3.2. «Двурушник я, с двойной душой...»: «Грифельная ода» как манифест «ухода» Мандельштама от русской ЯКМ.
Загадочность, и даже, возможно, шифрованность, текста «Грифельной оды» многократно обсуждалась. По-видимому, все исследователи согласны в том, что этот мощный и напряженный текст отражает некоторое переходное состояние автора, некое изменение в сознании, некую «катастрофу»674 в «гладком процессе» развития его экзистенции и творчества.
Испытывая те же ощущения от Оды, я хочу показать присутствие в Оде мест, в которых в достаточно прозрачно «зашифрованном» виде передается некое важнейшее, даже «судьбоносное» для автора, сообщение.
Это сообщение есть «культурная» самоидентификация автора, проще говоря, отнесение себя к некоторой «культурной системе»675. «Злой шпенглерианец»676 сказал бы: отнесение себя к некоторой «цивилизации».
При этом реальный выбор, куда себя отнести, был невелик: «русская система» или «культурная эмиграция» в «еврейскую (еврейско-немецкую) систему» и/или далее в некое пограничье.
Отвечая в Оде на свой же вопрос «Кто я?»677, Мандельштам открыто заявляет свое не-присутствие в «русской системе»678 и позиционирует себя сначала в «еврейской системе», а затем в некоем переходном, пограничном состоянии, внеположном обоим этим «мирам».
Этот выбор «цивилизационно-культурной» идентичности технически оформляется предъявлением (самому себе и окружающим) некоторого набора «центральных точек» своей языковой картины мира47, который демонстрирует ее не «русскость», а, скорее, «еврейскость». Рассматривая эту ситуацию с другого ракурса, можно сказать, что Мандельштам предъявляет «нестандартную» метафорику своей экзистенции, стремится уйти от общепринятой в объемлющем (русском) мире системы метафор, «сломать» ее, подставить на ее место «другую» систему48.
Вторым важнейшим техническим средством демонстрации этой культурно-цивилизационной «бифуркации» является здесь массовое и явно сознательное внедрение в текст «германо-идишизмов», т. е. суггестируемых немецко-идиш- русских связей49.
Чтобы обосновать эти утверждения, рассмотрим связный отрывок текста Оды50: 679 680 681 682
<.. .> Ломаю ночь, горящий мел,
Для твердой записи мгновенной,
Меняю шум на пенье стрел,
Меняю строй на стрепет гневный.
Не кровельщик, не корабельщик, -
Двурушник я, с двойной душой,
Я ночи друг, я дня застрельщик.
Ночь, золотой твой кипяток
Стервятника ошпарил горло,
И ястребиный твой желток
Глядит из каменного жерла.
И я теперь учу язык,
Который клекота короче,
И я ловлю могучий стык
Видений дня, видений ночи.
И никому нельзя сказать -
Еще не время: после, после, -
Какая мука выжимать
Чужих гармоний водоросли.
Я хочу показать, что в этом отрывке Мандельштам отвергает ряд «несущих конструктов» русской языковой картины мира и предъявляет свою, в ряде аспектов «противоположную», ЯКМ. Резкое несовпадение и даже противоположность «стандартной» русской ЯКМ и ЯКМ Мандельштама проявляется в несовпадении в его текстах ряда ключевых культурных скриптов со «стандартными» русскими скриптами, что влечет крайне важные последствия для отношений Мандельштама с «окружающей средой».
Рассмотрим несколько подробнее заявляемые Мандельштамом принципиальные моменты расхождения со стандартной русской ЯКМ.
* * *
В ЯКМ Мандельштама (см. гл. 2) концепты посредничества и обмена однозначно резко позитивны, он как бы «ориентирован» на обмен, медиативность (во всех смыслах) - это прямо заявляется в различных его текстах, начиная с самых ранних683, и демонстрируется в рассматриваемом отрывке: «меняю шум,... меняю строй.».
В русской ЯКМ684 - числового выразителя и символа «обмена». Ср. также негативную окрашенность концепта «торговля» в русской ЯКМ. В сознании носителя русской ЯКМ концепты «обмена, посредничества (любого, не только коммерческого), купли-продажи» ассоциируются с концептом «обмана» (потенциального или актуализированного) или, вообще, какой-то потенциальной «несправедливости», или служат маркером «низкого» (а не «высокого») поведения685. Ср. высказывания типа «не обманешь - не продашь», «они нас продали»686 и т. п.
