяснению. Очевидно, они запугали Нахтигаля, и он выдал Фридолина. Кроме того…
Фридолин невольно улыбнулся своей рассеянности: к подкладке шубы были подшиты его монограмма и точный адрес.
Но вот что странно: хотя он и остался при прежней неопределенности, это письмо, он сам не знал почему, в общем его успокоило. В частности, он уверился, что женщина, за которую он трепещет, еще жива и что во власти его ее найти, если он хитро и осторожно возьмется за дело.
Когда, немного усталый, но в своеобразно приподнятом настроении, всю суетность которого он отлично сознавал, Фридолин вернулся домой, Альбертина с ребенком уже отобедали, но остались сидеть за столом, пока он не кончил обедать.
Жена, этой ночью во сне глазом не моргнувшая, когда его распинали, сидела теперь против него с ангельски ласковым выражением лица, воплощение доброй хозяйки и матери, и, к удивлению своему, он не испытывал к ней ненависти.
Он ел с аппетитом, находился в немного возбужденном, жизнерадостном настроении и, по обыкновению, оживленно рассказывал о злободневных мелочах своей практики, особенно подробно о личных перемещениях и повышениях врачей, в курсе которых он всегда держал Альбертину. Между прочим, он рассказал о назначении Гюгельмана, как о свершившемся факте, и поделился с женой своим собственным планом — немедленно, с удвоенной энергией начать самостоятельную научную работу.
Альбертине эти настроения были хорошо знакомы; она успела убедиться в их неустойчивости, и чуть заметной улыбкой она выдала свое недоверие.
Когда Фридолин разгорячился, Альбертина с неподдельной кротостью погладила его, успокаивая, по волосам. Тогда он нагнулся к ребенку, избегая мучительного прикосновения. Он посадил девочку на колени и собрался было ее покачать, когда вошла горничная и доложила, что уже дожидаются шесть пациентов.
Фридолин, радуясь неожиданному избавлению, встал, заметил вскользь, что Альбертине с девочкой не мешает в такую чудесную погоду погулять, и прошел к себе в кабинет.
В ближайшие два часа Фридолин принял шесть старых пациентов и двух новых. В каждом отдельном случае он вникал, как полагается, во все подробности, исследовал, делал пометки, прописывал лекарства и радовался тому, что после напряжения двух последних бессонных ночей сохранил такую свежесть и бодрость духа.
По окончании приема он еще раз, по своей привычке, заглянул к жене и ребенку и обрадовался, что к жене пришла в гости мать, а девочка сидит за французским уроком с фрейлейн. Только на лестнице к нему вернулось сознание, что весь этот порядок, все равновесие и вся уверенность его бытия — не что иное, как суета и обман.
Хотя он отказался от вечернего обхода в поликлинике, его неудержимо потянуло в отделение. Там его ожидали два случая, представлявшие интерес как материал для задуманной им научной работы, и он исследовал этих больных внимательней, чем это делал до сих пор. Затем он развязался еще с одним визитом в центре города, и вышло так, что к семи часам вечера он очутился возле старого дома на Шрейфогельгассе. Только теперь, под окном Марианны, образ ее, совершенно померкший и вылинявший, вспыхнул в его сознании, быть может, ярче, чем все другие.
— предательство по отношению к жениху — лишь увеличивало для него соблазн.
Да, он будет предателем, он будет лгать, обманывать, разыгрывать комедию и тут и там — перед Марианной, перед Альбертиной, перед милейшим доцентом Редигером; он будет вести своеобразное двойное существование: с одной стороны — знающий, способный, уважаемый, подающий надежды врач, добрый супруг и семьянин, а с другой — развратник, соблазнитель, циник, играющий людьми — мужчинами и женщинами — по прихоти своей, по настроению…
В этой раздвоенности он находил теперь какую-то необычайную пряность, и соблазнительность этой ситуации сводилась к тому, что когда-нибудь потом, когда Альбертина давно уже успокоится, убаюканная семейным и супружеским миром, он подсядет с дерзкой улыбкой к ее изголовью и признается ей во всех своих грехах в виде заслуженного возмездия за весь позор и горькую муку, которую она причинила ему во сне.
В сенях он столкнулся с доктором Редигером. Тот с беспечной наивностью сердечно пожал ему руку.
