Когда пришло время начинать учебу, мать задумалась, куда отдавать детей. Казенные гимназии и реальные училища в это время переживали упадок. Это сказывалось и на программах обучения, и на составе педагогов. В них, под недреманным оком начальства из Министерства просвещения, формировали законопослушных верноподданных. За гимназистами и реалистами был установлен неослабный контроль, а форма позволяла его осуществлять и за стенами школы. Многое для них было под запретом. За ними следили специальные инспектора. Особой реакционностью отличался министр просвещения Кассо, ярый монархист и черносотенец.
Наиболее передовые и смелые педагоги искали пути для создания других, более демократических школ. В Петербурге такая возможность была найдена в Министерстве торговли и промышленности. Там имелся большой отдел учебных заведений, в ведении которого находились политехнические институты и средние коммерческие училища. Во главе этого отдела стоял умный либеральный чиновник Лагорио. Он легализовал и принимал в свою систему частные средние учебные заведения. Их программы были образовательными, а для того, чтобы оправдать свое название — “коммерческое”, детям преподавали счетоводство, бухгалтерию и товароведение.
Таких школ в городе было несколько: Выборгское коммерческое училище, Тенишевское училище и некоторые другие. Были и частные женские училища: Таганцевское, Оболенское и т. д.
Во все эти частные школы приглашались более опытные педагоги. Преподавание здесь велось по расширенной программе и по лучшим учебникам. Но главным была атмосфера, весь дух школы, помогающий ребенку найти себя и способствующий становлению личности. Конечно, и в них не все было идеальным, но по сравнению с гимназиями, подчиненными Кассо, министру просвещения, известному своей реакционностью, дети здесь росли в совершенно иных условиях.
Несмотря на высокую плату за обучение, мать остановила свой выбор на Тенишевском училище. Осип в нем учился с 1898 года по 1907-й10. Александр также поступил в эту школу, но занимался плохо, и родителям примерно с пятого класса пришлось перевести его в 1-ю гимназию. Я стал тенишевцем в 1907 году и закончил школу в 1916-м.
Училище называлось Тенишевским потому, что было создано на средства известного мецената, князя Тенишева. Его директором был видный педагог, общественный деятель и редактор журнала “Образование” Александр Яковлевич Острогорский. Брат уверял, что на его улыбке держалось все училище. Я хорошо помню, как директор неизменно встречал нас у лестничных дверей. Передо мной встает его милое лицо, небольшая светлая бородка, пенсне, добрая улыбка. Таков он и на фотографии, которую после его смерти купили буквально все ребята.
Вначале училище помещалось на Загородном проспекте, и Осип начал занятия именно там. В дальнейшем же для училища было выстроено специальное помещение на Моховой улице, дом 33. Здесь училище размещалось в двух зданиях, соединенных друг с другом галереей, в которой находилась оранжерея и бассейн с рыбками. Сколько хороших минут и сокровенных разговоров помнит эта оранжерея!
Классные комнаты были свободными и светлыми, коридоры просторными. Лаборатории по химии и физике, кабинет ручного труда насыщены оборудованием. В обучении широко использовались опыты, выполняемые самими учащимися. Имелся при школе и гимнастический зал, а во время большой сорокаминутной перемены во дворе постоянно шла игра в футбол, и это тогда, когда он только появился в нашей стране. Вообще о физическом развитии учащихся очень беспокоились. За этим постоянно наблюдал врач-гигиенист. При школе имелась первоклассная столовая, где нас кормили горячими завтраками, а на столах стояли кувшины с молоком (изобилие даже приводило к нелепым поединкам обжор: кто больше съест котлет или выпьет молока). Для времени нашего детства все это было несомненным новаторством.
Существовала еще одна особенность, специфическая именно для Тенишевского училища. Учебные помещения в нем непосредственно соседствовали с театром, а также с концертно-лекционным залом. Театр был небольшой — человек на триста. В мои времена во время гастролей в нем давала представление 1-я студия МХТа.
Концертный зал, построенный амфитеатром, с двойным светом, был рассчитан на восемьсот человек и вначале предназначался для Государственной думы, но правительство отвело для нее Таврический дворец. Тенишевский зал стал местом концертов и общественных собраний, вызывавших к себе большой интерес.
В девятисотые годы, когда брат учился в школе, главным арендатором зала училища был Литературный фонд, который в этом помещении устраивал памятные вечера в честь различных писателей.
В этом же зале проходили заседания Юридического общества, возглавляемого Максимом Ковалевским и Петрункевичем. Здесь выступали многие ораторы, совершая, по выражению Осипа, “гражданские служения”, читая свои доклады. Выступал и сам Ковалевский, а также Родичев, Н. Ф. Анненский, Батюшков, Овсянико-Куликовский и другие. И хотя Осип с нескрываемой и иногда даже злой иронией описывает и вечера Литературного фонда, и этот “домашний форум”, все же несомненно, что близкое соседство зала со школой сыграло свою добрую роль в воспитании тенишевцев, помогая привить им любовь к литературе и чувство гражданственности, приобщая их к современным проблемам.
В мое время и позже Тенишевский концертный зал оказался еще теснее связанным с культурной жизнью Петербурга, чем в первый период. Он стал любимым местом для выступления писателей, поэтов, для устройства дискуссий. Здесь мы слушали молодого Маяковского, выходившего тогда на сцену в желтой кофте. Выступал тут неоднократно на вечерах и Осип.
В Тенишевском училище была семестровая система обучения: вместо восьми классов — шестнадцать семестров. Переводили из семестра в семестр дважды за один учебный год. Приготовительный класс тоже делился на два семестра: подготовительный и промежуточный. При переводе из одного семестра на другой каждый раз давалась преподавателями характеристика успехов учащихся по всем предметам, которая доводилась до сведения родителей.