* * *
Мандельштам отвергает априорную позитивность в русской ЯКМ системы слов-концептов прямизна/прямодушие/прямо- та/единодушие. Он сознательно «сопротивляется» давлению русской ЯКМ и русских культурных скриптов, в которых концепт «непрямой = кривой» однозначно резко негативен. Он явно демонстративно применяет к себе в рассматриваемом отрывке Оды резко негативные в современной русской ЯКМ определения «двурушник» и «с двойной душой» (а не с «открытой, прямой душой»!).
В русской ЯКМ концепты двоедушие, двуличие, двойни- чество - негативно окрашены687. ЯКМ же Мандельштама как бы отвергает это восприятие, переворачивает картинку688. В нашем отрывке Оды: «Нет, я не каменщик прямой, / Не кровельщик, не корабельщик, / Двурушник я, с двойной душой...». В ман- дельштамовском переводе из Петрарки: «Хоть ключ один, вода разноречива - / Полужестка, полусладка, - ужели / Одна и та же милая двулична.» - здесь «двуличность» «милой» не есть негативная характеристика689.
ЯКМ Мандельштама вполне рутинно «двоится», размывается, становится «импрессионистичной» - это ее общее (инвариантное) свойство.
Рассмотрим несколько подробнее восприятие Мандельштамом концептов: прямой vs. кривой, ровный (по горизонтали и вертикали) путь, движение (по равнине) прямо вперед.
В русской ЯКМ концепт «прямого пути» резко позитивен, в то время как «непрямой (кривой) путь» - явно негативен690. Ср. высказывания типа «он по КРИВОЙ дорожке не пойдет», «что ты ходишь ВОКРУГ да около, говори ПРЯМО» и т. п.691
В ЯКМ Мандельштама - ровно наоборот: более позитивен непрямой путь. Одной из глубинных причин этого служит действие матрицы (установки) медиативности/информацион- ности «еврейской системы»692. Проще говоря, «кривое» - «медиативнее и информативнее», чем «прямое», и (в частности) поэтому привлекательнее для Мандельштама693.
Примеры позитивной окраски этого концепта в текстах Мандельштама: «улиц твоих большеротых КРИВЫЕ люблю вавилоны», «и Гете, свищущий на ВЬЮЩЕЙСЯ тропе, и Гамлет, мысливший ПУГЛИВЫМИ шагами694, .„и в бездревес- ности КРУЖИЛИСЯ листы», «честные зигзаги». К концепту «прямой» отношение у Мандельштама, скорее, негативное, как к чему-то чуждому и/или опасному, даже страшному: «нет, я не каменщик прямой» (1923), «как ее ни вывертывай, криво звучит [фамилия Мандельштам], а не прямо», «муж прямой и дикий» (1937), «как виселица прям и дик»695. В «Разговоре о Данте» Мандельштам сообщает, что Дант «чтил искусство современного ему мореплаванья <...> этого наиболее уклончивого и пластического спорта», и говорит далее: «Мне хочется указать здесь на одну из замечательных особенностей дантовской696 психики - на его страх перед прямыми ответами». А. Жолковский отметил, что Мандельштам воспринимал «объективный внешний мир» как «нечто большое, безличное, холодное, чуждое, равнодушное, “прямое”, “простое”»697.
* * *
698 в русском общественно-политическом узусе 1923 г. встречается редко699 и означает «ведущий двойную игру», «игру и за, и против», «помогающий и нашим, и вашим». «Расстрельный» смысл «подлый изменник» (и частотное употребление в этом смысле) слово «двурушник» приобретает только в 1930-31 гг. в связи с проведением (в конце 20-х) серии показательных процессов над «тайными врагами» и оформлением соответствующего политического дискурса, в котором эта лексема становится эквивалентом слова «троцкист», т. е. предельно демонизируется и начинает обозначать злейшего врага всякого порядочного человека.