— Как здоровье фрейлейн Марианны? — спросил Фридолин. — Надеюсь, она немного успокоилась?
Доцент Редигер пожал плечами:
— Ведь она была уже достаточно подготовлена к развязке, доктор, — сказал он. — Только сегодня днем, когда выносили тело…
— Значит, вынос уже состоялся?
Доктор Редигер кивнул:
— Похороны — завтра в три…
Фридолин поглядел в пространство.
— У фрейлейн Марианны кто-нибудь из родных?
— Все разошлись, — ответил Редигер, — теперь она одна. Она, конечно, вам обрадуется, доктор. Завтра мы с матушкой перевезем ее в Медлинг, — прибавил Редигер и на вежливо-вопросительный взгляд Фридолина пояснил: — Там небольшая усадьба у моих родителей. Ну, до свидания, доктор, у меня еще уйма дела: знаете, не оберешься хлопот в подобном случае… Надеюсь, я вас еще застану, доктор.
Редигер был уже на улице.
Фридолин минуту поколебался и стал медленно подниматься по лестнице. Он позвонил. Марианна сама ему открыла. На ней было черное платье и черная бисерная цепочка, которую Фридолин раньше не замечал. Лицо ее залила нежная краска.
— Вы заставили долго себя ждать! — сказала она с принужденной улыбкой.
— Простите, фрейлейн Марианна, у меня сегодня особенно трудный день…
Через комнату покойного, где стояла пустая кровать, он прошел за Марианной в следующую, где вчера, под картиной, изображающей офицера в белых рейтузах, он писал свидетельство о смерти советника. На письменном столе уже горела маленькая лампочка, так что свет в комнате был двойной.
Марианна указала ему на кожаный черный диван, а сама села за письменный стол — напротив.
— На лестнице только что я встретил доктора Редигера. Завтра, значит, вы уезжаете в деревню?
«Я считаю это вполне благоразумным…» — плечи ее сразу осели.
Фридолин распространился о преимуществах свежего воздуха и о благотворном значении перемены обстановки.
Она сидела неподвижно, и слезы ползли по ее щекам. Он смотрел на нее без всякого сострадания, скорей, нетерпеливо; мысль о том, что, может быть, через минуту она вновь бросится к его ногам и повторит вчерашнее признание, наполняла его страхом. Пользуясь тем, что она молчит, он резко поднялся:
— Очень жаль, фрейлейн Марианна, но…
Он поглядел на часы.
Подняв голову, она поглядела на Фридолина, а слезы все так же ползли. Он бы охотно сказал ей доброе слово, но не мог пересилить себя.
— Итак, — выговорил он с усилием, — ближайшие дни вы проведете в деревне… Надеюсь, я получу от вас весточку. Доктор Редигер мне сообщил, что на днях состоится ваша свадьба. Позвольте теперь же принести вам сердечные поздравления…
Она не пошевельнулась, словно его поздравление, его прощальные слова совсем не дошли до ее сознания. Он протянул ей руку. Она ее не приняла, и тогда он почти укоризненно повторил:
— Итак, надеюсь получить весточку о вашем здоровье. До свидания, фрейлейн Марианна.
Она сидела точно каменная за письменным столом. Он направился к дверям, помедлил секунду на пороге, словно хотел ей предоставить последнюю возможность его позвать, но она только поспешно отвернула голову. Тогда он прикрыл за собой дверь.
Уже на лестнице он почувствовал смутное раскаяние, хотел было вернуться, но спохватился, что прежде всего это будет смешно.
Куда теперь? Домой? Больше некуда! Сейчас все равно ничего больше не сделаешь… А завтра? Как приступить?.. С чего начать?..
Он ощутил себя неловким, беспомощным, все валилось у него из рук, все становилось неправдоподобным — даже очаг, жена и ребенок, даже врачебная профессия его, даже он сам, как автомат блуждающий по улицам со своими растерзанными мыслями.
