Городецкий Л.Р.: Квантовые смыслы Осипа Мандельштама - семантика взрыва и аппарат иноязычных интерференций.
1.2. Специфичность М-семантики. Принцип максимизации «количества смысла».

1.2. Специфичность М-семантики. Принцип максимизации «количества смысла».

Взрывая, возмутишь ключи.

Ф. Тютчев

Предметом науки о Данте станет, как

я надеюсь, изучение соподчиненности

порыва и текста.

О. Мандельштам

С некоторой общей точки зрения, текст Мандельштама представляет собой информационную машину (смысловую машину, инфо-систему и т. п.), построенную на двух главных принципах: сохранение «имеющейся» информации (= смыслов) и ее приумножение, т. е. генерирование новой информации (= новых смыслов).

То же самое - другими, чуть более конкретными, словами: главным организующим принципом семантики текста Мандельштама является ориентация на сохранение и умножение «смысла»: «мы - смысловики», говорил он.

Эта главная «управляющая матрица» содержит 2 «дополнительных по Бору» компонента: установку на «взрыв» (=> умножение инфо)²⁶ и установку на семантическую когерентность, или «непрерывность» (=> сохранение инфо)²⁷. Эти 2 примар- ные (порождающие) установки подробно рассматриваются в п. 1.2.1. Их деривативы рассматриваются в п. 1.2.2.

1.2.1. Примарные²⁸ «установки» М-семантики, специфичные для нее.

Подчеркнем, что здесь и в п. 1.2.2 мы будем говорить о специфических «установках» семантики Мандельштама, резко отличающих ее не только от «стандартной» русской семантики, но и от «смыслового устройства» почти любого русского поэтического текста²⁹.

Ударные волны, распространяющиеся

после взрыва снарядов, могут

Стивен Джонсон и его коллеги из

Массачусетского технологического

института.

Из сетевой прессы (апрель 2010).

1.2.1.1. Примарная установка на семантический «взрыв», другими словами - на семантическую «катастрофу», «бифуркацию»³⁰ в каждой точке «семантического пространства» текста³¹.

Определение «семантического взрыва» дадим ниже в этом параграфе, а пока что будем считать это выражение интуитивно (по Бергсону) понимаемой геометрической метафорой.

Эта семантическая и экзистенциально-психологическая³² установка Мандельштама является специфической для него³³ и «примарной» в том смысле, что почти все остальные установки (матрицы) либо «стремятся» к ней как к своему «пределу», как 1.2.2 (а) и 1.2.2 (б), либо вытекают из нее, как 1.2.2 (в).

Доминантной установкой на «взрыв» Мандельштам в значительной степени обязан оказавшему на него мощное идеологическое воздействие французскому философу А. Бергсону²⁵. Достаточно упомянуть центральный «взрывной» бергсонов- ский концепт elan vital ‘жизненный порыв’, из которого Мандельштам взял понятие elan²⁶, часто применяемое им в РД (в русском варианте²⁷ - «порыв») в более широких, чем у Бергсона, рамках.

Все же представляется, что Бергсону Мандельштам «обязан», в основном, «вербализацией» обсуждаемой установки, каким-то ее эксплицированием.

Более глубокая причина, по-видимому, заключается в воздействии на Мандельштама (как и на Бергсона!) в детстве устройства еврейского традиционного дискурса, вообще, матриц еврейской культурно-цивилизационной системы²⁸.

Подробно об этом см. п. 1.2.3. Здесь я только отмечу одно из главных проявлений сходства М-текста и еврейского ми- драша, состоящее в том, что семантика текста Мандельштама (прежде всего, в его собственном понимании) не «отражает реальность», она ее создает²⁹³⁰. ^{34 35 36 37 38 39}

В этой общей ситуации, «взрыв» (семантическая катастрофа) - лучший технический способ «изучения», потому что он порождает нетривиальную информацию⁴⁰ - например, полностью неожиданную метафору и т. п. Взрыв создает некую «новую реальность текста», позволяющую понять «старую реальность текста» и т. д. Обо всем этом см. несколько подробнее ниже.

Нельзя не упомянуть в этом рассмотрении и очевидное сильное воздействие на Мандельштама «катастрофальности» сознания и экзистенции Лермонтова⁴¹, про которого Мандельштам в одном стихотворении сообщает: «...над нами волен Лермонтов, м-учитель наш», а в другом месте говорит: «И за Лермонтова Михаила / Я отдам тебе строгий отчет, / Как сутулого учит могила / И воздушная яма влечет» («Солдат», 1937).

Все же ощущается, что эти влияния недостаточны для ответа на вопрос: почему у Мандельштама доминирует в качестве матрицы-установки именно «взрыв»?

«Интуитивный» ответ на этот вопрос состоит, видимо, в том, что Мандельштам использует локальную «катастрофу» как техническое средство, как своеобразный «носитель» для выхода, для прорыва куда-то, в какое-то более информативное пограничное запредельное пространство («И я выхожу из пространства.»)⁴².

Вот что пишет о подобной психолингвистической технике Ю. Лотман, рассматривая значительно более общую ситуацию⁴³: «... создаются возможности прорыва в запредельное пространство. Эту функцию также выполняют моменты взрыва, которые могут создавать как бы окна в семиотическом пласте. Таким образом, мир семиозиса⁴⁴ не замкнут фатальным образом в себе: он образует сложную структуру, которая все время “играет” с внележащим ему пространством⁴⁵, то втягивая его в себя, то выбрасывая в него свои уже использованные и потерявшие семиотическую активность элементы»⁴⁶.

* * *

Как можно увидеть/услышать проявления «идеологии взрыва» у Мандельштама?

Прежде всего, отметим, что на присутствие в языковом сознании Мандельштама «установки на взрыв», на «взрывное семантическое событие» указывают многочисленные упоминания (эксплицитные и «иносказательные»⁴⁷) взрыва/ката- строфы а также частотное употребление в его дискурсе⁴⁸ слов, однокоренных или паронимичных со словом «взрыв»: взрывает, взорваться, порыв, разрыв, ворвется, врывается, отрывается, нарывается, нарывал, напарывается, рву, вырванный.

Психолингвистический феномен «взрывного узуса» проходит через всю жизнь поэта, вплоть до гибели на «пересылке»⁴⁹.

К семантическому пространству «взрыва-разрыва» относятся и частые у Мандельштама при обсуждении своего текста⁵⁰ военные (артиллерийские) идиомы: «орудия»⁵¹, «ору- дийность», «пороховой погреб», «тембр канонады», «разряжается пачками», «исполнение приказа», «приказ орудийной сигнализации»⁵²

Особенно и демонстративно часто возникает семантическое пространство «взрыва = порыва» в «автокомментарии» Мандельштама к собственной семантике, который он поместил в прозрачную оболочку «Разговора о Данте» (1933).

Но резко бросается в глаза и обилие «катастрофальновзрывных» семантических ситуаций в «Стихах о неизвестном солдате» (1937).

* * *

Вот хронологически упорядоченная подборка соответствующих пассажей в текстах Мандельштама (необходимые ссылки и комментарии - в сносках):

«Поэзия - плуг, взрывающий время. <...> Она воспринимается как то, что должно быть, а не как то, что уже было»⁴⁴.

«слово... есть плоть деятельная, разрешающаяся в событие⁴⁵... русский язык есть волнующееся море событий»⁴⁶.

«Тематическое развитие поэзии Блока шло <...> к революции как высшему музыкальному напряжению и катастрофической сущности культуры. Душевный строй поэта располагает к катастрофе. <...> Поэтическая культура возникает из стремления предотвратить катастрофу, поставить ее в зависимость от центрального солнца всей системы, будь то любовь, о которой сказал Дант, или музыка.»⁴⁷.

«Раскидать бы за стогом стог/ Шапку воздуха, что томит,/ Распороть, разорвать мешок,/ В котором тмин зашит»⁴⁸. ^{53 54 55 56 57}

«Земля гудит метафорой,/ И легкие двуколки/ В броской упряжи густых от натуги птичьих стай/ Разрываются на части»⁴⁹.

«Смыкание и размыкание лирического тока дает впечатление быстрого перегорания и сильного эмоционального разряда»⁵⁰.

«Не случайно Яхонтов и его режиссер Владимирский облюбовали Гоголя и Достоевского, у которых больше всего вкуса к событию, происшествию. Игра Яхонтова вся проникнута тревогой и ожиданием катастрофы, предчувствием события и грозы⁵¹. Наша классика - это пороховой погреб, который еще не взорвался»⁵².

«Пожары и книги - это хорошо. Мы еще поглядим -

почитаем»⁵³.

«Он подходил к разведенным мостам, напоминающим о том, что все должно оборваться, что пустота и зияние - великолепный товар <...> накапливаются таборы извозчиков и пешеходов на той и другой стороне, как два враждебных племени или поколения, поспорившие о торцовой книге в каменном переплете с вырванной серединой»⁵⁴. ^{58 59 60 61 62 63}

«романтическая поэтика предполагает взрыв, неожиданность, ищет эффекта⁵⁵, непредусмотренной акустики <...> романтическая поэзия утверждает поэтику неожиданности»⁵⁶.

⁵⁷.

«Разрыв - богатство. Надо его сохранить»⁵⁸.

«Я на лестнице черной живу, и в висок/ Ударяет мне вырванный с мясом звонок»⁵⁹.

«.процесс узнаванья, увенчанный победой усилия памяти, удивительно схож с феноменом роста. И там и здесь - росток...»⁶⁰.

«Книга в работе <...> еще не продукт читательской энергии, но уже разлом биографии читателя; еще не находка, но уже добыча. Кусок слоистого шпата.

Наша память, наш опыт с его провалами, тропы и метафоры наших чувственных ассоциаций достаются ей в обладание бесконтрольное и хищное.

И до чего разнообразны ее военные уловки и хитрости ее хозяйничанья. Демон чтения вырвался из глубин культуры- опустошительницы. <...> прочесть книгу можно только припоминая⁶¹. <...> Действительность носит сплошной характер. Соответствующая ей проза <...> всегда образует прерывистый ряд. <...> Таким образом, прозаический рассказ не что иное, как прерывистый знак непрерывного.<. > непрерыв- ^{64 65 66 67 68 69 70} ность и сплошность нуждаются все в новых и в новых толчках- определителях. <...> Смысловые словарные частицы, разбегающиеся по местам»⁶².

«Энергия доказательства разряжается «квантами», пачками. Периоды накопления и отдачи.»⁶³.

«Он сказал: природа вся в разломах»⁶⁴.

«разрыв папства как исторической формации здесь предусмотрен и разыгран.»⁶⁵.

«не кто иной, как Пушкин, восприял от итальянцев взрывчатость и неожиданность гармонии»⁶⁶.

«целый взвод Гаргантюа твердит взрывчатую азбуку»⁶⁷.

«Таким образом, пропорция Рим - Флоренция могла служить порывообразующим толчком, в результате которого появился “Inferno”»⁶⁸. ^{71 72 73 74 75 76 77}

«...ощущаемое нами изменение самих орудий поэтической речи, возникающих на ходу в ее порыве»⁶⁹.

⁷⁰.

«Каждое слово спешит взорваться, слететь с губ, уйти, очистить место другим»⁷¹.

«Вся песнь построена на нескольких глагольных выпадах, дерзко выпрыгивающих из текста. Здесь разворачивается как бы фехтовальная таблица спряжений.»⁷².

«.мы не выбрасываем из себя готового смысла - это был бы семантический выкидыш, - но переживаем своеобразный цикл. <.> Поэзия тем и отличается от автоматической речи, что будит нас и встряхивает на середине слова»⁷³.

«.композиция складывается не в результате накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство <.>. Развитие образа⁷⁴ только условно может быть названо разви- ^{78 79 80 81 82 83} тием. И в самом деле, представьте себе самолет..., - который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина, так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью»⁷⁵.

«Таким образом, вещь возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана. Ни одну минуту она не остается похожей на себя самое. Если бы физик, разложивший атомное ядро.»⁷⁶.

