Каждый из нас по-своему пережил это горе. С ее смертью, о которой — стихотворение Осипа “В светлом храме иудеи хоронили мать мою...”, начался распад семьи Мандельштамов. Мы сразу ощутили неустроенность и пустоту, мучило понимание нашей вины перед матерью, нашего эгоизма, недостаточного внимания к ней; того, что мы, дети, не замечали тяжкого в ее жизни, ее самоотдачи семье, не заботились о ней, даже став взрослыми. Смерть матери оставила свой след на душевном складе всех сыновей. Особенно сильно она поразила наиболее реактивного из нас — Осипа. Со временем он до конца понял, чем обязан матери, что она сделала для него. И чем старше становился, тем острее ощущал вину собственную. Особенно часто он возвращался к мыслям об этом в последние годы жизни, в тяжелые дни его ссылки.
Я же первое время чувствовал нарастающую неприязнь к отцу. В последние годы жизни матери сложности в отношениях между родителями усугублялись тем, что у отца появилась другая женщина. С начала войны он арендовал в Белоострове, на берегу реки Сестры, пограничной с Финляндией, маленькую мастерскую для выделки кож. Эта мастерская и дом принадлежали Нильсонам, выходцам из Швеции. Хозяин был уже старый человек, а жена его, женщина бальзаковского возраста, но, что называется, в соку, привадила к себе отца. Он все чаще оставался в Белоострове ночевать. У нас в семье я никогда не слышал никаких разговоров о Нильсонах, не знаю, что было известно матери, но атмосфера была напряженной.
Хотя из трех братьев я был младшим, после смерти матери мне стало невмоготу жить с отцом. Через несколько месяцев я ушел из дома. Семья моего школьного друга Вадима Конради имела в бельэтаже дома на Песочной улице многокомнатную квартиру с мансардой, вроде мастерской художника. В этой мансарде я и устроился.
В 1917 году умерла бабушка со стороны матери, жившая у нас в семье. Это развязало отцу руки: он ликвидировал нашу последнюю квартиру на Каменноостровском проспекте, распродал мебель и снял себе комнату на Петроградской стороне, на Большой Спасской улице. Сюда были привезены остатки нашей мебели, в частности книжный шкаф, письменный стол и кресло с дугой и рукавицами, с надписью: “Тише едешь — дальше будешь”. Ося при моей помощи снял комнату вблизи от меня, на Песочной улице, а Шура устроился у друзей.
Итак, я живу один. Этот переход от семьи к одиночеству мне помогло перенести тепло и дружеское участие всей семьи Конради. Работу я нашел сравнительно легко в Петроградском комитете Союза городов. Моя служба помещалась на Невском проспекте, дом 72. Из окна я мог наблюдать все бурные события петербургской жизни февраля 1917 года: вышедшие на улицы толпы народа, казаков, врезавшихся в манифестацию и избивавших людей нагайками, засаду жандармов, спрятанную во дворе костела.
В эти волнительные дни я не мог оставаться простым наблюдателем и отсиживаться за чиновничьим столом. Вокруг гибли люди, которые нуждались в помощи, а помочь было некому. Узнав, что на распределительном пункте Варшавского вокзала начата организация скорой помощи, я чуть ли не в первый день явился туда и приступил к работе. Помещался отряд на Невском проспекте, дом 59. Во главе его, организатором всего был очень энергичный, опытный врач Павел Борисович Хавкин. В сущности, до тех пор скорой помощи в Петрограде не было. В Свечном переулке помещалась станция скорой помощи Красного Креста, но весь ее транспорт состоял из пяти-шести кареток с лошадиным тяглом. Можно себе представить, что они могли сделать при несчастных случаях в огромном городе. А в дни Февральской революции на многих улицах шла ожесточенная перестрелка, переодетые городовые, засев на крышах, обстреливали толпу из пулеметов.
Было довольно много жертв и пострадавших, требовалась немедленная помощь и госпитализация. Союз городов предоставил в распоряжение нашего студенческого отряда достаточно санитарных машин — закрытых фургонов с красным крестом на бортах. Меня выбрали старостой отряда, и мы составили устав (он у меня хранится), утвердили его на общем собрании. Приступили к работе немедленно.
Приведу несколько случаев из моей личной практики в эти дни.
На Лиговке на мостовой лежала громко кричавшая женщина — она начала рожать под пулеметным огнем полицейских с крыши огромного дома Перцовых на Разъезжей. Люди не решались к ней подойти. Я и мои товарищи с носилками бросились к роженице и, быстро погрузив ее, свезли в Обуховскую больницу.
А вот второй случай. Вызов по телефону — сообщение, что на Миллионной улице ранены два старика и нуждаются в помощи. Подъехали. Толпа солдат, бурлящая и неспокойная. Только что здесь произошло следующее: в доме на третьем этаже жил отставной генерал, барон Штакельберг. Он и швейцар, тоже старик, стреляли из окна в солдат. Их вытащили, вероятно, убили и потащили по переулочку к Неве топить. Моя машина подъехала, и мы увидели, как группа солдат стоит над ними, намереваясь сбросить генерала и швейцара в реку. А вдруг они живы? Не задумываясь мы кинулись в толпу и каким-то образом уговорили отдать нам тела. Был момент, когда казалось, что в Неву вместо них бросят нас. Отъехав в спокойное место, мы убедились, что в машине лежат два трупа, и свезли их в покойницкую Обуховской больницы на Загородном проспекте. Но как-то получилось, что часть трупов из этого морга до захоронения перевезли в покойницкую другой больницы, кажется Мариинской. Можете себе представить, что я чувствовал, увидев там опять трупы генерала и швейцара.
Нашему отряду приходилось в те бурные дни выполнять совершенно неожиданные задания, никак не связанные со скорой помощью. Опасность представляли винные магазины. Был ряд случаев, когда толпа, среди которой были и уголовные элементы, и алкоголики, врывалась в эти магазины, грабила винные отделы, перепивалась. Мне довелось участвовать в операции по предупреждению разгрома. Надо было погрузить бутылки и ящики с вином в машину и вывезти их на окраинные склады, неизвестные и недоступные толпе. Мы подъехали к винно-гастрономическому магазину на углу Кирочной и Вознесенской. С помощью милиции удалось оттеснить толпу от входа в магазин и загрузить машину доверху вином. Везти его надо было куда-то за Балтийский вокзал. До Мариинского театра доехали благополучно. Но здесь на площади нас остановил патруль балтийских моряков. Старший, с примкнутым штыком, подошел ко мне, сидевшему рядом с шофером, и спросил, что мы везем. Сказать о вине было крайне рискованно. Что делать? Ответил, что везем раненых, понадеявшись, что поверят и открывать машину не будут. Было страшновато. Но прошло благополучно — задание мы выполнили.