На часах Ратуши пробила половина восьмого. Впрочем, ему было безразлично, который час: времени у него было в избытке. Ни до кого и ни до чего ему не было дела. Он чувствовал легкое и презрительное сострадание к самому себе. Молниеносно, отнюдь не как реальный план, в мозгу его промелькнуло, что он может отправиться на вокзал и уехать — все равно куда: навеки умереть для всех знакомых, вынырнуть где-нибудь далеко, на чужбине, и там в новом обличье начать новую жизнь. Ему пришли на память интереснейшие клинические случаи, знакомые ему по психиатрическим учебникам, — случаи так называемого раздвоения личности, когда человек выпадает внезапно из системы вполне упорядоченного существования, пропадает без вести и потом, вернувшись через несколько месяцев или лет, не помнит, что с ним было, не может указать, где он провел это время. Впоследствии его опознает кто-нибудь из встречавшихся с ним в чужом крае, меж тем как сам путешественник не в состоянии восстановить ни обстановки, ни обстоятельств этой встречи. Это очень редкие случаи, но все же они зарегистрированы наукой. В смягченной форме эти переживания довольно распространены. В чем заключается, например, переход от сна к действительности?.. Содержание снов по большей части припоминается, но бывают и окончательно забытые сны, оставляющие после себя только смутно-загадочный осадок настроения, только таинственную психическую окрашенность. Иногда они всплывают в сознании позже, значительно позже, и тогда не знаешь, к чему относится припоминание — ко сну или позабытому бодрствованию?
Предаваясь этим размышлениям, он незаметно свернул в сторону от дома и очутился в районе полутемной и «подозрительной» улицы, где еще вчера он последовал зову «погибшей» девушки и позволил себя завести в убогую, но все же уютную комнатку.
Отчего именно эта девушка называется «погибшей» и вот эта улица пользуется дурной славой?
Как часто слова сбивают нас с толку, и по слепой привычке мы клеймим необдуманно — улицы, судьбы, людей… Разве эта девушка не была, по совести, самым чистым и привлекательным созданием из всех, с кем довелось ему столкнуться в ту причудливую ночь? Он вспомнил о ней с каким-то трогательным чувством. Внезапно он припомнил свое вчерашнее намерение и, быстро решившись, накупил съестного в соседних лавках. Когда, обвешанный покупками, он шел вдоль чужих домов, на душе у него стало почти весело от сознания, что наконец-то он совершает разумный, пожалуй, даже похвальный поступок.
Однако, войдя в подворотню, он поднял воротник, а по лестнице поднялся стремительно, пропуская по нескольку ступенек; дребезжанье дверного звонка ранило его слух неприятной пронзительностью, и, когда растрепанная, отталкивающего вида матрона сообщила ему, что фрейлейн Мицци нет дома, он облегченно вздохнул. Но, прежде чем эта женщина успела перехватить пакетики, предназначенные для отсутствующей, в прихожую вышла другая молоденькая и недурная собой девушка в каком-то купальном халатике и сказала:
— Вам кого? Фрейлейн Мицци? Она не так-то скоро вернется.
Старуха знаком приказала ей молчать, но Фридолин, как бы желая получить немедленное подтверждение тому, о чем он уже смутно догадывался, спокойно заметил:
— Она в больнице? Не правда ли?
— Скрывать не буду, если господин уже знает, — весело крикнула девушка и, выпятив губки, вплотную подошла к Фридолину и при этом так дерзко всем своим упругим телом откинулась назад, что купальный халат распахнулся.
— Я только мимоходом, кое-что передать для Мицци, — сказал, защищаясь, Фридолин и внезапно почувствовал себя гимназистом.
— В каком же отделении она лежит? — спросил он уже другим, деловитым тоном.
Девушка назвала фамилию профессора в клинике, у которого Фридолин работал ассистентом несколько лет тому назад, и добродушно прибавила:
— Давайте сюда ваши кульки и мешочки, я отнесу ей завтра. Можете быть спокойным: хоть я и лакомка, а ничего не стяну. И передам ей от вас привет, чтоб она знала, что вы ей верны…
Говоря это, она все ближе и ближе придвигалась к Фридолину, продолжая улыбаться, но когда он на шаг отступил, она тотчас же прекратила свой маневр и утешительно заметила:
— Через шесть, самое позднее через восемь недель доктор обещал ее отпустить домой…
Выйдя из подворотни на улицу, Фридолин почувствовал, что к горлу его подступают слезы, однако он знал, что причиной их является не столько душевное волнение, сколько реакция измочаленных нервов. Он сознательно придал своей походке легкость и упругость, далеко не соответствовавшие его настроению.