«Затем, как мощная туба, врывается прошедшее в вопросе Фаринаты»⁷⁷.

«.сюда врывается соколиная охота»⁷⁸.

«Дант нарывается, напарывается на нежелательную

встречу.»⁷⁹.

«Структура дантовского монолога, построенного на органной регистровке, может быть хорошо понята при помощи аналогии с горными породами. Зернистые примеси и лавовые прожилки указывают на единый сдвиг, или катастрофу, как на общий источник формообразования»⁸⁰.

«Дант по природе своей колебатель смысла и нарушитель целостности образа»⁸¹.

«.на изрытой и всколебленной смысловой поверхности»⁸².

«И мнимое рву постоянство и самосознанье причин»⁸³.

«Огромная взрывчатая сила Книги Бытия - идея спонтанного генезиса - со всех сторон наступала.»^{84 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93}

«Щипки, причмокиванья и губные взрывы не прекращаются ни на одну секунду. <...> Лед дает фонетический взрыв и рассыпается на имена Дуная и Дона. Холодообразующая тяга тридцать второй песни произошла от внедрения физики в моральную идею»⁹⁴.

⁹⁵ и кинетики были использованы за шестьсот лет до того, как прозвучал их гром, и нету слов, чтобы заклеймить постыдное к ним равнодушие печальных наборщиков готового смысла. <...> Каждый раз, когда метафора поднимает до членораздельного порыва растительные⁹⁶ краски бытия, я с благодарностью вспоминаю Данта. Мы описываем как раз то, чего нельзя описать, то есть остановленный текст природы, и разучились описывать то единственное, что по структуре своей поддается поэтическому изображению, то есть порывы, намеренья и амплитудные колебания»⁸⁸.

«Его порывы к краскам скорее могут быть названы текстильными порывами, нежели алфавитными. <...> Текстиль у Данта - высшее напряжение материальной природы.»⁸⁹

«Дантовские песни суть партитуры особого химического оркестра, в котором для внешнего уха наиболее различимы сравнения, тождественные с порывами.»⁹⁰

«. формула дантовского порыва, взятого одновременно и как полет и как нечто готовое. Сравнения суть членораздельные порывы <.>. Готовая вещь есть не что иное, как каллиграфический продукт, неизбежно остающийся в результате исполнительского порыва <.>. Говоря о Данте, правильнее иметь в виду порывообразование, а не формообразование - текстильные, парусные, школярские, метеорологические, инженерийные, муниципальные, культурно-ремесленные и прочие порывы, список которых можно продолжить до бесконечности <.>. Это закон. поэтической материи, существующей только в исполнительском порыве. <.> Предметом науки о Данте станет, как я надеюсь, изучение соподчиненности порыва и текста⁹¹.

«Давнишнего страха струя/ Ворвется в халтурные стены...»⁹²

«Я стою у твердого порога.»^{93 97 98 99 100 101 102}

«естественная живая проза не терпит однообразия <...>. Партийная мысль должна быть не изложена, а продолжена в поэтическом порыве»¹⁰³.

* * *

В сфере «невербальных языков» точным проявлением мандель- штамовской установки на семантический «взрыв» является его подчеркнутое внимание к музыкальному тексту Скрябина с характерными диссонирующими аккордами¹⁰⁴, к «разрывоопасному» звучанию флейты или скрипки¹⁰⁵, к всевозможным явлениям резонанса (в частности, психологического) в контексте исполнения музыки, к взрывному языку движений «иудаи- стического актера» Михоэлса¹⁰⁶ и, разумеется, к катастрофаль- ному языку живописи Ван-Гога и Писсарро (на самом деле, к «языку» импрессионистов вообще):

«Разрыв Скрябина с голосом, его великое увлечение сиреной пианизма знаменует утрату христианского ощущения личности...»⁹⁸

«Звучание уже дано в партитуре симфонии, в спонтанном сговоре исполнителей, в многолюдстве зала и в устройстве музыкальных орудий»⁹⁹

«образ, создаваемый иудаистическим актером, бьется о рамки спектакля, взрывает его оформление»¹⁰⁰

«И я начинал понимать, <...> что цвет не что иное, как чувство старта, окрашенное дистанцией.»¹⁰¹

«Его холсты, на которых размазана яичница катастрофы...»¹⁰²

«бульвары Писсарро, текущие как колеса огромной лотереи с <...> лоскутьями разбрызганного мозга на киосках и каштанах»¹⁰³

духоту»¹⁰⁴.

* * *

Дефиниция и примеры. Что, собственно, есть «семантический взрыв/катастрофа»?

Определим этот феномен как неожиданный для «реципиента» (читателя и/или самого автора текста^{107 108 109 110 111 112 113 114} и т. п.) «вброс» в данной точке (отрезке) текста некоего изначально «чужеродного», «конфликтного» семантического пространства¹¹⁵.

Этот вброс «семантического конфликта» взрывает «гладкое» течение рецепции семантики текста (другими словами, нарушает «гладкость» развития семантического гештальта) и резко изменяет «состояние» реципиента¹¹⁶, вызывая в результате то, что в гештальт-психологии называется aha-effect¹¹⁷, и/ или некую сильную эмоцию и т. п.¹¹⁸

Пример 1. Может быть, наиболее показателен совсем простой пример «направленного взрыва». В стихотворении 1932 г. «Христиан Клейст»¹¹⁹ рассмотрим строки о немецком офицере- стихотворце:

Он в бой сошел и умер так же складно,

Как пел рябину с кружкой мозельвейна.

Здесь слово РЯБИНУ возникает, конечно, по «паронимиче- ской ассоциации» с немецким словом REBEN ‘лозы, виноград’, участвующим в авторском эпиграфе к этому стихотворению

(цитаты из Э. Клейста): «Und es wird der Saft der Reben.». При этом появление «рябины» взрывает «немецкое» семантическое пространство текста и совершенно неожиданно «вставляет», «врезает», «вбрасывает» в текст «русское» семантическое пространство¹²⁰.

Пример 2. Стих. «Чернозем» (1935).

Рассмотрим строки:

И все-таки, земля - проруха и обух.

Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай:

Здесь просвечивающий «германизм» [БУХ] (Buch ‘книга’) неожиданно «врезает» в текст семантическое пространство «книги» вообще, и (пере)гнойной-пустотелой-земли-флейты- книги из стих. 11 и 12 «армянского цикла», в частности. Запишем чуть более формально возникающие здесь связи:

О-БУХ, БУХ-АЙ => (пар.) Buch ‘книга’ => «книга» => (асс.) «земли пустотелую книгу», «Над книгой звонких глин, над книжною землей,/ Над гнойной книгою.» => ГНИЮЩЕЙ ФЛЕЙТОЮ.

В этой же строке сочетание НОГИ ЕЙ дает дополнительную «взрывную врезку» семантического поля «гноя», доставляемую метатезой и паронимией: НОГИ ЕЙ => «гной» => ГНИЮЩЕЙ.

Пример 3. Стих. «Увы, растаяла свеча.» (1932).

Рассмотрим строки:

И нет рассказчика для жен/

В порочных длинных платьях,/

Что проводили дни, как сон,/

В пленительных занятьях.

Здесь фоника слова ПОРОЧНЫХ суггестирует его пароним БАРОЧНЫХ и неожиданно «врезает» в текст семантическое пространство концепта «барокко». Это пространство содержит «гештальт» «текста барокко» с характерной идеологемой «жизни во сне» («сна жизни»), отраженной в 3-й строке стихотворения¹²¹. Но сразу же за этим (вторая бифуркация!) имеет место франко-немецкая интерференция barock = «вычурный», дающая второй и более содержательный смысл определениям ПОРОЧНЫХ ДЛИННЫХ. Запишем чуть более формально возникающие здесь связи:

ПОРОЧНЫХ => (пар.) барочных => (пар.) barock¹²² ‘причудливый, вычурный, странный’ => (второй) смысл: «в причудливых, вычурных, странных платьях»

ПОРОЧНЫХ => (пар.) барочных => «барокко» => (асс.) ДНИ КАК СОН.

Этот пример показывает процесс роста «дерева бифуркаций» с нетривиальным описывающим этот процесс графом.

Пример 4. Стих. «Ленинград» (1930).

Рассмотрим VI-ю строфу:

Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

Здесь семантика «катастрофы» гладкого экзистенциального процесса («живу...») передается не только использованием слова «вырванный», относящегося к «лексике взрыва», но и другими инструментами. Ю. Левин, разбирая «Ленинград», говорит: «Отметим присущий этому стихотворению контрапункт зрительных, слуховых, вкусовых и тактильных (именно, болевых) ощущений <...>. Особенно характерна в этом отношении VI-я строфа <...>, - дающая массированный удар по рецепторам с преобладающим ощущением боли»¹²³.

* * *

Забегая вперед, отметим, что приведенные примеры показывают, что технически семантические «катастрофы» в М-тексте организуются, в основном, т. н. СИ-операторами (см. 1.3.2). При этом в каждой точке взрыва существует набор возможных СИ-операторов, применение которых «здесь и сейчас» обладает ненулевой вероятностью.

Феномен «семантики взрыва», разумеется, мощно связан с установками на динамику текста и на информативность текста, см. об этом подробнее в пп. 1.2.2.1 и 1.2.2.2.

1.2.1.2. Вторая примарная матрица. Выше (в п. 1.2.1.1) мы рассмотрели примарную «установку на взрыв». Второй независимой примарной¹²⁴ установкой семантики М-текста является установка на общую семантическую когерентность («связанность», «непрерывность»). Принцип когерентности/непрерыв- ности семантики М-текста есть проявление общей ориентированности на сохранение информации, о чем говорилось в начале п.1.2.

Напомним, что в «информационном» контексте эта установка (2-я примарная матрица) является «дополнительной по Бору» к «установке на взрыв» (к 1-й примарной матрице), рассмотренной в п. 1.2.1.1.

Заметим, что М, применяя «физическую» метафорику, называет в РД подобную матрицу сохранения «законом обратимости поэтической материи». Под «поэтической материей»

Мандельштам в РД, по-видимому, имеет в виду нечто вроде «семантической энергии» текста. И эта материя/энергия (удобно ее интерпретировать как количество семантической информации) сохраняется при трансформациях исходного текста.

Вот соответствующие пассажи из РД:

«Вместо того, чтобы пересказывать так называемое содержание, мы взглянем на это звено дантовского труда как на непрерывное превращение материально-поэтического субстрата, сохраняющего свое единство <...>. Образное мышленье у Данта, так же как во всякой истинной поэзии, осуществляется при помощи свойства поэтической материи, которое я предлагаю назвать обращаемостью или обратимостью»¹¹⁶.

«Дант выбран темой настоящего разговора <...> потому что он самый большой и неоспоримый хозяин обратимой и обращающейся поэтической материи»¹¹⁷.

* * *

К высям просвета какого

Уходит твой лиственный шум, -

Темное дерево слова.

О. Мандельштам (1910)

Отметим, залезая в материал п. 1.2.2, что важнейшим деривативом от второй примарной матрицы является установка на «непрерывность семантического отображения» (НСО- принцип)^{125 126 127}.

НСО-принцип гласит: пусть имеет место отображение f A

B одного М-текста A в другой М-текст В. Тогда, если рассмотреть «текстуальную точку» а в А и ее «образ» f(a) в В, то семантики «небольших текстуальных окрестностей» а и f(a) - с большой вероятностью равны (подобны)¹²⁸.

Конечно, следовало бы здесь дать определения «отображения», «образа», «небольшой окрестности текстуальной точки», выражения «с большой вероятностью» и т. п. Но из соображений гуманности, мы вместо всего этого отсылаем к п. 1.2.3.3 (а), где описывается работа НСО-принципа и разбираются примеры использования соответствующей техники «на практике» для улучшения понимания М-текстов.