Отряд из двадцати студентов многое сделал. Ни один район города не остался необслуженным, и нам удалось сохранить жизнь не одному раненому. Мне и сейчас, через шестьдесят лет, приятно сознавать, что начало скорой помощи в городе было положено нами и что в этом есть доля моего участия.
Но пока шла социальная борьба, правительство Керенского продолжало войну с немцами, призывало в армию все новые контингенты людей. Лишены были отсрочек и студенты вузов. Я был призван и оказался юнкером Михайловского артиллерийского училища, помещавшегося в Петрограде у Финляндского вокзала.
В Михайловском училище были еще сильны традиции, в том числе и унижающее достоинство цукание, дающее право юнкерам старшего курса издеваться над младшими. Тебя могли разбудить ночью и заставить везти старшекурсника на плечах в уборную. Велико было и чванство.
Главным в училище оставалась муштра, постижение духа и формы военного быта, всего того, что в наиболее короткий срок должно было способствовать превращению штатских юношей в бравых, подтянутых юнкеров, будущих офицеров русской армии. Первый месяц нас, первокурсников, держали буквально взаперти в стенах училища. Родные допускались лишь на короткие свидания. И первым из близких и друзей, посетивших меня в эти морально нелегкие дни изоляции, был Осип. Старшие братья тогда нигде не служили. И их захватили события первых месяцев Февральской революции с митингами, собраниями, жизнью, бившей ключом на улицах города, толпами, слушавшими ораторов и агитаторов всех партий, от кадетов до большевиков.
Наше училище тоже мало походило на тихую обитель. Накал страстей был очень велик. Большинством командного состава училища даже Февральская революция и политика буржуазного правительства не принимались. Размежевание политических настроений между юнкерами было вполне четким. Основной контингент, больше половины, состоял из выпускников кадетских корпусов, закрытых военных средних учебных заведений, основная задача которых сводилась к формированию из учащихся надежных кадров, верных царю и отечеству, преданных монархии.
Остальная часть юнкеров попала в училище по призыву, как и я. До мобилизации они были студентами различных вузов. За небольшим исключением эти юнкера поддерживали Временное правительство и верили в Керенского. Велика была прослойка эсеров и эсдеков-меньшевиков. За Советы и большевиков была хозяйственная команда, состоявшая из солдат и расположенная отдельно на Ламанском переулке, где также находились конюшни орудийных и верховых лошадей. Контакты юнкеров с солдатами команды были редкими и случайными.
В тревожные дни наступления на Петроград генерала Корнилова стало известно, что батареи нашего училища будут выведены для участия в предстоящей операции по защите города и Временного правительства. Но в училище готовился заговор. Суть задуманного состояла в том, что при выезде из города юнкера-монархисты должны были перестрелять всех сочувствующих революции и Временному правительству и перейти на сторону генерала Корнилова. О заговоре стало известно, и училище было отстранено от участия в боевых операциях.
не было, начался шабаш... С черносотенной бранью накинулись погромщики на спящих евреев и стали душить их подушками. Дежурный офицер находился далеко, и если бы не вмешательство не сочувствующих такой расправе юнкеров, некому было бы предотвратить тяжелые последствия этого ночного погрома.
С осени батареи нашего училища стали назначаться на дежурство в Зимний дворец. Моя очередь наступила 24 октября. Внутри дворца стоял полный хаос: юнкера пехотных училищ, солдаты из ударного женского батальона, какие-то штатские — все перемешалось, заполнило лестницы, расположилось в парадных залах с окнами, выходящими на площадь. Здесь защитники дворца воздвигли перед главными воротами огромную, ощетинившуюся пулеметами баррикаду из поленницы дров. С общей неразберихой пытался как-то справиться уполномоченный Временного правительства, долговязый Пальчинский со своими адъютантами. Но уже ничто не могло помочь. Площадь со всех сторон была окружена человеческим морем: солдатами, матросами, красной гвардией. Приближалось время штурма — это все понимали. Из городской думы двинулась депутация гласных во главе с городским головой Исаевым. Эти наивные люди хотели проникнуть во дворец и сделать попытку добиться умиротворения. Не успели они дойти до Мойки, как их остановили патрули красногвардейцев и предложили подобру-поздорову повернуть обратно.
Орудия моей батареи стояли во внутреннем садике дворца. Горстка михайловцев, составлявших личный состав батареи из шести орудий, твердо решила не принимать никакого участия в боевых действиях. Большинство считало невозможным стрелять в народ. В правильности принятого решения нас убеждали и те хаос, беспомощность и растерянность, которые показывали слабосилие власти, доживающей последние часы.
С Невы, через служебный подъезд, уже ворвались первые группы солдат Павловского полка. Мы, михайловцы, решили установить связь с Военно-революционным комитетом и договориться о сдаче им наших орудий. Меня и еще двух товарищей, уполномоченных для переговоров, вывели через невский подъезд и по Зимней канавке провели в здание ближайших казарм. Даже в обстановке начавшегося штурма и накала страстей с нами говорили без всякой злобы, отнеслись с полным доверием и обещали вернуть всех в расположение училища, предварительно разоружив и взяв слово о неучастии в борьбе против новой, советской, власти.
Вскоре Совет Народных Комиссаров принял решение о демобилизации студентов и о возвращении их в вузы для окончания высшего образования. Итак, погоны и шпоры сняты — военная форма пока осталась, ибо штатской одежды просто не было и обзавестись ею в те времена было не так просто.
Но возвращаться в Политехнический институт мне не хотелось. Теперь я уже знал, что призвание мое иное, и выбрал профессию врача — самую гуманную из всех возможных. После долгих хлопот и преодоления различных формальных трудностей я — студент-медик бывшего Женского медицинского института, переименованного потом в 1-й Медицинский институт.
Женский медицинский институт был создан в начале века на частные пожертвования. Он помещался на базе Петропавловской больницы на Архиерейской улице. Дело в том, что на медицинские факультеты в России женщин не принимали и для того, чтобы стать врачом, женщинам приходилось учиться за границей, чаще всего в Швейцарии или Германии. Но для получения права врачебной практики полученные там дипломы были недостаточными, и надо было в России держать государственные экзамены.