Неужто и этот случай он должен истолковать как новый печальный намек на свою обреченность и незадачливость? Какой вздор! Ведь вышел же он невредимый из настоящей, большой опасности: разве это плохая примета? Наконец, разве он уклоняется от опасности? Нет, ему предстоят еще многие другие…
было кому рассказать, с кем посоветоваться! Но поделиться было не с кем, никого нельзя было посвятить в приключение вчерашней ночи… Уже многие годы он не был откровенен ни с кем, кроме как с женой, а с ней-то как раз в данном случае посоветоваться нельзя; да и вообще, она теперь отпадает… Ибо, как ни верти, факт остается фактом: этой ночью она позволила распять его на кресте!..
Теперь он понял, почему, уже направившись было домой, он опять отклонился в сторону: он не мог и не хотел сейчас встретиться с Альбертиной. Всего благоразумнее было бы поужинать в ресторанчике, потом заглянуть в отделение поликлиники и узнать, как протекают два интересных случая, — но только не домой, ни в коем случае не возвращаться домой, пока Альбертина не ляжет…
Он вошел в дорогое и спокойное кафе поблизости от Ратуши, позвонил домой, что не придет к ужину, быстро повесил трубку, пока Альбертина не подошла к телефону, выбрал столик у окна и задернул занавеску.
В дальнем углу только что присел к столику господин; он был в темном пальто и вообще ничем не выделялся. Но Фридолину показалось, что он уже видел его сегодня днем, хотя, разумеется, это могло быть случайностью.
Фридолин взял вчерашнюю газету и стал пробегать ее по две, по три строчки, как вчера вечером в другом кафе: политические новости, хронику театра, искусства, литературы, всевозможные большие и малые несчастные случаи…
…В каком-то американском городе, о котором Фридолин никогда не слышал, сгорел театр…
…Трубочист Петр Коранд выбросился из окна… и Фридолину показалось странным, что демон самоубийства искушает иногда и трубочистов, и он невольно задал себе вопрос — смыл ли этот трубочист предварительно с себя сажу или так и вошел замызганным в царство теней.
…В одном из лучших отелей в центре Вены отравилась сегодня утром женщина; это была дама необычайной красоты, несколько дней тому назад остановившаяся в отеле под именем баронессы Д.
Грудь Фридолина стеснилась предчувствием.
…Эта дама вернулась в гостиницу в четыре часа утра в сопровождении двух мужчин, простившихся с нею у подъезда…
…А к полудню, — гласила дальше заметка, — ее обнаружили в постели с признаками тяжелого отравления. Молодая дама — замечательной красоты!
Мало ли их, молодых дам замечательной красоты! Это еще не основание предполагать, что баронесса Д., вернее, дама, остановившаяся в гостинице под этой фамилией, и другая известная ему особа, вернее, неизвестная — одно и то же лицо…
И все-таки сердце Фридолина забилось учащенно, и газета дрожала в руке.
В фешенебельном отеле?.. В каком же именно? Почему так таинственно, так глухо?..
за газету, и в это мгновение он понял, что баронесса Д. не могла быть никем иным, как ночной незнакомкой.
…В одном из лучших отелей?.. Не так уж их много… Будь что будет, он доберется по этому следу!
Фридолин подозвал кельнера, расплатился и вышел. В дверях он оглянулся на подозрительного господина в углу, но тот — странным образом — уже исчез.
Тяжелое отравление?.. Но она была жива!.. Когда ее обнаружили в отеле, она была жива!.. Нет оснований думать, что ее не удалось спасти. Во всяком случае, живую или мертвую, но он ее найдет и увидит. Никто в мире не помешает ему найти женщину, которая ради него пошла на смерть! Он, он один виновник ее гибели, если это она… И, конечно это она! «Пришла в четыре часа утра в сопровождении двух господ». Очевидно, тех самых, что двумя часами позже доставили Нахтигаля на вокзал. Видно, спешили спрятать концы в воду…
Он стоял на широкой асфальтовой площади перед Ратушей и озирался по сторонам. В поле зрения его находились только немногие прохожие, подозрительного господина из кафе между ними не оказалось.
Фридолин быстро зашагал дальше по Рингу, взял извозчика, велел сначала заехать в отель «Бристоль» и справился у портье, словно был на то уполномочен, не здесь ли останавливалась баронесса Д., отравившаяся, как известно, сегодня утром. Портье не выразил особенного удивления, приняв, очевидно, Фридолина за следователя или полицейского чиновника, во всяком случае, он вежливо ответил, что прискорбный случай произошел не здесь, а в «Отеле эрцгерцога Карла».