Все же один простейший (при этом крайне практически полезный) частный случай работы НСО-принципа приведем здесь: если имеются 3 «связанных» между собой и «близко» находящихся элемента А, В, С семантического пространства, и семантическое отображение F переводит элементы А и С в «близкие» «образы» F(A) и F(C), то где-то «близко» с большой вероятностью находится и F(B):

F: (А,В,С) => F(A), F(B)??, F(C)

1.2.2. Деривативные (производные от примарных) «установки» М-семантики, специфичные для нее.

Некоторые из рассмотренных ниже свойств упоминаются здесь бегло лишь «для полноты списка» и разбираются более подробно в других местах работы.

Тем самым, этот параграф является отчасти «диспетчерским»: здесь предъявляется список указанных «установок» и указывается, куда надо идти за более подробными рассмотрениями. Необходимо также отметить, что «семантические пространства» нижеследующих пп. 1.2.2.1 - 1.2.2.8 могут достаточно объемно «пересекаться».

ее своим пределом, потому что, метафорически выражаясь, «взрыв» есть движение с «бесконечным» ускорением.

«Установка» Мандельштама на динамику уже давно отмечалась и анализировалась рядом исследователей¹²⁹.

Примеры текстов Мандельштама, в которых эксплицитно заявляется психологическая «установка» на динамику, движение, перемещение.

«Бродяга¹³⁰ - я люблю движенье», сказал он о себе еще в 1912 г. в стихотворении «Шарманка»¹³¹.

О себе же в стих. «Автопортрет»: «В закрытьи глаз, в покое рук - / Тайник движенья непочатый./ Так вот кому летать и петь / <...> Чтоб прирожденную неловкость /Врожденным ритмом одолеть!»¹³² (1914).

Э. Герштейн в своих мемуарах сообщает, что М был недоволен статичностью просмотренного фильма «Потомок Чингисхана»: «Он объяснял недовольно: кинематографу нужно ДВИЖЕНИЕ, а не статика»¹³³ (1929 ?).

В РД: «Произнося “солнце”, мы совершаем как бы огромное ПУТЕШЕСТВИЕ <...> говорить - значит всегда находиться В ДОРОГЕ» (1933).

«Надо всегда путешествовать, а не только в Армению и в Таджикистан», - в письме к М. Шагинян¹³⁴ (1933).

«Жизнь - это ДВИЖЕНИЕ, событие - его нельзя описать. <...> поэзия понимается <...> как отказ от твердых форм значения за счет углубления роли сочетаний. Здесь куча частностей. Программа: все это В ДВИЖЕНЬЕ. О нем, О ДВИЖЕНЬЕ, написан “Дант”», - в разговоре с С. Рудаковым¹³⁵ (1935).

В очерке о Михоэлсе Мандельштам пытается передать «иудейскую динамику движения», говоря о театре «иудаистиче- ского актера» Михоэлса: «.сила еврейства в том, что оно выработало и пронесло через столетия ощущение формы и ДВИЖЕНИЯ, обладающее всеми чертами моды, непреходящей, тысячелетней». «Вся сила юдаизма, весь ритм отвлеченной пляшущей мысли, вся гордость пляски <...> уходит в дрожание рук, в вибрацию мыслящих пальцев, одухотворенных, как членораздельная речь»¹³⁶. В черновых набросках: «.это пляска мыслящего тела, которой учит нас Михоэльс», «. трудный и славный путь от иудейской созерцательности <...> к раскованной мудрой пляске.»¹³⁷.

Там же Мандельштам говорит об искусстве Михоэлса: «... тогда стираются границы национального и начинается ХАОС трагического искусства. <. > еврейскому <нрзб> из Москвы мелькает тень Еврипида».

Здесь дело в том, что для Мандельштама «хаос» не есть статический антином греческого «порядка-космоса», но динамический маркер трагического процесса и его результата, например, процесса и результата разрушения. Например, в ШВ «иудейский хаос» = «иудейские развалины»¹³⁸.

Замечательная иллюстрация к способу понимания Мандельштамом взаимодействия управляющих матриц «информационности» (см. ниже п. 1.2.2.2) и «динамичности» - это высказывание¹³⁹ в разговоре о стихотворении «Вы помните, как бегуны...», приводимое в комментарии Н. Мандельштам: «о старике, который бегает быстрее, потому что он больше знает»¹⁴⁰.

<...> что цвет не что иное, как чувство старта, окрашенное дистанцией.»¹⁴¹.

В «Канцоне» Мандельштам сказал про красный цвет, связанный для него в этом тексте с еврейством («малиновая ласка начальника евреев»), что «в красной [краске] - нетерпенье» (перед стартом, который есть взрыв!).

1.2.2.2. Установка на максимальную «информативность» текста. Этот феномен, как уже отмечалось выше, связан с установкой на взрыв/катастрофу (см. 1.2.1.1), точнее, имеет ситуацию «взрыва» своим пределом¹⁴². Дело здесь в том, что в точке семантического «взрыва» резко и скачкообразно возрастает (стремится к своему пределу, т. е. к «бесконечности») «информативность» текста.

Ю. Лотман пишет фактически про эту связь, описывая некоторую общую ситуацию: «Будущее¹⁴³ предстает как пространство возможных состояний. <. > Настоящее - это вспышка еще не развернувшегося смыслового пространства. Оно содер- жит в себе потенциально все возможности будущих путей развития. Важно подчеркнуть, что выбор одного из них не определяется ни законами причинности, ни вероятностью - в момент взрыва эти механизмы полностью отключаются. Выбор будущего реализуется как случайность. Поэтому он обладает очень высокой степенью информативности. Одновременно момент выбора есть и отсечение тех путей, которым суждено остаться лишь потенциально возможными, и момент, когда законы причинно-следственных связей вновь вступают в свою силу.

Момент взрыва - одновременно место резкого возрастания информативности всей системы. Кривая развития¹⁴⁴ перескакивает здесь на совершенно новый, непредсказуемый и более сложный путь. Доминирующим элементом, который возникает в итоге взрыва и определяет будущее движение, может стать любой элемент из системы или даже элемент из другой системы¹⁴⁵, случайно втянутый взрывом в переплетение возможностей будущего движения. Однако на следующем этапе он уже создает предсказуемую цепочку событий»¹⁴⁶.

Интересно, что Лотман в этом пассаже широко пользуется геометрической метафорикой: пространство, путь, кривая. Это представляется неслучайным: по-видимому, сам концепт «взрыва» суггестирует в человеческом «сознании» некую систему геометрических представлений. У Мандельштама, кроме этого «общечеловеческого» свойства, еще и сам концепт «информации» тесно связан с геометрией, см. подробнее в п.1.5.

* * *

Отметим, что реальная информативность текста являлась для Мандельштама экзистенциально важным принципом.

В 1933 г. он писал про текст Данта и свой собственный: «...читая песни Данта, мы получаем как бы информационные сводки с поля военных действий»¹⁴⁷.

В 1934 г. он сказал (о Белом и о себе):

Прямизна нашей речи не только пугач для детей - /

Не бумажные дести, а вести спасают людей»

[вариант: «нужны для людей]¹⁴⁸.

Рефлексы этой жизненно важной установки можно найти в ЯКМ Мандельштама

Замечательный пример - это явное предпочтение в его «геометрии мира» «сильно-информативного» концепта «кривизны» «слабо-информативному» концепту «прямизны». Разбор этого яркого случая см. в гл. 2. п. 2.6, концептная пара *прямой vs. кривой.

Рефлексом «установки на информативность» является, разумеется, и специфичная для Мандельштама «мультилинг- вистичность» дискурса, т. е. его ориентация на использование всех доступных ему языков (включая невербальные: например, «язык музыки»), ориентация на «межъязыковую интерференцию», на использование разноязычных смыслов в высказывании и т. д. См. об этом подробнее в 1.2.3 (з).

Несколько подробнее о мандельштамовской «установке на информативность» см. в 1.2.3 (д).

противоположностей, на «парадоксальность», на «двойничество», двойственность, «шизоидность», «дополнительность» в смысле Бора¹⁴⁹ и т. п.

Этот феномен является частным случаем общей установки на «семантический взрыв» (см. п. 1.2.1.1). Дело в том, что «оксюморонная ситуация» - это семантический «взрыв» par excellence¹⁵⁰, это точка неожиданного нарушения (прерывания) «гладкого» процесса восприятия текста реципиентом. Это, если применить математическую метафору, есть вхождение процесса рецепции в «особую точку», в «черную дыру», направление выхода из которой совершенно непредсказуемо¹⁵¹.

Присутствие этой матрицы, разумеется, было зафиксировано исследователями. Еще в статье «пяти авторов» (середина 70-х) отмечалось, что для поэтики Мандельштама характерно «подчеркивание смыслового единства мира путем проведения через весь текст <...> смысловых сочетаний, построенных по принципу логического противоречия (оксюмороны, амбивалентные антитезы и т. п.), что приобретает масштабы глобального принципа, организующего мировоззрение. Возникающий при этом комплекс имеет, как правило, характер “не- слиянной нераздельности”. В нем одновременно сосуществуют противоположные смыслы.»¹⁵².

«Пять авторов» говорят здесь почему-то только о поэтическом тексте, в то время как рассматриваемый феномен имеет место и в прозе Мандельштама и, вообще, во всем дискурсе и даже поведении Мандельштама.

Конечно, вообще говоря, имеет место некое встроенное общечеловеческое «двойничество»¹⁵³. Но дело в том, что у М (и, вообще, в «еврейской» парадигме) это явление проявляется необычно мощно и вполне осознанно-программно¹⁵⁴.

Вот высказывания самого Мандельштама, подтверждающие этот «глобальный принцип¹⁵⁵, организующий мировоззрение»: В статье «Франсуа Виллон» (1910) Мандельштам пишет¹⁵⁶: «Он сумел соединить в одном лице истца и ответчика. <...> Лирический поэт, по природе своей, - двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога. Ни в ком так ярко не сказался этот “лирический гермафродитизм”, как в Виллоне»¹⁵⁷.

В тексте "Литературный стиль Дарвина" (1932?) Мандельштам формулирует нечто вроде теоретической базы для этой своей психологической, поведенческой и творческой установки: «Я имею в виду закон ГЕТЕРОГЕННОСТИ, который побуждает художника соединять в один ряд по возможности РАЗНОКАЧЕСТВЕННЫЕ звуки, РАЗНОПРИРОДНЫЕ понятия и ОТЧУЖДЕННЫЕ друг от друга образы. <...> В поисках различных опорных точек он [Дарвин] создает настоящие ГЕТЕРОГЕННЫЕ ряды, т. е. группирует несхожее, КОНТРАСТИРУЮЩЕЕ, различно окрашенное»¹⁵⁸.

К этому же контексту относится и «оксюморонное» высказывание Мандельштама в статье «О природе слова» (1922) о (русском) языке, «который одновременно и скороход и черепаха»¹⁵⁹.

Даже в высказывании Мандельштама об идише проявилась эта установка на оксюморонность: «лишь потом я наслышался этой певучей речи... с резкими ударениями на полутонах» («Шум времени»).

По свидетельству Н. Мандельштам, выражение из «Риторики» М. Ломоносова «сопряжение далековатых идей» «было очень ценимо Мандельштамом»¹⁶⁰.

Следует заметить, что оксюморонность/«шизоидность» ашкеназской культурно-цивилизационной парадигмы резонировала с собственной шизоидностью Мандельштама, продуцируя совершенно неожиданные (часто неприемлемые) для окружающих поведенческие и творческие результаты.

Масса «оксюморонных» ситуаций присутствует в текстах и в устном дискурсе Мандельштама:

(1910) «незвучный хор» («Слух чуткий парус напрягает.»)

(1911) «в одном ощущеньи вся жестокость, вся кротость» («Дождик ласковый.») [34, с. 717]

(1919) «добрая свирепость» («В хрустальном омуте какая крутизна.»)

(1920) «В сухой реке пустой челнок плывет», «А на губах, как черный лед, горит» («Ласточка»)

(1920) «горячий снег» («Чуть мерцает призрачная сцена»)

(1920) «крови сухая возня» («За то, что я руки твои не сумел удержать.»)