Сами предпосылки для создания Женского медицинского института в Петербурге, организованного по инициативе общественности и на частные средства, во многом предопределили традиции этого вуза — они дали возможность привлечь для преподавания здесь лучшие научно-медицинские силы. После Октябрьской революции все ограничения для студентов, в том числе и для женщин, были отменены. И теперь уже в бывший Женский медицинский институт начали принимать наряду с женщинами и мужчин.
Учиться в те годы было нелегко. Стипендий не существовало, время было голодное и холодное, скудные продукты продавались по карточкам. Работали кто как мог: грузили дрова, дежурили санитарами, вступали в различные артели. Большую роль в жизни студентов, в улучшении их быта, помощи в академических делах, в формировании отношения к происходящим событиям играли студенческие выборные организации. Таким высшим органом был общеинститутский Совет старост. Его выбирали открытым голосованием на сходке, где обсуждались все кандидатуры. Он состоял из сорока человек. В городе существовал и Центральный совет старост, в который все вузы посылали своих представителей. От нашего института был делегирован я.
В институте не существовало партийной организации. На всю массу студентов и педагогов, как в дальнейшем выяснилось, было всего пять-шесть большевиков. Немалым влиянием пользовались с. -р. и с. -д. Но толком никто не знал, да и не очень интересовался партийной принадлежностью. Все представляющие общий интерес вопросы выносились на сходки — своего рода вече. Они проходили иной раз довольно бурно.
Состав Совета старост был очень пестрым. В его деятельности как в зеркале отражалась политическая борьба тех дней. Мы продолжали жить старыми иллюзиями. Среди нас в Совете старост не было ни одного человека — противника Октября. Однако наши головы были в достаточной мере засорены отжившими представлениями об автономии высшей школы и другими понятиями, потерявшими всякий смысл после Октября. Настоящий Ноев ковчег был наш старостат. Начиная от бородатого евангелиста Якобсона, Добровольской, исповедовавшей с. -р. взгляды, и включая коммунистку Цетлин.
У меня и у моих товарищей установились добрые отношения с дирекцией института — профессором Верховским, Лихачевым и другими. Они искали нашей помощи и поддержки в нелегком деле введения в русло учебного процесса неспокойной, крайне пестрой по своему составу студенческой массы первого послереволюционного приема. Вообще профессора вели себя вполне лояльно. Правда, многие из них не понимали, да и не принимали революции, вернее, понимали по-своему, так, как это было свойственно радикальной и демократической части русской интеллигенции. Ни от одного из них мы не слышали враждебных новой власти высказываний и отказа работать с ней. Профессура стойко и безропотно переносила все лишения: холод, полуголодное существование тех лет. Своеобразно, но довольно незлобиво звучало обращение к студентам И. П. Павлова, начинавшего лекции своего факультативного курса: “Господа!” На реплики отдельных возражавших ему студентов он иронически отвечал: “А вы бы хотели, чтобы я говорил вам: “Рабы”?”
Главной задачей старостата был поиск заработков для медичек, улучшение материальной стороны их существования. Большим подспорьем для студентов была столовая, организованная кассой взаимопомощи при старостате. Помимо устройства медичек на различные временные работы мы добывали средства для остронуждавшихся, устраивая литературно-музыкальные вечера с участием видных писателей, поэтов и музыкантов. Происходили они в огромном актовом зале.
Наступила весна 1918 года. В поисках более сытой жизни часть студентов потянулась из института. Трудоустройство студентов силами кассы взаимопомощи и Совета старост было каплей в море. Тут мне и моим друзьям пришла в голову хорошая мысль: а что, если устроить огородную артель, летом в каникулы работать на земле, а собранными осенью овощами и небольшими заработками в артели обеспечить себе возможность занятий зимой?
Но откуда взять землю, помещения, средства на инвентарь, семена и т. п.? Желающих вступить в такую артель оказалось много. Сразу же подали заявление около тысячи человек, а реальным было создание артели на сто — сто двадцать человек.
от города. Называлось оно Белый Вал. Большой помещичий дом с колоннами, характерными для русского ампира XIX века, располагался на берегу Череменецкого озера, огромного, длиной около пятнадцати километров. На озере стоял еще действующий мужской монастырь с богатыми угодьями. Место вокруг очень живописное. Старинный парк Белого Вала напоминал об истории имения. Здесь когда-то происходили встречи декабристов. В пору упадка дворянства разорившийся владелец продал имение разбогатевшему петербургскому адвокату. Имение было совершенно опустошено после революции, из сельскохозяйственных орудий в прекрасных хозяйственных постройках обнаружилась одна соха. Скота и лошадей, конечно, тоже не было.
Теперь, когда земля и дом были найдены, особенно остро встал вопрос о деньгах. Я, избранный товарищами председателем правления, начал их поиски. И тут через каких-то знакомых мне порекомендовали обратиться в Производсоюз, объединявший несколько десятков производственных и промысловых артелей Петрограда. В них изготовляли галантерею, металлические и другие изделия. Славилась артель во главе с неким предприимчивым дельцом Брауде, ее продукция — сапожный гуталин “Крем Брауде”, рекламировавшийся и находивший спрос во всем городе. Брауде был красивым человеком с черной ассирийской бородой, в кожаной куртке, — на мотоцикле с прицепом его можно было встретить во всех районах города.
Власти не уделяли производственной кооперации большого внимания, и в руководство Производсоюза входили и продолжали там играть активную роль меньшевики. Среди них были и подпольщики, прошедшие царские тюрьмы и ссылку. Большим авторитетом пользовался Юдин, избранный председателем Союза, и Е. А. Гудков. Оба рабочие по происхождению.
Переговоры с Производсоюзом прошли успешно. Нам поверили, и со студенческой сельскохозяйственной артелью был заключен договор. Нас финансировали, а артель обязалась занять в Белом Валу под огороды сорок десятин. Половина урожая шла в счет полученного кредита Производсоюзу, а вторая половина распределялась между студентами-артельщиками.
Подготовку к огородничеству начали с закупки лошадей. Я, почти ничего не понимая в лошадях, покупал их у цыган на базаре. И самое удивительное, что, хотя цыгане быстро поняли, с кем имеют дело, из восемнадцати лошадей не оказалось ни одной непригодной для работы.
— всего двенадцать человек, тщедушных и неумелых. Однако ко времени посадки клубней земля была подготовлена. Надо было вырастить рассаду капусты. И это трудоемкое дело прошло благополучно. Рассада даже пополнила скудное меню артельщиков: из нее получался вкусный зеленый суп и капустные котлеты.