Фридолин немедленно отправился в названный отель, где ему любезно дали справку, что баронессу Д., как только обнаружилось отравление, перевезли в городскую больницу. Фридолин полюбопытствовал, при каких обстоятельствах была обнаружена попытка к самоубийству, что дало повод уже к полудню так сильно обеспокоиться за молодую даму, которая только в четыре часа утра вернулась домой.
Все разъяснилось просто: двое господ (опять эти двое господ!) спрашивали ее в одиннадцать часов утра. Так как дама не отвечала на упорные вызовы по телефону портье, горничная постучала к ней в дверь. Когда же и на этот стук не последовало ответа, а дверь оказалась закрытой на ключ изнутри, ничего не оставалось, как ее взломать, — и тут же баронессу нашли без сознания в постели, тотчас же вызвали «скорую помощь» и известили полицию.
— А двое господ? — резко спросил Фридолин и сам себе показался сыщиком.
— Да, это наводит на размышление: господа тем временем бесследно исчезли… Одно несомненно: несчастная молодая дама скрыла свою фамилию, записавшись в книге отеля баронессой Дубецкой. В этом отеле она останавливалась впервые, и вообще такой фамилии нет, во всяком случае — дворянской…
Фридолин поблагодарил за сведения и, заметив, что один из директоров отеля подошел и присматривается к нему с довольно враждебным любопытством, поспешно вышел, сел на извозчика и велел ехать в больницу.
Через несколько минут в приемной конторе он узнал, что выдававшая себя за баронессу Дубецкую поступила во вторую терапевтическую клинику, а также и то, что в пять часов дня, несмотря на все усилия врачей, она скончалась, не приходя в сознание.
Фридолин, как показалось ему, глубоко вздохнул, а на самом деле мучительно и тяжко простонал. Дежурный канцелярист взглянул на него с некоторым удивлением. Фридолин сейчас же спохватился, вежливо откланялся и через минуту стоял уже во дворе.
В больничном саду было уже почти безлюдно. По соседней аллее, под дуговым фонарем, прошла сиделка в бело-голубом полосатом халате и в белой косынке.
— Умерла! — сказал в пространство Фридолин. — Если это та? А если не та? Как мне ее найти живую?
На вопрос, где сейчас находится неизвестная, он легко мог ответить сам: так как она скончалась всего лишь несколько часов тому назад, тело ее, вероятно, лежит в покойницкой, в каких-нибудь двухстах шагах отсюда. Он, как врач, без особых осложнений получит пропуск в покойницкую, несмотря на поздний час…
Но какой смысл в этом посещении? Ведь он знает одно только тело, лица он никогда не видел. Лишь в течение одной секунды ему удалось перехватить беглый профиль ее лица, когда сегодня ночью он уходил из бального зала, вернее — когда его выгоняли оттуда… А то, что он до сих пор не взвесил этого обстоятельства, объясняется тем, что все эти последние часы, с минуты, когда он прочел газетную заметку, облик неизвестной самоубийцы отождествлялся в его глазах с чертами Альбертины и что женщина, которую он искал, как это ни ужасно и ни противоестественно, непрерывно мерещилась ему в образе жены. Он еще раз проверил себя:
Что, собственно, толкает его в покойницкую?
Если б он встретил ее живую сегодня, завтра или через много лет, когда угодно и в любой обстановке, он бы узнал ее безусловно по осанке, по походке, по голосу. Но теперь он увидит только тело — мертвое тело женщины — и лицо, в котором он знал только глаза, — глаза, навеки сомкнувшиеся. Да, он запомнил глаза и запомнил волосы, те самые, которые в последнюю минуту, когда его выгоняли из зала, внезапно рассыпались и плащом окутали стан. Достаточно ли будет этих примет, чтоб безошибочно решить: она или не она?
освещенного коридора. Давно знакомый, почти домашний запах некоторых химических препаратов, застоявшийся в уютно-затхлой атмосфере этого здания, охватил Фридолина. Он постучал в дверь гистологического кабинета, где еще надеялся застать за работой одного из ассистентов.