(1922) «в убогой роскоши» (очерк «Шуба»)

(1922) «нет старта¹⁵², куда нужно скорее других доскакать» («О природе слова»)

(1923) «зрячий взгляд слепого» («Нюэн-Ай-Как», очерк)

(1923) «зубов молочных ряд на деснах старческих» («Париж»)

(1923) «печь, пышущая льдом» (ШВ, гл. «В не по чину...»)

(1926) «очаровательно нелепый пешеход», «парадоксальный театр», «грустный восторг», «мудрое беснование», «страдальческий восторг» (<Михоэльс> и наброски)¹⁵³.

(1927) «вкус отвращения, доведенного до восторга» (ЕМ)

(1928) «Иногда несчастные бывают очень счастливыми» (в разговоре с Э. Герштейн [8, с. 10])

(1930) «Какая роскошь в нищенском селеньи» («Армения», 10)

(1931) «робко приосанюсь», «и не живу, и все-таки живу» («Еще далеко мне до патриарха.»)

(1931) «сухая <...> вода» («Отрывки из уничтоженных стихов»)

(1931) «совестный деготь труда»¹⁵⁴ («Сохрани мою речь.»)

(1931-32) «Его усталость была лишь скрытой формой энергии» (<Вокруг «Путешествия в Армению»>, гл. «Сухум»)

(1935) «безокружное в окружности», «Черноречивое молчание» («Чернозем»)

(1935) «сухая влажность» («Стансы»)

(1936) «снегом пышущий» («Эта область в темноводье.»)

(1937) «складки бурного покоя» («Улыбнись, ягненок гневный.»)

и т. д.^{155 161 162 163 164}

1.2.2.4. Отдельно отметим важный частный случай феномена оксюморонизации, обсуждавшегося в п. 1.2.2.3. Это установка на выход в «запредельную для языка реальность»¹⁶⁵, в мир «за пределами» языка («И я выхожу из пространства...»), на котором пишется текст, т. е. «обычного» русского языка.

«“Вывод” в поэзии нужно понимать буквально - как закономерный по своей тяге и случайный по своей структуре выход за пределы всего сказанного»¹⁶⁶.

Неизбежным следствием этой установки на «выход в объемлющее семантическое пространство» является отказ от одного, пусть даже совершенного, языка («Мне хочется уйти из нашей речи.»)¹⁶⁷. Отсюда постоянное «вшивание» Мандельштамом других языков в ткань его русской речи, т. е. постоянное порождение «межъязыковых интерференций», см. об этом несколько подробнее в 1.2.3.

Вот как Ю. Лотман описывает общую оксюморонную ситуацию межъязыковой интерференции: «внешний мир, на который культура глядит как на хаос, на самом деле тоже организован... соответственно правилам какого-то неизвестного данной культуре языка. В момент, когда тексты этого внешнего языка оказываются втянутыми в пространство культуры, происходит взрыв. С этой точки зрения взрыв можно истолковать как момент столкновения чуждых друг другу языков: усваивающего и усвояемого. Возникает взрывное пространство - пучок непредсказуемостей»¹⁶⁸.

При этом у Мандельштама в «дело» идут все сколько-нибудь знакомые ему языки, причем не только «вербальные», но и любые известные ему семиотические системы, например, «музыкальный язык», т. е. язык музыкальной метафорики, вплоть до использования метафор, связанных с нотной графикой: «. поэты говорят на языке всех времен, всех культур <...> Синтетический поэт современности <...>. В нем поют идеи, научные системы, государственные теории»¹⁶⁹.

Сам Мандельштам так говорит о феномене межъязыковой интерференции: «Так в поэзии разрушаются грани национального, и стихия одного языка перекликается с другой через головы пространства и времени ибо все языки связаны братским союзом.братски родственны и по-домашнему аукаются»¹⁷⁰.

1.2.2.5. Интенсивная установка на интертекстуальность.

Неожиданная «врезка», суггестия в «своем» тексте семантического пространства «чужого» текста, «соединение несоединимого», является частным случаем «семантической катастрофы». В частности, происходит резкое нарушение гладкого темпорального процесса, т. е. проще говоря, у реципиента текста нарушается «нормальное» развитие восприятия времени. Об этом типе «семантического взрыва» Мандельштам пишет в РД:

«Соединив несоединимое, Дант изменил структуру времени, а может быть, и наоборот: вынужден был пойти на глоссолалию фактов, на синхронизм разорванных веками собы- тий, имен и преданий именно потому, что слышал обертона времени»¹⁷¹.

Психологической основой установки на интертекстуальность является уже упоминавшееся выше характерное отношение Мандельштама к миру как к единому тексту, к тому же исходящему из одной точки¹⁷². Этот супер-текст включает (в идеале) все комментарии на самого себя¹⁷³.

¹⁷⁴. В этом же поле - усиливающаяся с течением времени установка Мандельштама на коммуникативность, на процесс коммуникации¹⁷⁵ и вытекающая отсюда установка на «диалогичность => полилогичность» текста.

Эта установка на «обмен текстами» эксплицитно заявляется в «программных» текстах Мандельштама, начиная с самого раннего периода:

(1908) В непринужденности ТВОРЯЩЕГО ОБМЕНА

Суровость Тютчева - с ребячеством Верлена -

Скажите - кто бы мог искусно сочетать,

Соединению придав свою печать? [I, с. 262]

В массовой интертекстуальности творчества, в связывании между собой текстов, относящихся к разным временным и культурным пластам, в ориентации на включение всех текстов в некий единый текст - причина «понижения профиля» автора-творца текста в восприятии Мандельштама¹⁷⁶.

В этом также глубинная причина того, что всю продукцию самого Мандельштама можно рассматривать как единый текст, включающий автокомментарий¹⁷⁷.

Ср. высказывание Мандельштама в РД про текст Данте и, как обычно, про свой собственный текст: «...комментарий (разъяснительный) - неотъемлемая структурная часть самой “Комедии”» [II, с. 253].

И. Семенко в 1968 г. писала про «интертекстуальные» свойства прозы М: «Фрагментарная запись - основа мандельшта- мовской прозы. <...> Отказ Мандельштама-прозаика от принципа “сплошного” повествования входил в систему его эстетических воззрений.»¹⁷⁸.

Г. Струве еще в середине 60-х в критической статьепредисловии к собранию Мандельштама говорил о технике стандартных семантических блоков для генерирования интертекстуальности у Мандельштама: «. в зрелых стихах Мандельштама встречаются в самых неожиданных сочетаниях, в самом непредвиденном контексте некоторые излюбленные слова-образы - «ласточки», «звезды», «соль». Это и есть те слова-Психеи, о которых он говорит, что они блуждают свободно вокруг вещи, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела. Эти блуждающие, упорно возвращающиеся слова играют роль своего рода сигнальных звоночков, через них не связанные как будто одно с другим стихотворения друг с другом перекликаются»¹⁷⁹.

Еще раз повторим, что за всеми этими феноменами стоит удивительная похожесть устройства текста у Мандельштама на устройство талмудического и вообще традиционного еврейского текста.

Подробнее см. в 1.2.3 (в), (е), (ж).

1.2.2.6. Резко повышенная метафоричность текста.

Через пророков

изъяснялся Я подобьями

Осия 12, 10

Принципиальная установка на метафоризацию. Неожиданная, «провокативная» метафора («соединение несоединимого») является, разумеется, частным случаем «семантического взрыва» (см. начало п. 1.2.1.1). Ж. Дюбуа говорит: «Метафора... “взрывает” реальность, вызывает шок, высвечивая противоречивые стороны объекта»¹⁷¹¹⁷².

Вот «программные» для этого контекста высказывания Мандельштама:

«Воздух дрожит от сравнений <...> Земля гудит метафорой»¹⁷³,

«Сравнения - суть членораздельные порывы»¹⁷⁴, «Соединив несоединимое, Дант изменил структуру времени.»¹⁷⁵.

Подробнее об этой важнейшей для Мандельштама установке см. в пп. 1.2.3 (б) и 1.5.

1.2.2.7. Повышенная частотность и рутинность «игры слов», которая для Мандельштама является совсем не «игрой», а стандартной (установочной) семантической техникой. С этим феноменом связана ориентация на полисемантичность от- ^{180 181 182 183 184} дельных слов, сочетаний и целых блоков текста. В этом же ряду феноменов стоит имеющая место у Мандельштама установка на «ресемантизацию» русских лексем.

«Скучен мне понятный наш язык!»¹⁷⁶

«Я люблю непонятный язык!»¹⁷⁷

Подробнее об «игре слов» и о «ре-семантизации» в М-тексте см. в п. 1.2.3.2 (и), пп. 2.5.3 и 2.7.

1.2.2.8. Установка на «разрушение» синтаксиса», на «отказ» от синтаксиса.

Вот высказывания Мандельштама из РД:

«Нет синтаксиса - есть намагниченный порыв»¹⁷⁸. Другими словами, это направленный взрыв.

«Другими словами - нас путает синтаксис»¹⁷⁹.

Подробнее об этой установке см. в 1.2.3 (к).

1.2.2.9.¹⁸⁰ Еще одной матрицей в М-семантике, требующей отдельного рассмотрения, является установка на «отрицание нормальной русской семантики» и на расхождение со «стандартной» русской «языковой картиной мира» (Р-ЯКМ), вообще, со стандартной русской семантикой^{181185 186 187 188 189 190} в несовпадении ряда ключевых «культурных скриптов» Мандельштама со «стандартными» русскими скриптами. Можно сказать, что имеет место сознательный уход Мандельштама от «стандартной» русской ЯКМ¹⁹¹.

Эту психолингвистическую матрицу, необходимо приводящую к своеобразной катастрофе (бифуркации) «гладкого процесса» взаимодействия с окружающей культурноцивилизационной средой, так же удобно рассматривать как дериватив от общей установки на «взрыв». См. об этом феномене подробнее в главе 2.

1.2.3. Можно ли говорить о «еврейскости» семантики текста Мандельштама? Текст Мандельштама в сопоставлении с традиционным еврейским текстом (Талмуд, Мидраш, идиш-дискурс и т. п.)¹⁹².

странным шопотом Талмуда...

В. Розанов¹⁹³

1.2.3.1. Основной тезис: текст Мандельштама часто совершенно удивительным образом напоминает традиционный еврейский текст, т. е. Талмуд¹⁸⁵, или Мидраш¹⁸⁶, или Каббалу¹⁸⁷,

¹⁸⁵ Определения «талмудист», «талмудический» и т. п. начали применяться к самому Мандельштаму и его тексту давно. Интересно, что еще соученик Мандельштама по Тенишевскому училищу Борис Синани называл М «оратором- талмудистом», по-видимому, имея в виду какие-то особенности его дискурса [150, с. 34]. М. Эпштейн в эссе конца 80-х также называет Мандельштама «талмудистом», сравнивая его с Пастернаком, которого Эпштейн квалифицирует как «хасида». Эпштейн пишет одновременно про текст Мандельштама и Пастернака: «Речь отчуждена от языка - словно бы проступает в ней другой язык, подлежащий многозначной, хитроумной расшифровке. Чтобы разгадать эту систему отсылок, переносов, аллюзий, сквозящую иным, еще не прочитанным текстом, каждый читатель поневоле становится талмудистом и каббалистом». Эпштейн указывает на принципиальную интертекстуальность дискурса Мандельштама, на его ориентацию на комментарий. Он говорит, что Мандельштам «...стал величайшим талмудистом именно на светском поприще, превратив поэзию в своеобразную талмудическую дисциплину, кропотливое и законопослушное истолкование знаков мировой культуры. Культура выступает как священная книга, требующая все новых добросовестных комментариев и расшифровок» [149]. О некоторых «талмудических» особенностях текста Мандельштама упоминает и Н. Поллак в монографии [133]. Л. Видгоф в статье «О “чертежнике пустыни” Мандельштама» подчеркивает совпадение некоторых представлений Мандельштама о «слове» с идеями Талмуда и книги Зокар [143, с. 412]. Однако, это - (безусловно, верные) обще-идеологические характеристики: существенного конкретного анализа влияния «еврейского традиционного текста» на текст Мандельштама эти авторы не делают.