Время было неспокойное. Лучшие заливные луга — владение Череменецкого монастыря. Исполком решил их отобрать у монахов и отдать артели. Настали дни покоса, в монастыре все бурлило, монахи негодовали. Но наши студенты решили не отступать. Одновременно на луг с одной стороны вышли монахи с косами, а навстречу им артельщики. Послали за мной. И как это ни странно, мое появление на коне, внушительный вид кобуры с наганом, выданным мне исполкомом для охраны артели, и какие-то правильно выбранные слова подействовали на монахов отрезвляюще: они отступили. Покос остался за нами.
Наша артель была, пожалуй, одной из первых сельскохозяйственных коммун интеллигенции. Она вызвала большой интерес, и к нам приезжали репортеры газет и даже какой-то американский корреспондент. По уставу, все важные вопросы решало общее собрание, демократия была полная. У всех было большое желание работать, и правлению легко удалось добиться хорошей дисциплины27.
Тут время вспомнить о моих братьях. Они еще жили в Петрограде и оба были неустроены. В один прекрасный день Осип появился в Белом Валу и попросил принять его в наш коллектив. К этому моменту многие знали его как поэта по его первой книге “Камень”, по выступлениям в журналах и на вечерах. И товарищи мои согласились помочь Осипу. И вот среди белых косынок девушек появилась на поле фигура поэта О. Мандельштама — сугубо городского человека, абсолютно не приспособленного к такому труду ни физически, ни душевно. Осип с трудом, страшно уставая, выдержал три дня и, вконец измученный, уехал в Петроград. Второй мой брат, Шура, не имевший никакого заработка, стал в городе уполномоченным артели. Он хорошо и добросовестно выполнял все даваемые ему поручения, а их было немало.
Белый Вал запомнился мне на всю жизнь. Здесь я сдружился и полюбил Надю Дармолатову, ставшую вскоре моей женой. Прошли десятилетия, я уже восьмидесятилетний старик, а в памяти живут эти первые дни супружества и ничем не замутненного счастья. После возвращения в Петроград мы поселились в моей маленькой однокомнатной квартирке на Геслеровском, но в дальнейшем собирались переехать в квартиру Надиных родственников на 8-й линии Васильевского острова, ставшей моим домом на долгие годы жизни.
на девушке поразительной красоты, воспитывавшейся у теток в небольшой усадьбе под Ямбургом.
У Дармолатовых было четыре дочери28. Старшая, Анна Дмитриевна, вышла замуж за режиссера Сергея Радлова. Она была поэтом и переводчицей (особенную известность получил ее перевод “Отелло” Шекспира). Вторая дочь, Сарра Дмитриевна, видный скульптор-портретист, стала женой известного художника В. В. Лебедева, работавшего постоянно в содружестве с Маршаком. К его иллюстрациям книг этого писателя обращаются и по сей день.
Наконец, сестры-близнецы Вера и Надя. Обе красивые, всегда неразлучные. В детстве они были так похожи друг на друга, что мать различала их главным образом по цвету ленточек, вплетенных им в косы.
Все сестры получили отличное домашнее образование, а в школе только держали экзамены на аттестат зрелости. Все они отлично знали языки, были очень начитанны. За долгую свою жизнь я, пожалуй, не встречал второй такой семьи. Духовность и душевность по отношению друг к другу и к людям отличала этот дом. Мария Николаевна, мать Нади, была верующей христианкой в самом высоком смысле этого слова. Терпимость и какое-то удивительное сочетание демократизма с крепкими устоями чувствовались во всем.
зодчих. Красота прославленных мест Европы, быт и культура ее народов формировали вкусы и сознание сестер.
Дмитрий Иванович умер в 1914 году. Его вдова переехала на новую квартиру на Васильевском острове. Старшие дочери вышли замуж, а с матерью остались Вера и Надя. Дом Радловых на 1-й линии был хорошо известен петербургской интеллигенции: отец Сергея, Эрнест Леопольдович, которого я еще застал в живых, был крупным философом, другом Вл. Соловьева. Он много лет занимал должность директора Публичной библиотеки. У Анны и Сергея Радловых, очень популярных в среде петроградской интеллигенции, образовался своего рода литературный салон. Здесь бывали писатели, поэты, художники, ученые. Большой известностью в первые послеоктябрьские годы пользовались театральные зрелища, которые ставил Радлов у портала Фондовой биржи с участием тысяч исполнителей. Всегда был переполнен созданный им Театр народной комедии, дававший спектакли в Железном зале Народного дома. Видную роль играли Радловы и в ТЕО Наркомпроса, который возглавляла М. Ф. Андреева. Все начинания Радлова поддерживал М. Горький, у которого и Анна и Сергей часто бывали. В 30-е годы С. Радлов получил особую известность как постановщик Шекспира. Он ставил английского драматурга не только в собственном театре и в Петрограде, но также и в Москве: такие широко прославившиеся спектакли, как “Король Лир” с Михоэлсом в заглавной роли в Еврейском театре и “Отелло” в Малом театре с Остужевым.
Мария Николаевна приветливо и доброжелательно приняла меня в свою семью. Она поставила нам только одно условие: сочетаться церковным браком. Для этого я должен был креститься. Я отправился к пастору в протестантскую церковь на углу 1-й линии и Большого проспекта. Он дал мне почитать Евангелие, и, придя к нему через несколько дней, я получил свидетельство об обращении меня в протестантскую веру, оплатив его, как полагается, соответствующей суммой. Я рассматривал все это как неприятную формальность и не мог, конечно, нашу общую жизнь с Надей ставить под угрозу из-за требования ее матери. Мы договорились, что наша свадьба никак не будет праздноваться. Бракосочетание произошло в Троицком соборе на Петроградской стороне29. Моими шаферами были Сарра и Володя Лебедевы, а Надиными — Сережа и Нюра Радловы. Больше на этой церковной церемонии никто не присутствовал, даже Мария Николаевна. Отца моего, жившего отдельно на Петроградской стороне, я вообще в свои семейные дела не посвящал, и он о нашем браке узнал позднее. Холостая квартира была ликвидирована, и я поселился в доме Марии Николаевны.
С первых дней Надюша, прекрасный друг и товарищ, была мною втянута в институтскую общественную жизнь. Тут произошло то, что могло произойти только в первые годы после революции. Постановлением правительства была разрешена для фабрик, заводов и некоторых учреждений самозаготовка ненормированных продуктов, с помощью которых восполнялся скудный паек, выдаваемый по карточкам. Нам удалось добиться выдачи наряда на заготовку варенья, печенья, яичного порошка для студентов. Для этой заготовки был определен Харьков, один из центров кондитерской промышленности, несмотря на то что Харьков в это время еще находился в руках Деникина, против которого Красная Армия вела успешное наступление. Она заставила белых отступить от Тулы, и бои уже шли под Курском.