Раздалось не слишком обрадованное — «войдите!», и Фридолин вошел в высокое, почти празднично освещенное помещение. Навстречу ему, оторвавшись от микроскопа, поднялся со стула, как и ожидал Фридолин, его старый университетский товарищ — ассистент института — доктор Адлер.
— А, дорогой коллега! — приветствовал его доктор Адлер, все еще не совсем любезно, но в то же время удивленно. — Чему обязан я посещением в такое неурочное время?
— Прости, что я помешал. Ты как раз работаешь?
— Как видишь, — ответил Адлер с искусственной грубоватостью, усвоенной им еще в студенческое время, и уже мягче прибавил: — Чем еще можно заниматься в полночь под этими священными сводами? Но ты мне, разумеется, ничуть не мешаешь… Чем могу служить?
— «Случай Аддисона», который вы поставили нам сегодня, лежит еще там, в целомудренной неприкосновенности… Вскрытие завтра утром, в половине девятого.
Фридолин отрицательно покачал головой.
— Ах так. Значит, pleuratumor! Гистологическим исследованием точно установлена саркома. По этому поводу, я полагаю, вам нечего рвать на себе волосы…
Фридолин опять покачал головой:
— Я к тебе не по служебному делу, не официально…
— Ну, тем лучше, — сказал Адлер, — а я уж думал, что тебя привела сюда в этот сонный час нечистая совесть врача.
— Да, ты прав, тут, пожалуй, замешана нечистая совесть… или, скажем, совесть вообще…
— Ого!
— Короче говоря, — Фридолин перешел в тон деланно-сухого безразличия, — я хочу навести справку об одной особе, скончавшейся сегодня вечером во второй клинике от отравления морфием и теперь, по всей вероятности, перенесенной к вам — о некой «баронессе Дубецкой»…
— Дело в том, что в этой мнимой баронессе Дубецкой я подозреваю одну женщину, с которой был бегло знаком много лет тому назад. Мне весьма интересно проверить мое предположение.
— Suicidium? — спросил Адлер.
Фридолин наклонил голову и тотчас же, как бы желая придать их разговору частный характер, перевел с латинского:
— Да, самоубийство…
— Несчастная любовь к вашей милости?
Фридолина покоробило:
— Самоубийство этой мнимой «баронессы Дубецкой» не имеет ни малейшего отношения к моей личности.
— Прости, пожалуйста, прости, я не хочу вторгаться… Впрочем, мы сейчас же убедимся. Насколько я знаю, судебно-медицинское вскрытие пока что еще не состоялось. Итак, попробую…
— Судебное следствие? — поморщился Фридолин. — Этого еще не хватало! Кто знает, было ли вообще ее самоубийство добровольным?..
Снова ему припомнились двое господ, так внезапно исчезнувших из отеля после того, как узнали о покушении на самоубийство. Это дело может еще развернуться в громкий уголовный процесс, и не исключена возможность, что Фридолина вызовут свидетелем. Больше того: его гражданский долг — явиться самому к следователю и рассказать все, что знает.
Он прошел вслед за доктором Адлером наискось, по коридору, к полуоткрытым напротив дверям. Голое высокое помещение тускло освещалось двумя слегка прикрученными рожками одной висячей лампы. Из двенадцати или четырнадцати столов только немногие были заняты. Одни трупы лежали обнаженные, другие прикрытые холстом. Фридолин подошел к первому от дверей столу и осторожно приподнял холст над головой трупа. Доктор Адлер услужливо посветил ему тусклым лучиком карманного электрического фонарика. Фридолин увидел желтое, седобородое мужское лицо и прикрыл его тотчас холстом. На следующем — лежало обнаженное исхудалое тело юноши.
Задержавшись возле третьего стола, доктор Адлер заметил:
— Старуха лет шестидесяти — значит, конечно, не она.
Фридолин машинально протянул руку, чтоб поправить ей голову, но отдернул ее с робостью, необычной и странной для врача. Подошел доктор Адлер и, обведя жестом помещение, заметил:
— По методу исключения — эта…
Он осветил своим электрическим фонариком женскую голову, которую Фридолин, преодолев колебание, держал, чуть приподняв обеими руками.
Взору его открылось белое как мел лицо, с полуопущенными веками. Нижняя челюсть дрябло свисала, узкая, немного вывернутая верхняя губа обнажала полоску синеватой десны и белый ряд зубов. Была ли эта женщина когда-нибудь в прошлом, может еще вчера, прекрасной, — этого Фридолин решить не мог: перед ним было ничего не говорящее, пустое лицо — лицо трупа. Ей можно было дать восемнадцать лет и, с тем же правом, тридцать восемь.