¹⁸⁶ О. Ронен в статье «Осип Мандельштам» (1986) пишет о «древней тол- ковательской деятельности - талмудической традиции гетто, исподволь определившей отношение поэта и к слову, и к вселенскому своду мировой поэзии», цит. по [2, с. 502]. Однако, что значит «исподволь» и как воздействовала «толковательская традиция» на отношение Мандельштама к слову, Ронен не говорит.

¹⁸⁷ С. Гехт в газетной критической статье («Вечерняя Москва», 16 марта 1933) так высказался о «Путешествии в Армению»: «.ясность покинула последнюю прозу Мандельштама, в иных местах она звучит каббалистически. Выдрана арматура, скрепляющая бетон его художественного здания. <...> борются в нем поэт-современник и поэт-книжник [снова «традиционный» еврейский термин - Л.Г]». Вообще, Гехт был первый (если не считать высказывания Синани в школьном журнале), кто в печати эксплицитно обратил внимание на еврейские традиционные корни дискурса Мандельштама. Но следует отметить, что еще раньше Н. Берковский в замечательной критической работе «О прозе Мандельштама» (1929) описывает свойства текста Мандельштама так, что характеристика «талмудический» проступает между строк: «. Мандельштам с умыслом именует вещи невпопад, берет их “не той рукою” [это выражение из «субботнего» контекста - прямая аллюзия на еврейские или традиционный идиш-дискурс. Это выражается, прежде всего, в системном совпадении некоторых принципов «генерирования» текста. При этом Мандельштам «идеологически совпадает» с традиционными еврейскими авторами в своем отношении к концепту и реальности «Текста».

Он сам сказал про феномен своего отношения к «тексту» в провокативном (и явно не предназначавшемся для публикации) пассаже в своей «Четвертой прозе» (1929/30): «Кто же, братишки, по-вашему, больше филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из-за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов¹⁸⁸, - или Митька Благой с веревкой? По- моему - Сталин. По-моему - Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык»¹⁸⁹

Уместно сравнить с этими высказываниями широко известную инвективу Лютера против «извращенной экзегетики тал- ^{194 195 196} мудистов¹⁹⁷», которые «versuchen, drehen, deuten, martern fast alle Wort», т. е. «испытывают, крутят, толкуют, мучают почти каждое слово»¹⁹⁸.

* * *

1.2.3.2. Основные «идеологические» точки пересечения (совпадающие установки).

Рассмотрим подробнее точки совпадения «идеологии текста», установок, связанных с текстом, структуры текста:

(а) у Мандельштама и (б) в той сложной культурно-цивилизационной системе, которую можно условно назвать «еврейской диаспоральной (пост-библейской, талмудической и т. п.) цивилизацией»¹⁹⁹.

Все нижеприводимые феномены «семантически ориентированы», т. е. непосредственно воздействуют на порождаемый «смысл текста» Мандельштама.

(а) Мир как текст.

Следует подчеркнуть, что характерное для еврейской «традиционной системы» отношение к миру как к единому тексту, отношение к порождению собственного текста (а также к чтению и интертекстуальной интерпретации читаемого текста) как к экзистенциально главному средству²⁰⁰ познания мира, главному средству для ориентации в мире, для манипулирования окружающим миром²⁰¹, и даже для управления собственным поведением¹⁹⁵, - в высшей степени характерная черта личности Мандельштама¹⁹⁶.

Е. Таборисская в работе 1990 г. определила это явление так: «...у Мандельштама - первенство словесного образа, подчиняющего себе реальные явления и их пропорции» [71, с. 518]. Сравним близкое по смыслу высказывание М. Бубера¹⁹⁷: «у евреев недостаточно развито отношение к бытию».

Интересно видеть, как Мандельштам пытается соединить это свое традиционно «иудаистическое» восприятие мира как текста, исходящего из одной точки, с новейшими (для начала 30-х гг.) идеями физики:

«Окончательное дотошное описание материи упирается в световой эффект. Идеальное описание [материи] свелось бы к одной-единственной пан-фразе, в которой сказалось бы все бытие»¹⁹⁸.

Ср. внедряемое еврейской традицией представление о происхождении всего мира из буквы а (бет) - первой буквы текста книги Бытия из которой «выходит» бегущая справа налево строка («пан-фраза»!), описывающая «все бытие». В стих. «К немецкой речи» (1932) Мандельштам вводит образ этой строки: он пишет, акцентируя графему и звук Б: «Я буквой был, был виноградной строчкой, я книгой [Buch] был.». ^{202 203 204 205}

Еще раз отметим, что текст книги Бытия, в этой системе представлений, есть текст, «описывающий мир» и при этом сам являющийся этим миром (Текст = Мир). Тем самым, это есть автореферентный перформативный текст par excellence. В то же время, этот текст воспринимается как архетип еврейского традиционного текста и, тем самым, программирует повышенную перформативность всех такого рода текстов.

Эта традиционная система отношений Мир <—> Текст мощно резонировала с «внутренними» представлениями М, что нашло выражение в его собственной установке на текстуальную перформативность. Несколько подробнее об этом см. ниже в п. 1.2.3.2 - (л).

(б) Принципиальная метафоричность. Использование метафоры как способа изучения «Мира-Текста».

Разумеется, любой поэт в той или иной степени является генератором метафор²⁰⁶. Но в случае Мандельштама это осознанно и принципиально делается «главной установкой» при попытках осознать происходящее в мире и при порождении любого (не только стихотворного) текста²⁰⁷.

В программном тексте «Нашедший подкову» (1923) Мандельштам пишет: «Воздух дрожит от сравнений... Земля гудит метафорой».

В набросках к РД (1933) Мандельштам подчеркивает, что эта установка имеет для него важнейшее, экзистенциальное значение:

«Я сравниваю, значит я живу - мог бы сказать Дант. Он был Декартом метафоры. Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть - сравнение»²⁰¹.

Это полностью накладывается на соответствующую «мета- форизирующую» установку еврейского «традиционного» дискурса²⁰²: как «талмудического»²⁰³, так и идиш-дискурса²⁰⁴. См. ниже «технику порождения метафоры» в параграфе «техника мидраша».

Несколько заостряя, можно сформулировать нечто вроде «мета-метафоры»: метафорика Мандельштама - это мидраш на свой собственный текст, «авто-мидраш»²⁰⁵.

(в) Установка на интертекстуальность.

Очевидную (отмеченную многими исследователями) резкую ориентацию Мандельштама на интертекстуальность следует, по-видимому, рассматривать как частное проявление общей «еврейской матрицы медиативности» в жизненном поведении Мандельштама²⁰⁶.

Характерную для Мандельштама полифонию текста («семантический контрапункт», «расщепленное сознание» генератора текста и т. п.) удобно рассматривать как частное проявление этой общей установки на интертекстуальность: связывание, склеивание множества текстов в один и т. д.

Все это совершенно рутинные свойства «традиционного» еврейского текста, от Талмуда до идиш-дискурса.

Одно из «практических» проявлений специфической гипертрофированной интертекстуальности у Мандельштама - это частотное цитирование различных авторов (разумеется, без указания авторства)²¹⁴. Мандельштам относится ко всему корпусу текстов мировой литературы как к «своему хозяйству»²¹⁵.

О. Ронен в упоминавшейся статье «Осип Мандельштам» (1986) пишет об этом:

«Боги - предмет его размышлений - оказываются сродни домашним божкам, поэтам прошлых эпох, которых “позволено” ввести в собственные стихи следующим уникальным способом: посредством превращения цитаты в чисто поэтический прием, в нечто вроде дистанцированной рифмы»²¹⁶.

Это можно сравнить - и сравнение будет совершенно не случайным - с известным «хозяйственным» отношением Баха к мировой музыке. Но у Мандельштама идеологический «корень» обсуждаемого феномена - в специфике отношения еврейской «текстуальной традиции» к авторству. Процитируем (с указанием авторства!) высказывание об этом феномене современного исследователя традиционных еврейских текстов:

«...здесь²¹⁷ правило “не забудь указать на источник информации” соблюдалось куда менее строго. Современного понятия авторского права тогда не существовало, и знаток Торы, услышавший от своего коллеги интересный комментарий, красивую притчу или хлесткую поговорку, мог повторять их, когда выдавался подходящий случай, не считая нужным сообщать, из чьих рук он все это получил или извиняться за “плагиат”. По словам мудрецов Талмуда, Тора была дана еврейскому народу в пустыне: как пустыня - “ничейная земля”, так и Тора не имеет определенного владельца - она принадлежит каждому, кто хочет ее изучать»²¹⁸.

Все это как будто написано про Мандельштама²¹⁹, только Тора для него - это мировое пространство Текста, что-то вроде «мирового текстуального хронотопа»²²⁰, что опять же вполне хорошо коррелирует с еврейским традиционным мировоззрением, см. пункт (а).

(г) Комментарий для Мандельштама важнее комментируемого.

Вот характерное для этого контекста высказывание Мандельштама: «Уничтожайте рукопись, но сохраняйте то, что вы начертали сбоку...»²²¹. Это высказывание «оксюморонно», потому что, в понимании Мандельштама (и в соответствии с традиционной установкой «еврейской цивилизации»)²²², маргиналии способствуют сохранению ядерного текста²²³.

Фактически об этом же Мандельштам говорит в «Разговоре о Данте»: «.сохранность черновика - закон сохранения энергетики произведения»²²⁴. Ср. еще высказывание Мандельштама в РД про текст Данте (и, конечно, свой собственный): «. комментарий (разъяснительный) - неотъемлемая структурная часть самой “Комедии” »²²⁵.

(д) Установка на «информативность» текста, на «инновацию», на повышенную плотность информации в М-тексте. Массовость и рутинность «сверток» и сокращений в М-текстах.

Установка на постоянную модификацию, на «контролируемое обновление» «супертекста Мира» соответствует психологической установке еврейской традиции на постоянный и повсеместный (то есть «хронотопический») хиддуш²²⁶. ²²⁷.

Крайне существенная точка совпадения мандельштамов- ской и «талмудической» техник свертывания - это виртуальная включенность в каждую свертку локального алгоритма развертывания, другими словами, локального алгоритма ди- намического порождения текста. В этом смысле и М-текст и еврейский традиционный текст представляют собой динамическую систему par excellence, в которой, по формулировке Ю. Лотмана, «текст есть не реализация некоторого языка, а генератор языков»²²¹.

Наиболее частотный для Мандельштама способ создания сверток - это ре-семантизация (поли-семантизация) слова в тексте, т. е. намеренная «загрузка» его различными, часто изначально не связанными, смыслами.

Например, поли-семантизация через межъязыковую омофонию, когда «блуд» означает одновременно и ‘блуд’ и ‘кровь’ (Blut) и т. п.

Еще один способ поли-семантизации - это разрушение конвенционального синтаксиса, позволяющее сокращать целый ряд связок, соединителей, разделителей и т. п., платя за это повышенной «криптограммностью» текста.

Одновременно все это - традиционные техники еврейского мидраша. Напомним характерную для еврейского традиционного дискурса «языковую» идиш-поговорку, описывающую это явление: «a kluger farsteyt fun eyn vort tsvey», ‘умный создает в своем восприятии из одного слова - два’ [58, с. 17].

(е) Принципиальная «нелинейность, многомерность» текста Мандельштама.

М-текст «плотно» пронизан ссылками и аллюзиями²²² на другие тексты и на себя самого.

Как и в случае традиционного еврейского текста, полная «развертка» текста Мандельштама принципиальным образом представляет собой не линейную, но многомерную структуру - «мало в нем было линейного...».