Надя охотно согласилась ехать вместе с нами. Так началось наше первое совместное путешествие, наш медовый месяц.
В больших командировочных удостоверениях было указано, что их владельцам предоставлено право проезда в любых вагонах и поездах вне очереди, получение номеров в гостиницах и т. п. А вот что оказалось на самом деле. Напоминаю, что шел 1919 год — эпидемии, транспортная разруха, голод, мешочники и т. д. В Петрограде вокзал гудел, как улей. Тысячи людей любой ценой рвались к вагонам. Посадку обеспечивали кроме проводников вооруженные солдаты железнодорожной охраны. У входа в вагон — плотная толпа. Проверив наши документы, охрана решила нам помочь. Нас подсадили в открытое окно уборной, где уже находились шесть-семь человек. Через несколько часов все как-то утрамбовалось. До Москвы мы ехали трое суток. Приехали мы почему-то на Курский вокзал. На перроне лежали сыпнотифозные больные вперемешку с уже умершими. Отправились по Москве пешком в Моссовет. Получили талоны на обед, хлеб и ордер на комнату в гостинице на Дмитровке. Старый дом почти не отапливался. В комнате шел пар изо рта. Спали в одежде, набросив на себя все, что можно. Обрадовало известие о взятии нашими войсками Курска. Побродили по Москве. На улицах лежал неубранный снег, магазины были пусты. Обращали на себя внимание афиши спектаклей и концертов. Залы были переполнены. Мы с Надюшей очень хотели послушать хорошую музыку и отправились в католическую церковь, где, если память мне не изменяет, Гедике играл на органе Баха.
Путешествие командированных за вареньем и печеньем продолжалось. Поезд, медленно поспешая, дотащил нас до Курска, где совсем недавно хозяйничали белые. Красная Армия, только-только отбив врага от Белгорода, двинулась к Харькову. Пассажирские поезда туда не ходили. Добрались до Белгорода в теплушках. Здесь все еще напоминало о вчерашних боях. Наконец было объявлено о взятии Харькова. Мы сделали все возможное, чтобы с первыми пассажирскими составами попасть в освобожденный город. В нем было несколько больших кондитерских фабрик, очевидно, были и запасы их продукции на складах. И очень важно было предъявить харьковским продовольственным организациям наши наряды, пока кондитерские изделия еще не все были выданы многочисленным представителям организаций, имевшим такие же права на их заготовку, как и у нас. Дело шло успешно, нам выдали наряды на один из складов.
Но чуть ли не в первый день по прибытии в Харьков пришла из Петрограда телеграмма от Сергея Радлова о страшном несчастье: сестра Надюши, Вера, выбросилась из окна пятого этажа квартиры на Васильевском острове. Напомню, что сестры были близнецами и за всю жизнь они расстались впервые. Надя была человеком исключительного мужества и самообладания. Она просила только об одном — сделать все возможное, чтобы вернуться домой.
В семье Дармолатовых, большой и дружной, была принята удивительная сдержанность в отношениях, ничего кричащего, показного в выражении своих чувств. Мария Николаевна тяжко переживала трагическую гибель дочери. Несмотря на уже сложившееся доброжелательное принятие меня, она ни разу не говорила со мной о возможных причинах самоубийства Веры. От жены я узнал, что какого-то внешнего, большого и неожиданного толчка и не было. Тонкость духовной структуры, легкая ранимость нервной системы, неверие в будущее личной жизни — все по совокупности повлияло на Веру. Инженер Владимир Павлович Покровский, в прошлом офицер, считался ее женихом. Никто не знает, что стояло между ними, мешало осуществиться этому браку. Теперь, по прошествии полувека, думается, что для Веры травмой было и расставание с любимой сестрой Надей, наш брак с ней. Но об этом мы никогда друг с другом не говорили. Покровский после смерти Веры очень сблизился с Марией Николаевной и много лет приходил к ней, обычно с цветами, каждую неделю, и они часами сидели и беседовали в ее комнате30.
отношения приняли сложные, уродливые формы и привели Корнилия к самоубийству31.
Вернусь к эпопее с заготовкой варенья для Медицинского института. Мой товарищ Миша Барский, поступивший вместе со мною после демобилизации в институт и проделавший с нами путешествие в Харьков, погрузил там полный вагон сладостей и сопровождал этот товарный вагон до Петрограда. Настали дни продажи продуктов из этого вагона медичкам и преподавателям института. Бачки и ящики были помещены в комнаты кассы взаимопомощи. Выдавали почти по двадцать килограммов варенья, печенья, яичного порошка. Эта раздача, по тем временам фантастическая, превратилась для всех в праздник: сладости стали большим подспорьем в голодном пайке студентов, в котором даже сахарин считался роскошью.
Жизнь нашей молодой семьи на Васильевском острове постепенно налаживалась. С матерью Нади у меня установились добрые отношения. Она была человеком, которого невозможно было не полюбить. Надя стала научным сотрудником в Лаборатории фитопатологии, возглавлявшейся профессором А. Ячевским. Мои институтские друзья были частыми нашими гостями.
Оба моих брата до середины 1919 года оставались в Петрограде32. А. А. Ахматова, хорошо знавшая брата, в своих воспоминаниях пишет: “Революция была для него огромным событием, и слово “народ” не случайно фигурирует в его стихах”33.
еще левые с. -р. входили в Совнарком, а Блюмкин в ВЧК занимал должность заместителя Дзержинского.
Столкновение Осипа с Блюмкиным произошло в каком-то особняке. Там во время происходившей попойки многие опьянели, в том числе и Блюмкин. Он вынул из кармана кожаной куртки пачку ордеров и начал их заполнять, громко поясняя, что он делает. Оказывается, это ордера-приговоры на расстрел. Осип подбежал к Блюмкину, выхватил у него ордера и разорвал их. И потом, едва успев одеться, исчез из этого дома.
Рано утром Осип явился к Каменевой и взволнованно информировал ее о случившемся. Каменева повела Мандельштама к самому Дзержинскому, который, выслушав брата, поблагодарил его за мужественный поступок. В архиве Дзержинского имеется документальное подтверждение всего мною тут рассказанного34.
Через несколько месяцев Блюмкин “провинился” более серьезно, чем подписание в пьяном виде ордеров на расстрел, — он убил германского посла Мирбаха.