Но эта демонизация начинает происходить лишь где-то с конца 1930 г. Еще в конце 1926 г. Мандельштам, не подозревавший о скорой суровой ресемантизации лексемы «двурушник»700, пишет во «внутренней рецензии» на роман французского писателя Армана Люнеля «Николо Пеккави»: «Все построено на забавном двурушничестве Николо Пеккави...». Имеется в виду, что герой романа, ревностный католик, выступает с антисемитскими выпадами против евреев своего городка и одновременно тайно помогает им.
Отсюда очевидно, что смысл лексемы «двурушничать» для Мандельштама с 1923 г. до 1930(?) г. не изменился и продолжал быть связанным с еврейским контекстом.
Однако через несколько лет, в стихотворении «Не искушай чужих наречий...» (1933) Мандельштам под воздействием «расстрельного дискурса» в СМИ видит себя уже не «забавным» двурушником, но именно «изменником»: «Получишь уксусную губку ты для изменнических губ».
Наконец, редактируя «Грифельную оду» в 1937 г., когда назвать себя публично «двурушником» было бы просто актом самоубийства, Мандельштам исключил из текста содержащую опасное слово строку701. К этому моменту он, скорее всего, знал о пассаже в выступлении поэта Д. Петровского на «пушкинском пленуме» (февраль 1937) касательно стихов Пастернака: «Это - шифр, адресованный кому-то совершенно недвусмысленной апелляцией. Это - двурушничество. Таким же двурушничеством богаты последнее время и общественные поступки Пастернака. Никакой даровитостью не оправдать его антигражданских поступков (я еще не решаюсь сказать сильнее). Дело не в сложности форм, а в том, что Пастернак решил использовать эту сложность для чуждых и враждебных нам целей»702. Подобный вокабуляр был гораздо более характерен для «советского дискурса» о Мандельштаме, чем о Пастернаке, и, несомненно, лишь пребывание Мандельштама весной 1937 в Воронеже уберегло его (на год!) от опаснейшей атаки столичных собратьев по литературному цеху703.
Но рассмотрим еще подробнее смысл «двурушника» в приведенной строфе «Грифельной оды». Крайне интересно то, что здесь Мандельштам применяет одну из своих стандартных техник, которую можно назвать «хирургией пересадки смысла на теле русского слова»: применяя эту технику, он вырезает из русского слова основу и заменяет ее паронимичной «германской» (немецкой или идишской) основой, радикально меняя при этом, разумеется, смысл слова704.
В данном случае, Мандельштам производит следующие операции: сначала он заменяет русскую основу *руш на *рух, с понятным чередованием [у] =>—=>[s], затем заменяет русскую основу *рух на «паронимичную» идишскую Y[ruyey] = ‘дух’, получая «перескок» значения слова, затем применяет снова чередование [у] <—> [s] и получает русскую основу *душ, немедленно приводящую к слову «двудушник = двоедушник» и далее к самоквалификации: «я с двойной душой».
Запишем эту цепочку преобразований более формально:
ДВУ-РУШ-НИК => ДВУ-РУХ-НИК =>ДВУ + Y[ruyey] (‘дух’) + НИК => «двуДУХник» => «двудушник»705 => С ДВОЙНОЙ ДУШОЙ.
* * *
Квалифицируя себя заведомо негативным в рамках русской ЯКМ термином «двурушник» или «двоедушник», Мандельштам как бы отталкивается от «русской системы» и относит себя к «еврейской системе», в которой «двойничество», «оксюморонность»706 является одной из основных установок.
т. е. является ярко выраженным «двурушником». Главное же (абсолютно непонятное для Тараса Бульбы как для «типового» представителя русской культурно-цивилизационной системы) здесь то, что Янкель и его знакомые евреи не видят ничего плохого в своем двурушничестве, оно для них вполне нормально707.
Мандельштам в «системно-культурном» ракурсе является таким «жидом Янкелем» в русской литературе. Идеология «двойничества» у Мандельштама осознанна и исключительно сильна.
Заметим, что «еврейскость» рассматриваемого куска Оды дополнительно маркирована стандартной для Мандельштама (и многократно отмеченной исследователями) «еврейской» черно-желтой цветовой гаммой: «ночь», «золотой кипяток», «желток».