Это свойство М-текста хорошо иллюстрируется, например, следующим поразительным «нелинейным» феноменом «строчечного письма»: во многих стихах М ряд строк можно переставить без заметного разрыва семантической ткани. ^{228 229}

Вот пассаж в РД (гл. I), иллюстрирующий многомерное восприятие Мандельштамом текста: «поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ, отличающихся друг от друга только в исполнительской окраске... Она прочнейший ковер, сотканный из влаги, - ковер, в котором струи. не смешиваются., но пребывают разноцветны - в жгутах, фигурах, орнаментах, но только не в узорах, ибо узор есть тот же пересказ. . Орнамент строфичен, узор строчковат».

Тем самым, текст для Мандельштама - это «многомерный» орнамент, это (как в телевизоре) развертка, динамически создающая из линейного «строчковатого» ряда бегущего луча иллюзию плоскостного «строфического» изображения.

Важно, что эта же телевизионная метафорика относительно адекватно описывает и динамическую структуру страницы Талмуда: развертка одномерного сканирующего текст луча на двумерную (многомерную) плоскость с помощью интертекста.

Еще пассаж из РД (Гл. II): «.композиция²³⁰ складывается не в результате накопления²³¹ частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство, или измерение, но каждый раз в строго узаконенный срок и при условии достаточно зрелой для этого и единственной ситуации».

Сравним это с высказыванием современного исследователя об Аггаде²³²:

«В Аггаде же на такое четкое направление развития указать нельзя, в ней скорее имеет место спонтанный рост, не подчи- ненный каким-либо определенным правилам. Правила эти не всегда удается выявить даже внутри конкретной аггадической темы... Почти никогда мы не встретим в Аггаде сложной, создававшейся десятилетиями, а то и столетиями структуры.»²³³.

(ж) Повышенная коммуникативность М-текста. «Диалогичность => полилогичность» текста Мандельштама.

Просматривается установка М-текста на повышенную коммуникативность²³⁴. Этот феномен очень хорошо соответствует известной установке талмудического текста на коммуникацию.

Важным частным проявлением этого феномена является установка на «диалог» текста (т. е. читаемого) с читателем, на «соучастие» читателя в процессе формирования «читаемого».

Этот феномен²³⁵, который можно рассматривать как проявление общей полифоничности (см. пункт про общую интертекстуальность), относится как к собственным текстам Мандельштама («Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей разговора б!»)²³⁶, так и к восприятию «чужих». В «Путешествии в Армению» Мандельштам пишет о «физиологии чтения», явно подразумевая установку на активное «соучастие»:

«Книга, утвержденная на читательском пюпитре, уподобляется холсту, натянутому на подрамник»²³⁷.

Более того, можно утверждать, что в случае Мандельштама имеет место²³⁸ оксюморонная ситуация активного взаимодействия (диалога) автора, «генератора текста», с «генерируемым текстом»: порождаемый «автором» текст «воздействует» на автора, изменяет его, «строит» его²³⁹. Это полностью соответствует отношениям «генератора» с «генерируемым» текстом в еврейской традиции.

К этому же контексту относится феномен осознанной и подчеркнутой ориентации Мандельштама на устную речь:

«У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голоса...»²⁴⁰.

«...теплый свет, излучаемый устным поучением, ясная дидактика дружеской беседы намного превосходит вразумляющее и поучающее действие книг»²⁴¹.

Еврейская «талмудическая» традиция «устного поучения» (т. е. изучения т. н. «Устной Торы») и традиционный идиш- дискурс точно так же ориентированы, скорее, на полилогическое «одновременное говорение» (синхронные вопросы и ответы)²⁴², чем на «письмо», несмотря на «канонический» текст Библии и на массу текстов, которые евреи за 2000 лет написали.

Это является, кроме прочего, проявлением «фольклорности» пост-библейской еврейской цивилизации, ее изначальной ориентации на живую речь, на воспроизведение текстов «на память». В Вавилонском Талмуде (тр. Гиттин) встречаются запреты на письменную фиксацию текстов «устной традиции». Иерусалимский Талмуд (тр. Шаббат) предостерегает, что «всякий, кто записывает Аггаду, лишается доли в будущем мире».

(з) Установка Мандельштама на «мультилингвистичность» дискурса, на «межъязыковую интерференцию», на игру разноязычных смыслов в высказывании.

Масса примеров собрана в Приложении. Этот феномен полностью соответствует еврейской талмудической текстуальной традиции и традиционному идиш-дискурсу.

Вот характерный пример хасидской притчи, пересказываемой Бубером. В этой притче еврейский духовный лидер Бааль- Шем-Тов разъясняет ученикам кажущееся им невероятным сообщение Талмуда: «Пришел Гавриил и научил Иосифа семидесяти языкам»:

«Начал Бааль-Шем-Тов произносить поучение, но оно, казалось, совсем не имело отношения к вопросу <...>. И тут случилась удивительная вещь, какой никто не слыхивал. Внимая словам учителя, ударил рабби Гершон из Полонного по сто- лу²⁴³ и воскликнул: “Турецкий!”, а через некоторое время: “Татарский!”, а еще мгновенье спустя: “Греческий!”, и так называл язык за языком. Постепенно его товарищи поняли: в словах поучения, говоривших, казалось бы, совсем о других вещах, он услышал и узнал исток и суть каждого языка.»²⁴⁴.

Рабби Гершон в этом рассказе слышит чужую речь в идиш- речи, и это вполне «рабочий» принцип еврейской традиции - слышать и «узнавать» чужую речь в своем родном дискурсе и таким путем слышать и понимать больше.

Макс Вайнрайх в своей классической «Истории идиша» с удивлением отмечает системную ориентацию носителей идиша на мгновенный анализ диафонем, на мгновенную перекодировку из одного диалекта в другой, т. е. на одновременное слышание в своем диалекте чужого диалекта. Вайнрайх пишет: “surprisingly not only the linguist is adept at this, a certain awareness of systems exists also among the naive Y speakers”²³⁸.

(и) Повышенная частотность и даже рутинность «игры слов», ориентация на полисемантичность отдельных слов, сочетаний и целых блоков текста Мандельштама.

Многочисленные примеры см. в Приложении. Интересно свидетельство С. Рудакова (в письме 1935 г.) о постоянном присутствии «игры слов» в речи Мандельштама, которое Рудакова раздражает: «Он [т. е. Мандельштам в разговоре о Хлебникове - Л.Г.] снова залился звонким лаем. Я говорю: “Так говорить о стихах не полагается”. Он: “Стихи вообще положены быть не должны, они должны жить” (это любимый его, звуковой - не всегда даже корневой - путь афоризации)»²³⁹.

По-видимому, такую же «афоризацию» = «игру слов» у М неодобрительно отмечает П. Калецкий в письме из Воронежа (1935): «Иной раз его замечание - это чистый клад, над которым надо сидеть и сидеть, иной раз остроумный афоризм, которым прикрывается все же бессодержательность»²⁴⁰.

Еще один пример подобной «игры» в устном дискурсе Мандельштама просвечивает в том месте мемуаров Н. Мандельштам, где она передает разговор о недавно написанном (февраль 1937) стихотворении «Еще он помнит башмаков износ...»: «“Ты и в Тифлис съездил”, - сказала я, вспомнив стихи о Тиф- ^{245 246 247} лисе. “Вынужденное путешествие, - ответил О.М. - Туда меня затащила нечистая сила”»²⁴¹. Н. Мандельштам не отмечает (или не замечает) достаточно прозрачную «фоническую игру» в шутливом ответе Мандельштама: ТИФЛИС => (пар.) Teufel ‘нем. сатана’ => НЕЧИСТАЯ СИЛА.

своей книге об идише и «иди- шистской цивилизации»: «... half the religion is based on puns, and people wonder why Jews are so funny»²⁴².

Еврейские анекдоты, поговорки в значительной степени построены на каламбурах и игре слов. Пуримшпили частотным образом «продуцируют» комизм из игры слов²⁴³.

Но гораздо интереснее здесь, что такой, казалось бы, принципиально сухой, совсем не склонный к шуткам и карнаваль- ности, технический цивилизационный текст, как Киццур Шуль- хан-Арух р. Ш. Ганцфрида использует «игру слов» не как «игру», а как вполне рутинный инструмент для передачи информации.

Уже в первой главе этого «технического» текста читаем, например, рекомендацию к тематике занятий после полуночи: «Лучше всего изучение порции Мишны, и этим приобретаешь душу, т. к. буквенный²⁴⁴ состав слов Мишна и нешама [душа] одинаков»²⁴⁵.

(к) Частотность синтаксических нарушений в тексте Мандельштама.

В текстах Мандельштама наблюдается усиливающаяся ориентация на разрушение, «выворачивание» стандартного синтаксиса, даже на полный «отказ» от синтаксиса. Характерные высказывания Мандельштама в РД²⁴⁶: ^{248 249 250 251 252 253}

«Нет синтаксиса - есть намагниченный порыв...», «...нас путает синтаксис. Все именительные падежи следует заменить указующими направление дательными. <...>... Здесь все вывернуто: существительное является целью, а не подлежащим фразы»²⁵⁴.

Вот простейший пример намеренного разрушения синтаксиса у М.

В стихотворении «Адмиралтейство» (1913) в строфе «Ладья воздушная и мачта-недотрога, / Служа линейкою преемникам Петра, / Он учит: красота - не прихоть полубога.» - полное синтаксическое рассогласование всех 3 строк²⁵⁵. Среди синтаксических «нарушений» в текстах Мандельштама (в особенности, в 30-х гг.) исследователи отмечают частотное несогласование грамматического времени в глаголах²⁵⁶.

Статья «пяти авторов» очень точно описывает феномен «разрушенного синтаксиса» у Мандельштама:

«Существенным фактором создания [семантической] неопределенности является расшатывание [в тексте Мандельштама] обычного “прозаического” синтаксиса. Отдельные элементы изолируются, появляется отчетливая тенденция к повышению удельного веса односоставных предложений без “нормальной” предикативной связи. Часто встречаются случаи, когда не ясна синтаксическая соотнесенность сегментов или сегменты являются синтаксически незаконченными. В том же направлении действует и “немотивированное” употребление союзов: так, и употребляется при отсутствии семантической общности в объединяемых сегментах, но - при отсутствии противопоставления и т. п. Сказанное распространяется и на “макросинтак- сис” - на синтаксическую организацию текста как целого <...> в силу преобладания нефабульных принципов организации, логические и реальные связи ослаблены, их место занимают, прежде всего, семантические связи»²⁵⁷.

²⁵⁸.

Дело не в том, что «традиционные» еврейские тексты намеренно нарушают «обычный» синтаксис. Они как бы пренебрегают этим синтаксисом, он им как бы не очень существен. Это проявляется как на уровне синтаксиса предложения, так и на уровне блоков текста (сегментная незавершенность).

Проще выражаясь, если в таком тексте встречается нечто вроде: «сказал рабби А сказал рабби Б казнить нельзя помиловать», то здесь нет никаких намеренных шифровок или искажений, а есть ряд «сверток», «встроенных» аллюзий и «ассоциативных отсылок» на определенные места «единого супер-текста», которые предполагаются известными читателю, и эта система «исправления синтаксических нарушений»²⁵⁹ реконструирует для читателя «правильный» синтаксис исходной фразы в том виде, в каком он ему нужен в данный момент.

(л) Отдельно рассмотрим соотношение хронотопов М-текста и Талмуда.

Приведем относящиеся сюда наблюдения Ю. Левина:

«Если, следуя Женетту²⁶⁰, различать в повествовании позиции “наблюдателя” (Н) и “говорящего” (Г) и рассматривать их пространственно-временное отношение к “событию”, то для поздней лирики Мандельштама наиболее характерен случай как “личностного”, так и пространственно-временного совпадения Н и Г (в отличие, например, от Ахматовой, тяготеющей к ретроспективному повествованию и временному отделению Г от Н), причем этот Н-Г локализован и темпорализован внутри события, - тип “репортажа участника” (характерный пример - “Стихи о неизвестном солдате” с их сочетанием апокалиптич- ности и репортажности). Крайним частным случаем является перформативный текст, когда стихотворение само является тем актом, который оно выражает (автореферентность). Такие тексты максимально ситуативны, особенно глубоко укоренены в действительности, в них Н и Г слиты до неразличимости, поскольку “повествование” здесь само является “событием”.