В 1919 году Осип и Александр уехали в Москву. Там они пробыли недолго и отправились, в погоне за теплом и пищей, на Украину. Попали в Харьков, занятый тогда войсками Деникина. Братья стремились дальше в Крым. В получении разрешения на проезд им помог поэт и прозаик Рюрик Ивнев, с которым они в Харькове подружились. При повторных хлопотах им удалось получить разрешение на проезд к Волошину в Коктебель.
Сохранилось много мемуарных записей об Осипе Мандельштаме в Коктебеле. Наиболее интересна из них отповедь Марины Цветаевой, которую она дала Георгию Иванову в 1931 году на его клеветническую публикацию в милюковских “Последних новостях”. В ней Иванов писал о якобы плохом отношении к Осипу в Коктебеле. “Мандельштам, — пишет Цветаева, — в Коктебеле был общим баловнем, может быть, единственный, может быть, раз в жизни, когда поэту повезло, ибо он был окружен ушами — на стихи и сердцами — на слабости”35
По возвращении, через Тифлис, в Петроград Мандельштаму была предоставлена возможность поселиться на Мойке, в бывшей квартире Елисеева, в здании, где в конце 1919 года группой писателей и художников был организован Дом искусств, призванный объединить деятелей искусств всех направлений и стать центром литературно-художественной жизни Петрограда. Здесь приютилось много писателей. Среди них были Ольга Форш, Ходасевич, М. Слонимский и другие. Здесь спасались от холода в кухне у топившейся печки, обсуждались события литературной жизни. В таких условиях группой молодых прозаиков было создано творческое объединение, получившее в истории нашей литературы название “Серапионовы братья”. В него входили М. Слонимский, М. Зощенко, Н. Тихонов, К. Федин, К. Вагинов, В. Каверин, Н. Никитин и другие. В этой огромной квартире еще доживал свои дни и старый слуга Елисеевых. Трудно было ему понять и разобраться в богемной жизни и интересах новых жильцов. Со слов Осипа известен комический эпизод, когда на чей-то вопрос: “Где Мандельштам?” — старик ответил: “Они жабу гладят”, имея в виду жабо, которое брат приводил в порядок для маскарадного костюма в Доме искусств.
Виктор Шкловский тоже жил в этом писательском общежитии. Он был солдатом-вольноопределяющимся броневого дивизиона, расквартированного в здании Михайловского манежа (теперь Зимний стадион). Как-то после посещения брата я провожал Виктора Борисовича пешком по Невскому в расположение его части. По пути он мне рассказал, что броневик, с которого Ленин произнес свою знаменитую речь у Финляндского вокзала по приезде в Петроград, был послан из их дивизиона. Позднее В. И. Ленин побывал в дивизионе и беседовал с солдатами.
Осенью 1920 года Осип очень успешно выступал на литературных вечерах. Так, в октябре он читал свои стихи в Клубе поэтов, стихи превосходные. О них в своих дневниках крайне скупой на похвалы и не слишком доброжелательный к брату Блок записал: “Гвоздь вечера — И. Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме36. Он очень вырос <...> виден артист. Его стихи возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства только”37.
— завершенной главой истории русской поэзии. Время показало, что брат был и прав, и не прав в своей оценке Блока. Значение этого поэта и его влияние на все последующие поколения было исключительным и непреходящим. Гениальность же Блока признавалась даже его врагами.
В ноябре в Доме искусств с большим успехом прошел вечер поэзии О. Мандельштама. Дом искусств выпускал альманах. В первом его номере помещены два стихотворения брата: “Я слово позабыл, что я хотел сказать...” и “Возьми на радость из моих ладоней немного солнца и немного меда...”, датированных ноябрем 1920 года.
Жизнь самого Дома искусств и творчество литераторов, живших в елисеевской квартире, несмотря на постоянный голод, холод и разнообразные лишения, остались в памяти современников как значительное явление культуры тех лет. Ольга Форш в одноименной повести назвала Дом искусств — Сумасшедшим кораблем.
Интересно и само здание, в котором помещался Дом искусств. Его выстроил в начале XIX века купец по фамилии Косиковский. Дом недолго принадлежал ему. Менялись владельцы, квартиранты, само назначение дома. Жил здесь когда-то Греч. В его квартире потом поселился Кюхельбекер. Много лет здесь проживал Грибоедов, уехавший отсюда в Персию. Было здесь одно время и Благородное собрание, где блистал петербургский свет. В большом зале устраивались концерты, балы. Последним владельцем дома стал перед революцией известный богач купец Елисеев.
Из Дома искусств брат переехал в общежитие Дома ученых на Б. Миллионной улице. Он занимал огромную почти пустую комнату с зеркальными окнами, выходящими на Неву. Здесь было теплее, близко находилась неплохая столовая. Но здесь Осип оказался на отшибе и оставался поэтому недолго.
Надюши: известный социолог Питирим Сорокин и его жена Лена Баратынская, близкая подруга Нади по Бестужевским курсам. Сорокин был яркой и примечательной во многих отношениях фигурой. Уроженец далекого северного городка — Великого Устюга, он упорно добивался поставленной еще в юности цели — стать ученым. Крайне нуждаясь, он все же сумел закончить Петроградский университет и не случайно выбрал для себя такую область, как социология. Начиная с 1917 года он стал членом партии с. -р. и активно участвовал в ее деятельности в период нахождения у власти Временного правительства. Он был близок к Керенскому, очень ценившему его. В дальнейшем Сорокин разочаровался в с. -р. и вообще решил полностью себя посвятить науке.
Питирим Александрович был сильным, крепким человеком, с умным, выразительным лицом, немногословным, как многие северяне. Лена Сорокина казалась полной противоположностью мужу: изящная, стройная, с тонкими, красивыми чертами лица, общительная и веселая. Чудесная была пара, легко вписавшаяся в уклад нашей семьи с ее радостной атмосферой. Сорокин как раз в это время, в 1919 году, закончил работу над своим первым фундаментальным курсом социологии. Корректурные гранки этой книги давались на прочтение и мне, и, читая их, я впервые познакомился с социологией, значение которой сразу после революции очень возросло. Эти гранки много лет лежали у нас на антресолях, и я очень сожалею, что не сохранил их.
В начале 1920 года Сорокин обратился с письмом к Ленину, в котором просил разрешить ему отъезд в Америку. Он писал, что вышел из партии с. -р. и не собирается больше принимать участие в политической жизни. В США Питирим Александрович стал профессором одного из крупнейших университетов и дожил до глубокой старости — почти до девяноста лет38.
Среди социологов мира П. Сорокин занял очень видное место. Велико было и его научное наследие. Он чуть ли не первым разработал концепцию взаимопроникновения в будущем экономических и политических систем капитализма и социализма.