— Она? — спросил доктор Адлер.
Фридолин нагнулся к лицу покойной, внимательно всматриваясь в него.
Если даже это ее лицо, ее глаза, те самые, что вчера глядели на него с таким горячим избытком жизни, — все равно: теперь он в этом не разберется и, в сущности, даже не хочет этого знать!
Бережно положил он голову обратно на мраморную доску и скользнул взглядом по линиям мертвого тела, вслед за блуждающим лучом электрического фонарика.
Ее ли это тело? Чудесное, цветущее, еще вчера столь мучительно желанное? Он увидел желтоватую, в морщинках, шею, две маленькие, но уже дрябло повисшие девические груди, между которыми, словно распад тканей уже совершился, с грозной отчетливостью проступали под восковым покровом кожи ребра грудной клетки; он увидел округление смугло-матового живота; он видел, как у темного и таинственного, ставшего ныне бессмысленным, затененного треугольника равнодушно раздвигаются стройные ноги; он увидел слегка вывернутые коленные чашечки, увидел острые грани голени и стройные ступни с немного искривленными пятками.
лице.
В порыве нежности он сплел свои пальцы с пальцами мертвой, и ему показалось, что эти пальцы в каменной своей неподвижности пробуют шевельнуться и ответить на его нажим; ему показалось, что далекий бесцветный взгляд из-под приспущенных век ищет, блуждая, встречи с его глазами…
Внезапно за спиной его раздался шепот:
— Что с тобой?
Фридолин опомнился.
умерла только сейчас. Затем он отвернулся, направился к дверям и по гулкому коридору вернулся в недавно оставленный кабинет. За ним молча шел доктор Адлер, прикрыл дверь и щелкнул ключом.
Фридолин подошел к умывальнику.
— Ты разрешишь? — сказал он и тщательно вымыл руки с лизолом и мылом.
Доктор Адлер меж тем, без всякого перехода, собирался приняться за прерванную работу. Он включил лабораторную лампочку и, наставив микрометр, заглянул в микроскоп. Когда Фридолин подошел к нему проститься, доктор Адлер был уже всецело поглощен работой.
— Хочешь взглянуть на препарат?
— Зачем? — отсутствующе спросил Фридолин.
— Как зачем? Для очистки совести, — возразил доктор Адлер, как бы желая подчеркнуть, что посещение Фридолина не могло иметь другой цели, кроме научно-медицинской.
— Ты разбираешься? — спросил он Фридолина, склонившегося над микроскопом. — Это, видишь ли, новый метод пигментизации…
Фридолин кивнул, не отрываясь от линзы.
— Безукоризненно, — сказал он, — великолепная, можно сказать, картина в красках, — и заинтересовался подробностями новейшей техники.
послезавтра для более близкого ознакомления с предметом.
— Всегда к услугам, — ответил доктор, проводил Фридолина по гулким плитам до ворот, которые были уже заперты, и отворил их собственным ключом.
— Ты еще остаешься? — спросил Фридолин.
— Ну конечно, — ответил доктор Адлер, — это самые драгоценные рабочие часы, этак с полуночи до рассвета; по крайней мере, ты застрахован от помехи…
— Ну-ну, не сердись, — протянул Фридолин, слабо и чуть виновато улыбаясь.
— Ну, как же? Она?
Фридолин мгновение поколебался, но беззвучно кивнул, смутно сознавая, что это подтверждение легко могло оказаться ложью.
Пусть женщина в покойницкой — та самая, которую двадцать четыре часа тому назад он обнимал под дикую фортепианную музыку Нахтигаля, или же это — совсем другая женщина, незнакомая, чужая, ни разу не встреченная, — ему было ясно одно: хотя бы та, кого он искал, кого желал, кого, быть может, любил в течение часа, была жива и проживет еще долго на земле, — все равно: эта оставшаяся в сводчатом зале, при свете мерцающих газовых рожков — тенью среди других теней, бессмысленная, темная, обнаженная от всякой таинственности, — для него она означает бледный, обреченный распаду и гниению труп отошедшей ночи и не может быть ничем иным.
Примечания
лат.)