Многие стихи позднего Мандельштама тяготеют к перфор- мативности, что проявляется, в частности, в употреблении конструкций типа “Я скажу это начерно, шепотом...” “Я скажу тебе с последней прямотой...”, “Я шепчу обескровленным ртом. ”, за которыми следует “говоримый” текст (означаемое таких конструкций - сам факт говорения здесь и теперь, т. е. совпадает с означающим)»²⁶¹.

В точности та же специфика («репортаж участника» => перформативность) имеет место и в хронотопе талмудического текста²⁶².

* * *

1.2.3.3. Семантическая техника «(талмудического) мидраша» у Мандельштама.

«Мидраш»²⁶³, или «талмудический мидраш» - это «рекурсивный» способ порождения текста, состоящий в том, что некоторый «ядерный» текст (обычно, это оригинальный текст Библии) рассматривается подряд: каждый последующий элемент интерпретируется при помощи стандартных толковательных приемов и/или каких-то «внешних» ассоциаций и соображений, использующих уже порожденный до этого текст. Далее к этому элементу текста «присоединяются» все релевантные выводы и толкования, которые были сделаны - они используются для работы со следующим элементом «ядерного» текста и т. д. Легко видеть, что получается «рекурсивное дерево мидраша».

В VI-й главе «Разговора о Данте» Мандельштам метафорически описывает процесс «мидрашного типа», присутствую- щий в его собственной системе порождения текста, приписывая этот процесс (как полагается в РД) Данту:

«Антиномичность дантовского “опыта” заключается в том, что он мечется между примером и экспериментом. Пример извлекается из патриаршей торбы²⁶⁴ древнего сознания с тем, чтобы быть возвращенным в нее обратно, как только минет надобность. Эксперимент²⁶⁵, выдергивая из суммы опыта те или иные нужные ему факты²⁶⁶, уже не возвращает их обратно по заемному письму, но пускает в оборот²⁶⁷».

Вот еще метафорическое описание порождения М-текста во II-й главе РД:

«. ..одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство».

ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения, я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета. новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обусловливает его возможность».

Мандельштам пытается в Воронеже описать С. Рудакову «мидрашную» технику порождения текста:

«Сказал “Я лежу”, сказал “в земле” - развивай тему “лежу”, “земля” - только в этом поэзия. Сказал реальное, перекрой более реальным, то - реальнейшим, потом сверхреальным. Каждый зародыш (росток) должен обрастать своим словарем, обзаводиться своим запасом, идя в путь, перекрывая одно движение другим. Будь форма, ритм... все недостаточно, если нет этого. Этого правила не понимали некоторые акмеисты, их последыши, вся петербургская поэзия, вся официальная советская поэзия»²⁶¹.

Мы видим, что отношение Мандельштама к процессу порождения текста совпадает с текстуальной идеологией и установками авторов мидраша.

Но еще более интересно совпадение ряда технических приемов.

Рассмотрим важнейшие техники порождения текста, совпадающие в мидраше и у Мандельштама.

(а) техника гезера-шава в Талмуде и «семантическая непрерывность» у Мандельштама.

Гезера-шава («аналогичное решение») - «Принцип талмудической аналогии», толковательный прием, введенный Гилле- лем и вошедший в канонические «13 приемов Измаила». Его суть в «связывании» двух отрезков текста, законов и т. д. на основании совпадения некоторого признака. Если два закона близки по формулировке - например, используют одно и то же выражение (группу слов), то они близки (аналогичны) и по смыслу, т. е. неясность в первом можно устранить с помощью второго.

Важным частным случаем принципа талмудической аналогии является принцип кеккеш («столкновение»): если два слова встречаются рядом в «однородной ситуации»²⁶², то в другой ситуации «применимое» к одному, «применимо» и к другому.

Например, слова «утро» и «вечер» встречаются рядом как однородные члены предложения («утром., вечером.»). Поэто- ^{268 269} му талмудический трактат Берахот, используя принцип кеккеш, получает: «как утром за чтением Шема следует молитва, так и вечером за чтением Шема должна следовать молитва; р. Иисус сын Леви строит иную аналогию: как утром чтение Шема ближе ко сну, так и вечером оно должно быть ближе ко сну»²⁷⁰.

²⁷¹: семантики вербальных «окрестностей» равных выражений - с большой вероятностью равны (подобны). Очень важно, что этот принцип - лишь установка (см. п. 1.2.1.2), а не «автоматическое» правило, поэтому Талмуд изучает границы и условия применения приема гезера-шава.

Пример применения гезера-шава: из библейского отрывка «...смертью умрет, камнями будет побит, кровь его на нем самом» (Левит 20, 27) мидраш способом гезера-шава выводит, что везде, где сказано «умрет» и «кровь его на нем самом», подразумевается казнь побиением камнями.

Приведем достаточно четкий пример работы принципа «семантической непрерывности» в семантике текста Мандельштама.

В тексте мандельштамовского перевода с немецкого (1926) стихотворения Рене Шикеле «Телохранители» есть строка:

«И клонит плод бесстыдство золотое».

Рассмотрим «отображение» этой строки в 2 строки из стихотворения «Я молю как жалости и милости.» (1937):

«Наклони свою шею, безбожница,/ С золотыми глазами козы».

При этом отображении:

КЛОНИТ => НАКЛОНИ; ЗОЛОТОЕ => ЗОЛОТЫМИ.

Принцип семантической «непрерывности» (= гезера-шава) показывает, что где-то «в близкой окрестности» слов НАКЛОНИ и ЗОЛОТЫМИ должен «с большой вероятностью» оказаться «образ» слова БЕССТЫДСТВО.

И действительно, между этими словами находится слово БЕЗБОЖНИЦА, которое при ближайшем рассмотрении оказывается «квази-омофоном» частотного идишского [bezbusnitse] = ‘бесстыдница’!²⁷²

А вот пример применения «семантической непрерывности» к локальной реконструкции семантики в тексте Мандельштама: в восьмистишии начала 1934 г. в строке:

²⁷³, из груди рвется стон».

Рассмотрим отображение этой строки в (обычно вызывающую недоумение) строку из эпиграммы на Сталина (конец 1933):

«И широкая грудь осетина».

При этом отображении:

ГРУДИ => ГРУДЬ; СТОН ²⁷⁴ => ОСЕТИН.

Принцип семантической «непрерывности» (= гезера-шава) показывает, что где-то «в близкой окрестности» слов ГРУДЬ ОСЕТИНА с большой вероятностью должен оказаться «образ» слова РУДА («кровь»), т. е. нечто «кровавое». Поскольку в этой близкой окрестности находится только слово ШИРОКАЯ, то становится достаточно ясно, что оно является шифрующей, маскирующей заменой слова кровавая (или окровавленная), которое здесь на самом деле должно стоять.

Т. е. рассматриваемая строка в «эпиграмме» маскирует строку:

«И кровавая грудь осетина», или, эквивалентно, «грудь кровавого осетина».

Одним из аргументов «правильности» (релевантности) сделанной нами «семантической реконструкции» является, то, что полученный вариант хорошо соответствует квалификации Сталина как «кровавого осетина»: это распространенное в начале 30-х гг. определение приписывалось Г. Зиновьеву²⁷⁵.

В заключение, отметим, что об этой технике Мандельштама, по-видимому, говорит С. Рудаков в письме из Воронежа (1935): «А то, что, может быть, в “Данте” есть, чем живы лучшие вещи 1930-35 года его, ... - это связь не словарная, а смысловая. Т. е. не локальность (т. е. совпадение темы и подобранных слов и образов), не единство словарных источников (архаизмы там, или слова античные, и еще что) - а повторяемость, усиление, собирание, нагнетание, группировки элементов, говорящих об одном. Яснее это трудно рассказать»²⁷⁶.

(б) биньян-ав («основное построение, основа некого общего закона») - толковательный прием, введенный Гиллелем и вошедший в канонические «13 приемов Измаила». Его суть в упрощенном виде: если некий закон применяется к какой-то конкретной ситуации, то из этой ситуации извлекаются самые «главные» ее черты, самые «существенные» ее характеристики, и утверждение (закон) «переносится» на все ситуации, обладающие этими характеристиками.

Снова приведем крайне важное высказывание Мандельштама в Воронеже, в котором он описывает Рудакову соответствующую технику порождения текста, состоящую в смысла из данного слова путем генерирования конкретных модификаций общего смысла исходного слова:

«Сказал “Я лежу”, сказал “в земле” - развивай тему “лежу”, “земля” - только в этом поэзия. Сказал реальное, перекрой более реальным, то - реальнейшим, потом сверхреальным. Каждый зародыш (росток) должен обрастать своим словарем, обзаводиться своим запасом, идя в путь, перекрывая одно движение другим.»²⁷⁷.

Здесь данное слово с его непосредственной семантической окрестностью (фреймом) представляет собой такой «талмудический» биньян-ав, и из него с помощью СИ-операторов (см. след. пункт) строятся конкретные модификации.

(в) техника т. н. «игры слов» => техника метафоры. В процессе рекурсивного порождении текста Мандельштам применяет технику СИ-операторов²⁷⁸: паронимии, эквиконсонантизма, межъязыковой интерференции и др., а также их суперпозиции.

Здесь следующая техника порождения метафоры: СИ- оператор сам по себе - это суперпозиция метонимии (например, межъязыковой омофонии, эквиконсонантизма и т. д.) и метафоры, являющейся окончательным «значением» этой функции в тексте. Точнее, окончательное «значение» СИ- функции есть «образ» получающегося в результате всего процесса семантического отображения, содержащий порождаемую метафору.

Пример. См. в начале п. 1.5.3 анализ строки «есть блуд труда, и он у нас в крови».

Просматривая любой «мидрашный» текст, легко увидеть, что СИ-операторы являются элементами системы «толковательных приемов» Мидраша.

(г) сагги-некор (арам. «великий светом») - «переворачивающее» обозначение слепого, ставшее названием стандартного талмудического приема «семантического переворачивания». Этот прием, в свою очередь, стал характерным для еврейского традиционного дискурса вообще²⁷⁹. У Мандельштама «серийным» случаем применения этой техники является создание т. н. «оксюморонных» ситуаций: «горячие снега», «незвучный хор», «сухая река» и т. п.

Простой пример этого приема: «Держу в уме, что нынче тридцать первый / Прекрасный год в черемухах цветет». Ясно, что автор «держит в уме», что 1931 - совсем не «прекрасный» год, а ровно наоборот²⁷³.

Приведем более сложный пример, в котором техника сагги- некор зашита несколько глубже, не совсем на поверхности. Рассмотрим строки из стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость...» (1934):

«Часто пишется казнь, а читается правильно - песнь, / Может быть, простота - уязвимая смертью болезнь?»

Здесь ПРОСТОТА суггестирует сочетание ПРОСТО ТАК из текста про «горца Ковача»²⁷⁴

Далее рутинным образом суггестируется концепт «здоровья».

Далее здесь начинает работать прием сагги-некор, переворачивает: «здоровье» => БОЛЕЗНЬ. Заметим, что предыдущая строка как бы «предупреждает» о применении этого оператора, переворачивая резко негативный смысл «казни» в резко позитивный смысл концепта «песни».

1.2.3.4. Выводы и вопросы. Таким образом, мы наблюдаем поразительное системное соответствие между «устройством» традиционного еврейского текста и «устройством» текста Мандельштама. Причина этого интереснейшего феномена не ясна. Ведь не могли же несколько уроков древнееврейского языка, данные юному Мандельштаму «еврейским учителем» (упомянутые в автобиографическом «Шуме времени») так мощно повлиять на дискурс Мандельштама, даже при его феноменальной текстуальной восприимчивости.