В материальном отношении в эти годы жилось нам тяжело. Ведь работала только Надюша, а я был поглощен учебой и общественными делами института. Начался нэп, и мы придумали неожиданный путь для увеличения семейного бюджета. По вечерам, а иной раз и до глубокой ночи женщины выпекали отличные песочные пирожные-кольца. На моей обязанности лежало добывание необходимых продуктов и организация сбыта пирожных. В городе открылось много кафе и кондитерских. Кулинарные способности Марии Николаевны помогли нам добиться отменного качества выпекаемых пирожных. И я легко получил возможность сбывать продукцию во многие кафе. Для нас самих пирожные были недосягаемы. Даже конина подавалась у нас дома не так часто.
медицинские вузы, принять ряд мер для улучшения и ускорения подготовки врачей. В наш институт был назначен комиссар Вигдорович. Совет старост и все студенчество понимало значение этих мероприятий и поддерживало их. Но, к сожалению, Вигдорович, человек грубый, лишенный такта, малокультурный, не сумел найти общий язык ни с молодежью, ни с профессурой. Добиваясь повышения дисциплины, он в своем поведении допустил ряд ошибок. Он не только не пытался сотрудничать с Советом старост, но подчеркнуто его игнорировал, стремясь подорвать к нему доверие студентов. Атмосфера в институте постепенно становилась напряженной.
Надюша ждала ребенка. Надо было всем на лето как-то устроиться за городом. Я вспомнил о своем “огородном стаже” в Белом Валу и предложил свои услуги Управлению детских колоний, размещенных в особняках бывшего Царского Села и рассчитанных на много тысяч детей. Нужно было улучшить их пайковое питание за счет урожая овощей. Огороды были устроены во многих местах города. В моем ведении находились и оранжереи. В частности, при дворце Палей. Здесь вызревал виноград, и можно себе представить радость ребят, никогда не видевших ранее винограда. Правда, им доставалось буквально по нескольку ягод.
Организация детской колонии была тогда большим событием. В годы гражданской войны масса ребятишек осталась сиротами, были бездомными. Превращение Царского Села в базу для этих ребят, использование для них опустевших особняков было делом государственной важности. Это подчеркивалось, в частности, и самим переименованием города в Детское Село. Во главе Управления детскими колониями была поставлена первая жена наркома просвещения А. В. Луначарского. Все, что только было возможно для создания хороших условий, давалось детям. Одежда, обувь, мягкий инвентарь, посуда, игрушки, книги поступали в Детское Село со всех сторон.
Немалое значение придавалось воспитательной работе и обучению ребят. Надя поступила воспитательницей. Мы получили две комнаты и устроились в них вместе с Марией Николаевной. Работа нас увлекала, жили мы безмятежно. Но под осень политическая и военная обстановка в стране стала крайне напряженной. На Петроград наступали белые. Войска генерала Юденича, несмотря на сопротивление молодой Красной Армии, отрядов рабочих и балтийских моряков, продвигались все ближе к Петрограду. Были приняты меры к возможной эвакуации населения из пригородов — Гатчины, Красного Села, Петергофа и других мест.
Однако детей в колониях с обслуживающим их персоналом решено было оставить. Считалось, что белые должны были проявить к ним элементарную гуманность.
— самое ответственное время моей работы. Детское Село опустело. Кто только мог перебрался в Петроград. Мне была слышна артиллерийская канонада. Войска Юденича находились уже около Екатерининского парка, у Орловских ворот. Вспоминаются последние дни перед занятием Юденичем Детского Села. Я был на большом участке рядом с дворцом Палей, где руководил уборкой ранних сортов капусты. Тут же стояли наши трехдюймовые орудия. Они вели навесной огонь, сдерживая продвижение белых. Уборка капусты была последней, и я для себя решил, что не эвакуируюсь, пока на поле остаются овощи. Была опасность, что поезда в Петроград вот-вот перестанут ходить, но я хотел еще успеть попрощаться с большим моим другом, Д. Н. Горвицем. Он заведовал бывшей дворцовой пекарней, которая тогда выпекала хлеб для детей. Пекарня помещалась недалеко от Лицея, около входа в Екатерининский парк. Мы с Горвицем обняли друг друга и расстались. Он не мог оставить пекарню, допустить перебои в снабжении детей хлебом. Грустно было обоим. Мы об этом не говорили, но оба понимали, какой опасности подвергается он, еврей, оставаясь встречать Юденича. О зверином антисемитизме белых было хорошо известно.
Наконец капуста убрана, и я с чемоданчиком в руке отправляюсь на вокзал. Поезда уже не ходят. По шпалам добираюсь до Средней Рогатки, находящейся на половине пути, и оттуда уже поездом доезжаю до Петрограда. Вечером попадаю домой и успокаиваю тревожившихся за меня родных.
Общеизвестно, что Юденич, хотя и овладел Детским Селом, дальше Пулковских высот пройти не смог. Его войска вскоре были разгромлены и отошли, потеряв боеспособность, к Пскову и дальше в Эстонию. Д. Н. Горвиц благополучно пережил дни оккупации.
Осенью начался новый учебный год, и я опять с головой окунулся в общественные дела института. Признаюсь, что, вспоминая то время, я поражаюсь, как я находил возможность при такой загрузке готовиться к экзаменам, сдавать их и переходить с курса на курс. Правда, справляться с академическими делами мне помогала Наташа Григорьева, моя “учебная пара”, с которой мы успешно “разделывались” с такими трудными предметами, как анатомия, физиология, гистология, считавшимися “китами” в учебной программе.
Отношения с военкомом Вигдоровичем все осложнялись. В институте была наконец создана первая, правда очень малочисленная, партячейка. Секретарем ее избрали моего доброго товарища Цейтлин. Она понимала остроту положения. Мы оба считали, что необходимо что-то предпринимать, и видели выход в смене комиссара. На эту должность нужен был человек, который бы мог наладить контакты со студенчеством, с преподавателями и старостатом.
учреждения, связанные с искусством, литературой, музыкой. Здесь же был отдел, которому подчинялись все вузы. Начальником Главнауки был старейший (с 1896 года) член партии Федор Николаевич Петров, который был еще участником первого партийного съезда в Минске. Он выслушал мой рассказ о сложившейся в институте обстановке и обещал в ближайшие дни разобраться.
Был я и у заведующего горздравотделом Первухина, от которого зависело решение многих вопросов, связанных с деятельностью медицинских учебных заведений. Он ничего не обещал, хотя явно сочувствовал нашим трудностям.