Наконец, нельзя не отметить, что «еврейскость» содержания заявлений: «.. .я с двойной душой, я ночи друг» подкрепляется странной их корреляцией с распространенными в некоторых местностях Восточной Европы поверьями о еврейских «колдунах-двоедушниках» (они же «жиды-ночники»). О. Белова, исследователь фольклора Восточной Европы, отмечает: «. в Закарпатье распространено поверье, что тело инородца, подобно телу колдуна, может вмещать в себя две души, поэтому среди евреев особенно много “двоедушников”». О. Белова также приводит русское поверье (Владимирская губ.) о том, что «душа во всяком человеке... одинакова, но при этом христианская душа светлая, все остальные - темные»76. Нет непосредственных свидетельств знакомства Мандельштама с этим фольклором77, но известно (автобиографический «Шум времени»), что он в свое время неоднократно общался с С. Ан-ским, много занимавшимся подобной тематикой.
* * *
Все вышесказанное, вроде бы, показывает, что Мандельштам в 1923 г. совершает «перескок» из русской «культурной системы» в еврейскую708 709 710, о чем он и объявляет публично в Оде. Но самое удивительное и, одновременно, вполне характерное для Мандельштама, состоит в том, что это не так: Мандельштам не «переходит» в «еврейскую систему». В том же (!) 1923 г. он пишет автобиографический «Шум времени», в котором эксплицирует свой, наоборот, уход от «еврейского мира», неприятие «еврейской парадигмы», «хаоса иудейства», резкое неприятие языка и культуры отца, являвшегося семейным архетипом носителя Judentum.
В то же время сама система «культурно-поведенческих» матриц (установок) Мандельштама - по-видимому, еврейская. В частности, «оксюморонность», «медиативность» (ориентация на посредничество, обмен711) и т. д. Это выражено настолько ярко, что можно даже утверждать, что Мандельштам «фокусирует» в своей экзистенции некий «геном», т. е. систему «при- марных» матриц «еврейской системы»712.
Итак, уход «отовсюду» и состояние «чужого» везде. Это состояние фиксируется в анализируемом отрывке словами: «И никому нельзя сказать - / Еще не время: после, после, - / Какая мука выжимать / Чужих гармоний водоросли». Через несколько месяцев Мандельштам фактически повторит эти строки в стих. «1 января 1924»: «Какая боль - искать потерянное слово, / Больные веки поднимать / И с известью в крови для племени чужого / Ночные травы собирать». Через несколько лет он напишет: «О, как мучительно дается чужого клекота полет...».
Нельзя не отметить здесь замечательную (и, одновременно, рутинную для Мандельштама) греко-немецкую фоническую связь: (греч.) основа alge- с семантикой ‘боль, мука’, присутствующая, например, во французских словах типа ап-alge-sie и др713., паронимически суггестирует нем. Algen ‘водоросли’ (=> лат. Algae ‘морская трава, водоросли’), откуда и возникают «водоросли» и «ночные травы» в рассматриваемых отрывках.
В стих. «Разрывы круглых бухт.» (1937) водоросли приобретают еще свойство дурно пахнущей лживости: «Длинней органных фуг, горька морей трава - / Ложноволосая - и пахнет долгой ложью»714715. Поэтому «выжимать чужих гармоний водоросли» для Мандельштама не только психологически мучительно, но физически отвратительно и даже страшно.
Заключение. Мандельштам - это «межкультурный колобок»716 из «сухомятной русской сказки». Он уходит от «русской системы», и в «Грифельной оде» открыто объявляет об этом. Для своего «ухода» он использует «маски» и «техники» немецко-еврейской системы, условно говоря, «маску и технику Янкеля», но уходит не в «ашкеназскую парадигму», а в какой-то «могучий стык» культур, в какую-то пограничную зону, как «застрельщик», т. е., по В. Далю, как «солдат в передовом рассыпном строю, начинающий перестрелку с неприятелем».
оказываются в разных государствах. Или как, позднее, такой же двурушник-grenzganger Пауль Целан - еврейско-немецкий поэт, «реинкарнация» Осипа Мандельштама в следующем поколении.