Мы уже говорили выше (в 1.2.1.1), что Мандельштам подвергся мощному идеологическому воздействию со стороны А. Бергсона, блестящего французского философа, автора ^{280 281} «Творческой эволюции». Еврейское происхождение (точнее, соответствующий культурный background) Бергсона явно сказалось на его идеологии и на его текстах, в которых²⁷⁵ просвечивают «идеологические доминанты» и «установки» еврейской интеллектуальной традиции.

Скорее всего, Мандельштам ощущал некую «культурнокорневую» близость с Бергсоном, ровесником его отца, Эмилия Вениаминовича Мандельштама. В статье «О природе слова» (1921) Мандельштам дает высокую оценку идеологии Бергсона, явно являясь в этот момент адептом системы взглядов этого философа:

«Чтобы спасти принцип единства в вихре перемен и безостановочном потоке явлений, современная философия в лице Бергсона, чей глубоко иудаистический ум одержим настойчивой потребностью практического монотеизма, предлагает нам учение о системе явлений. Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяженности. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений... [Бергсон] выдвигает проблему связи, лишенную всякого привкуса метафизики и, именно потому, более плодотворную.»

Но представляется, что Бергсон в своих текстах и лекциях²⁷⁶ всего лишь эксплицировал и вербализовал основные еврейские «традиционные дискурсивные установки», воспринятые Мандельштамом (как и самим Бергсоном!) с детства. Правда, это «всего лишь» и есть то самое ценное, что философ может дать своему адепту.

Отметим, что около 1915 г. Мандельштам пишет в набросках «Заметки о Шенье»: «при полном забвении старофранцузской литературной традиции автоматически воспроизводятся некоторые ее приемы, потому что они вошли в кровь»²⁷⁷. Дело в том, что Мандельштам почти всегда подставляет себя на место объекта своего дискурса, будь то Данте, или Чаадаев или, в данном случае, А. Шенье.

Поэтому правдоподобная рабочая гипотеза в этом обсуждении - это воздействие на Мандельштама в раннем возрасте дискурса отца. В «Шуме времени» Мандельштам (который в этом тексте вообще отрекается от еврейства) презирает и отвергает речь отца, попутно сообщая детали, ясно демонстрирующие, что дискурс Эмилия Вениаминовича был как раз «традиционно еврейским» во многих отношениях, даже «талмудическим»:

«Совершенно отвлеченный, придуманный язык, витиеватая и закрученная речь самоучки, где обычные слова переплетаются со старинными философскими терминами <...>, причудливый синтаксис талмудиста, искусственная, не всегда договоренная фраза - это было все что угодно, но не язык, все равно - по-русски или по-немецки»²⁸⁵.

При всем демонстративном пренебрежении к речи и мировоззрению отца («косноязычие и безъязычие», «замысловатый талмудический пантеизм»), проговорки типа «отец переносил меня в совершенно чужой век» показывают массированное воздействие дискурса отца на сознание Мандельштама в раннем детстве.

Существенно в этом контексте, что во второй половине 20-х Мандельштам как бы «возвращается» к отцу, подчеркивая (например, в письмах) их с отцом духовную близость²⁸⁶.

Можно утверждать (это требует отдельной развернутой аргументации), что к моменту завершения «Египетской марки»^{287 288} Мандельштам изменил свое отношение к языку Талмуда (вообще, к еврейскому традиционному дискурсу) и к «внутреннему» языку своих собственных текстов, на диаметрально противоположное (!), что, по-видимому, было связано со своеобразной тешувой²⁸¹ самого Мандельштама во второй половине 20-х²⁸⁹.

1.2.4. «Иноязычные интерференции» vs. «игра слов» у Мандельштама.

Верные, четкие мысли

Прозрачная, строгая ткань...

Острые листья исчисли -

Словами играть перестань.

О. Мандельштам (1910)

Поэт, сказавший

наречий, но постарайся их забыть - /

Ведь все равно ты не сумеешь стекла

зубами укусить... потому и сказал это,

что не мог не пытаться стекла зубами

укусить...

В. Топоров²⁹⁰

Феномен массовых «межъязыковых интерференций» часто упоминается в этой работе²⁹¹

1.2.4.1. Прежде всего, необходимая дефиниция: межъязыковой (иноязычной) интерференцией (МИ) в этой работе называется суггестирование (или эксплицитный вброс) в тексте иноязычного слова (лексемы, сочетания, отрезка текста и т. п.), которое своим семантическим полем вторгается в языковое сознание реципиента текста (читателя, слушателя и т. п.) и модифицирует семантику текста (точнее, восприятие текста реципиентом)²⁹².

Понятно, что этот «неожиданный» вброс - частный случай «семантического взрыва/катастрофы», см. 1.2.1.1.

Например, в мандельштамовском высказывании «есть блуд труда, и он у нас в крови» русское «блуд» суггестирует свой немецкий омофон Blut ‘кровь, в результате чего семантическое поле «крови» вторгается в семантический ареал слов «блуд» и «труд», и это «взрывает» (резко модифицирует) весь смысл «первой части» высказывания. Еще несколько примеров приводятся в п. 1.2.1.1.

В данном случае, произошедший «семантический взрыв» (математик бы сказал: «семантическая бифуркация») эксплицируется (выводится на поверхность) в конце фразы: «...и он у нас в крови», но это совершенно не обязательно, и в массе других случаев подобная экспликация в текстах М не имеет места.

Предлагаемый ответ: сам автор, который таким способом локально изменяет собственную ЯКМ, меняет свою «языковую кожу» («чужая речь мне будет оболочкой»), делая это как бы независимо от «читателя». Но «читатель» при этом все равно подвергается суггестивному воздействию ЯКМ автора, часто даже в усиленном режиме. Мне вообще представляется, что подобное «психологическое манипулирование» читателем и есть (может быть, не всегда осознаваемая) цель Мандельштама как генератора текста²⁹³.

Здесь (и в некоторых местах далее) я хочу подчеркнуть принципиальное отличие феномена МИ у Мандельштама от т. н. «игры слов»: то, что для «стандартного» европейского (включая русское) языкового сознания является «играми слов», «каламбурами»²⁹⁴, Wortspiele, jeux de mots и т. п., для М есть совершенно рутинная техника генерирования «новых смыслов», в которой использование «межъязыковых интерференций» является лишь одним (хотя очень существенным) из элементов²⁹⁵. Эта «рутинность» сильнейшим образом сближает тексты М и «традиционный» еврейский дискурс, см. п. 1.2.3.2 (и).

Общая статистика. Всего выявлено около 650 «германизмов» в текстах Мандельштама²⁹⁶. Из них 62-65% с вероятностью 50% могли бы быть идишизмами, т. е. являются когнатами соответствующих Y-слов или конструкций. «Чистых» идишиз- мов - не более 50 случаев.

Но «германские» интерференции - это просто наиболее массовый случай. Вообще, у Мандельштама «работают» в качестве языков-посредников при МИ все сколько-нибудь известные ему европейские языки: французский (около 80 случаев), итальянский, латинский, польский, украинский, греческий. Почти все известные мне примеры МИ (всего около 800 случаев) содержатся в Приложении.

См. более подробно об аппарате межъязыковых интерференций в п. 1. 4.

явления часто звучит неуместно в приличном обществе, но все же нельзя просто уйти от вопроса, откуда это у Мандельштама, и почему именно у Мандельштама?

Гипотеза о воздействии в детстве традиционного еврейского дискурса в доме родителей (см. подробнее в п.1.2.3) позволяет многое понять, но представляется недостаточной.

Здесь мы приводим набор соответствующих причин/фак- торов в качестве гипотез в конспектном виде, не вдаваясь в (вообще говоря, необходимое) обсуждение ряда дефиниций и утверждений.

(а) Культурно-цивилизационная сверхзадача. «Встроенная» медиативность, интерфейсность Мандельштама²⁹⁷. Установка на «перекличку» между культурами, на «перенос пыльцы» одной культуры на «цветы» другой. «... поэты говорят на языке всех времен, всех культур <...> говорящий не знает языка, на котором говорит. Он говорит на совершенно неизвестном языке. И всем и ему кажется, что он говорит по-гречески или по-халдейски»²⁹⁸.

для межкультурной и межъязыковой (прежде всего, русско-немецко-идишской) «переклички».

(б) Специфическая «динамическая семантика» => лексикосемантическая динамичность, установка на сдвинутость, размытость смысла, «семантический импрессионизм». Характерное проявление этой ориентации - в постоянных попытках «ухода из нашей речи» (семантики) в другую «речь», обычно, в «германский» (немецко-идишский) дискурс²⁹².

(в) «Двойничество», общая установка на оксюморонность, одна из «управляющих матриц» Мандельштама (см. 1.2.2.3), проявляется в оксюморонности лексико-семантической. В частности, межъязыковая омонимия и омофония доставляет пример такой «оксюморонности»: два взаимоисключающих слова/ смысла в одном слове²⁹³ продуцируют странную «мигающую» семантику этого слова. В. Топоров в работе 1991 г. говорит об этом явлении в психике и текстах Мандельштама: «авторефлексивность возвращает нас к проблеме “двойничества” в широком ее понимании: два объекта в одном месте ...»²⁹⁴.

(г) Шизоидность психики Мандельштама. Гештальт-нарушения. Шизоидный билингвизм. Здесь вполне уместно сравнение с психикой В. Хлебникова, личность и творчество которого оказали исключительно сильное воздействие на Мандельштама²⁹⁵.

содержания²⁹⁶. Ср. высказывание М о Виллоне (и о себе!) в ранней статье: «Лирический поэт, по природе своей, - двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога»²⁹⁷. ^{299 300 301 302 303 304}

В этой связи вполне естественно, что Н.Я. Мандельштам, много наблюдавшая «творческий процесс» М, пишет в мемуарах: «Мне кажется, что для поэта слуховые галлюцинации являются чем-то вроде профессионального заболевания»³⁰⁵.

(д) По-видимому, Мандельштам подвергся в рассматриваемом аспекте мощному внешнему идеологическому воздействию со стороны сначала Анненского (влияние которого на себя подчеркивал сам М), а затем Хлебникова и Белого.

<...> Сочетаниями иностранных заимствований и народных оборотов он особенно дорожил, и это характерно для всего склада его личности, пронизанной средиземноморской культурой и вместе такой до предела русской! <...> Анненский всегда на земле и всегда где-то в иной духовной действительности, и это ДВОЕРЕЧИЕ придает произносимым словам как бы новый смысл: они насыщаются смыслом всего, что угадывается сквозь них, за ними»³⁰⁶.

Ф. Степун писал об А. Белом в мемуарах 50-х гг.: «Эта явная раскосость его взора, связанная с ДВУПЛАННОСТЬЮ сознания, поражала меня всегда <. >. Своей ширококрылой ассоциацией он в полете речи связывает во все новые парадоксы самые, казалось бы, несвязуемые друг с другом мысли³⁰⁷. Логика речи все чаще форсируется фонетикой: человек провозглашается челом века, истина - одновременно и естиной (по Платону) и [іе]стиной по Марксу) <...> минутами смысл речи почти исчезает. Но <. > Белый ни на минуту не теряет <. > изумительного дара своего высшего словотворчества»³⁰⁸.

С воздействием В. Хлебникова, для которого поэтический язык должен был быть «странным», «чужим», резонировали собственные психические особенности Мандельштама (см. пункт «г»).

Ср. высказывание Хлебникова: «Слова особенно сильны, когда они имеют два смысла, когда они живые глаза для тайны и через слюду обыденного смысла просвечивает второй смысл...»³⁰⁹.

«Слово особенно звучит, когда через него просвечивает иной “второй смысл”, когда оно стекло для смутной, закрываемой им тайны, спрятанной за ним; тогда через слюду обыденного смысла светится второй и темной избой смотрится в окно слов. <...> Такие сельские окошки на бревнах человеческой речи бывают нередко. И в них первый видимый смысл - просто спокойный седок страшной силы второго смысла. Это речь дважды разумная, двоякоумная=двуумная. Обыденный смысл лишь одежда для тайного»³¹⁰.