А результат оказался совершенно неожиданным: меня арестовали, и я оказался в ЧК на Гороховой. Ошеломленный таким оборотом дел, ничего не понимая, я пытался мысленно проследить ход событий в институте и разобраться, в чем мои ошибки и вина. Времени для этого теперь было достаточно.
В Петрограде ЧК занимала дом бывшего петербургского градоначальника. Дворовый корпус был приспособлен под следственную тюрьму, оборудованную в квартирах. Помещение, в котором я сидел, трудно назвать камерой: это была каморка без окон, где стояли койка и небольшой столик. В окошечке над дверью в коридор круглые сутки горела электрическая лампочка. Прогулок не было. Тонкие деревянные перегородки отделяли одну камеру от другой, и слышимость разговоров была отличная. Все знали всё обо всех. “Население” камер оказалось очень пестрым: спекулянты и валютчики, подозреваемые в шпионаже и обвиняемые в контрреволюции. Наряду с ними и различными авантюристами за решеткой находились и ни в чем не повинные люди, кем-то оклеветанные.
Среди заключенных оказался мой одноклассник по Тенишевскому училищу Яша Шпиро. В детстве ребята его не любили и сторонились. Сидел он по фантастическому даже для того времени делу. Раздобыв специально изготовленные печати и бланки, он объявил себя председателем Транспортного трибунала, набрал штат, занял особняк на Театральной улице, арестовывал и судил тех “бывших”, у которых сохранились драгоценности и золото. Все это он присваивал себе. Самое удивительное, что разоблачили Шпиро далеко не сразу. Потом его расстреляли.
Я, видимо, считался мелкой сошкой. Таких использовали для всяких хозяйственных работ. Например, мы делали глухие деревянные ставни в окнах первого этажа, выходивших на улицу. До сих пор, проезжая мимо здания ЧК, я вспоминаю о своей плотницкой работе, глядя на эти окна. Как-то нас вывели на Исаакиевскую площадь для складывания поленниц дров. Не помню как, но мне удалось уведомить Осипа, и он пришел туда перемолвиться со мной несколькими фразами, пока нас не развел часовой.
На Гороховой меня продержали около двух недель и, не допросив, перевели в Дом предварительного заключения (ДПЗ) на Шпалерной. Здесь тюрьма была настоящая — со многими ярусами одиночных камер. Моя одиночка после ЧК казалась комфортабельной. Описывать ее не буду. Все об этой тюрьме, с ее длинной историей, начиная с начала века, хорошо известно. Режим здесь имел регулярные формы: были и прогулки, и передачи. Наконец кончилась полная изоляция, и я из записочек жены узнал о своих, что с ними все благополучно. Кроме того, Надюша нашла и другой, шифрованный, способ общения со мной. В передаваемых книгах она на разных страницах легко подчеркивала отдельные буквы или слова, из них складывались фразы, и я наконец получил полную информацию о том, что делалось в семье и в институте. Свиданий, как известно, подследственным не дают. А происходили в институте события серьезные и для моих товарищей грозные. Мой арест, оказывается, был только первым, но не последним. Кстати сказать, учитывая мою популярность, для моей дискредитации был использован давний способ: распространили слух, будто бы я участвовал в спекуляции. Достал по пониженной цене замазку для окон институтских аудиторий, почти не отапливаемых, и на этом хорошо заработал. Перед студентами никаких политических обвинений против меня не выдвигалось. Дело с замазкой было чистой клеветой. Замазку я действительно достал для института через Производственный союз, конечно официально, по существовавшим тогда ценам. А помогли мне ее достать потому, что меня в Производсоюзе знали по студенческой огородной артели, о которой в этих моих записках подробно писалось выше.
Сестра Надюши Анна и ее муж Сергей Радлов обратились за помощью к М. Горькому. Благодаря его заступничеству и поручительству следствие было ускорено. В результате меня приговорили только к шести месяцам принудительных работ, обвинив в контрреволюционной агитации, которой я, естественно, никогда не занимался.
Примечания
27
28 Дармолатов Дмитрий Иванович (? — 1914) — член правления Азовско-Донского коммерческого банка; Дармолатова Мария Николаевна (? — 1942); Радлова (Дармолатова) Анна Дмитриевна (1891 — 1949) — поэтесса, переводчица; Лебедева (Дармолатова) Сарра Дмитриевна (1892 — 1967) — скульптор; Дармолатова Вера Дмитриевна (1895? — 1919); Дармолатова Надежда Дмитриевна (1895? — 1922).
29 “К. Н. П. ПЕТРОГРАДСКИЙ И МЕДИЦИНСКИЙ ИНСТИТУТ 18 февраля 1919 г. 148 УДОСТОВЕРЕНИЕ. Выдано сие удостоверение Мандельштаму Евгению Эмильевичу, родившемуся 1 мая 1898 года, для представления священнику в том, что г. Мандельштам состоит в числе слушателей Петроградского Медицинского Института и что Институт не встречает препятствий для вступления в первый законный брак. <...>” (архив Е. Э. Мандельштама).
30 Видимо, именно эта семейная трагедия вызвала к жизни эпизод из воспоминаний И. Одоевцевой, в котором Осип Мандельштам рассказывает мемуаристке о самоубийстве младшего брата (Одоевцева И. На берегах Невы. М. “Художественная литература”. 1988, стр. 128).
31 См. вступительную статью.
32 “Наука”. 1990, стр. 368).
33 Ахматова А. Листки из дневника. Цитируется по машинописи из архива. Наиболее полный “сводный” текст опубликован: Ахматова А. Листки из дневника. Публ. В. Виленкина. — “Вопросы литературы”, 1989, № 2, стр. 178 — 218.
34 “Из истории Всероссийской Черезвычайной Комиссии, 1917 — 1921”. Сборник документов. М. Госполитиздат. 1958, стр. 154.
35 Иванов Г. Китайские тени. — “Последние новости”, 1930, 22 февраля; Цветаева М. Указ. соч.
36 Имеется в виду арест О. Мандельштама в Феодосии в 1919 году (см.: Купченко В. Указ. соч.).
37 —Л. Гос. изд-во художественной литературы. 1963, стр. 371.
38 Сорокин Питирим Александрович (1889 — 1968) родился в селе Турья, Яренского уезда, Вологодской губернии; его труд “Система социологии” опубликован: Пг. “Колос”. 1920; из России Сорокин был выслан осенью 1922 года. В квартире Дармолатовых Сорокины жили с конца 1918 до весны 1920 года, а прописаны были до самого отъезда (Сорокин П. Дальняя дорога. М. “TERRA”. 1992). См. также вступительную статью.