В училище всячески поддерживался интерес к гуманитарным знаниям и стремление улучшить свой стиль. Поощрялся выпуск журналов, как классных, так и общешкольного. Когда умер наш товарищ — Фейнберг, ребята сложились и издали сборничек его стихов. Наш класс в течение нескольких лет издавал литографированный журнал — “Юная мысль”. Я был его редактором, автором рассказов и часто выступал в качестве театрального рецензента.
Учителя Тенишевского училища, чуть ли не по всем предметам, по своей эрудиции и талантам были значительно выше обычных гимназических преподавателей того времени.
Первым по справедливости должен быть назван преподаватель литературы Владимир Васильевич Гиппиус11. Методика преподавания предмета у Владимира Васильевича была своеобразной. На моем потоке он вел занятия следующим образом. Учебников Гиппиус не признавал. Читал лекции, увлекая класс блестящим изложением интереснейшего материала. На каждый урок назначался дежурный, который был обязан все подробно записывать, а на следующем занятии, прежде чем начинать новую тему, зачитывалась и обсуждалась эта запись. В конце учебного года все эти записи литографировались. По такому курсу проходило повторение и сдавался экзамен. Само собой разумеется, что уроки Гиппиуса были самыми любимыми.
естествознания живо и увлекательно. Потом он, так же как математик Г. М. Фихтенгольц, стал профессором. При разработке положения о единой трудовой школе было использовано многое из опыта Тенишевского училища, благодаря тому что Пинкевич стал одним из ближайших помощников Луначарского в Наркомпросе и сыграл большую роль в деле реформы среднего образования после Октябрьской революции.
Кроме уроков большое воспитательное значение в Тенишевском училище придавалось экскурсиям. Они проводились в конце каждого учебного года. Превеликое спасибо за них нашим учителям и создателям школы! В училище была строго выработанная система постоянно усложняющихся поездок. Начиналось с выезда в Удельнинский парк для прогулки, ловли бабочек, изучения растений. В последующие годы учебы были дальние поездки в Москву, на Днепр, в Киев и, перед окончанием школы, самая большая экскурсия — на Урал. Еще задолго до окончания учебного года очередная экскурсия становилась темой разговоров, читались соответствующие книги, составлялись планы. С классом ездил наш воспитатель А. Б. Сахаров, преподававший математику. Все строилось на ребячьей самодеятельности, всюду, где возможно, использовался принцип самообслуживания.
Приведу в качестве примера поездку по Днепру. После знакомства в Киеве с памятниками истории и архитектуры, посещения Лавры, соборов мы осмотрели подземные скиты, кельи отшельников, со страхом прошли мимо замурованных скелетов. Из Киева по Днепру мы плыли на пароходе мимо могилы Шевченко в Каневе. Путешествие на пароходе закончилось перед островом Хортица, где жили во времена Запорожской Сечи казаки. Здесь мы приобрели “дубы” (так назывались на Днепре челны, выдолбленные из ствола дерева) и дальше спустились вниз по реке на веслах до Екатеринослава (Днепропетровска). Ночевали на берегу в скирдах сена, вокруг необъятные степи Украины, просторы Приднепровья, воспетые Гоголем. На костре в котлах наши кашевары варили еду. Словом, близость к природе, дружба между ребятами, окрепшая за путешествие, ощущение своего начавшегося возмужания. Трудно перечислить все то, что дали нам, четырнадцатилетним городским парням, эти две экскурсии.
Любил эти экскурсии и Ося. Я не помню всех мест, куда именно он ездил. Но сохранившаяся у меня открытка родителям свидетельствует о поездке его в Новгород.
Поощрялась в Тенишевском училище и музыка. Мы создали оркестр народных инструментов. Я в нем был “первой мандолиной”. Ведь строй у мандолины и скрипки, которой я занимался, был общий. Руководителем оркестра мы пригласили студента консерватории С. А. Чернецкого, скромного, нуждающегося юношу. Он часто вытирал слезы из одного глаза, и это интриговало ребят. В конце концов выяснилось, что этот глаз у него был стеклянный, что в те времена было в диковинку.
Прошли годы и годы. И уже став взрослым, я неожиданно узнал, что наш Чернецкий руководит всеми оркестрами Красной Армии, пишет прекрасные военные марши. Лет тридцать он командовал на всех парадах на Красной площади сводным оркестром и дослужился до чина генерал-майора.
Танцы, конечно, не входили в школьную программу, но приглашенный хореограф обучал нас и им. Нашими дамами были девочки из частной гимназии Таганцевой, находившейся тут же на Моховой. Там учились сестры многих наших тенишевцев. Для занятий танцами мы по очереди собирались на дому. Я любил танцы, хотя особых успехов не достиг.
Прекрасную атмосферу единства и дружества, царивших в Тенишевском училище, переоценить нельзя. Никакой формы ни у школьников, ни у педагогов Тенишевского училища не было, если не считать неписаную традицию, неизвестно как возникшую среди школьников, носить русские сапоги. Форма как дисциплинарная мера для тенишевцев была чужеродной. Вся атмосфера училища, отсутствие казенщины сами по себе поддерживали дисциплину среди учащихся.
В нашем котле все как-то совмещалось и взаимодействовало. Демократизм не исчезал, несмотря на чрезвычайно пестрый состав учащихся. Тут соседствовали и не заносились друг перед другом сыновья начальника Генерального штаба, банкиров, владельцев магазинов и архитекторов, врачей, адвокатов и других разночинцев. И те, кто имел выезды и автомобили, оставляли их вдалеке от здания школы и шли в училище пешком, не кичась богатством и положением родителей.
Привязанность брата к нашему училищу, его истинное отношение к нему сказались в трагическом эпизоде, рассказанном мне Евгением Михайловичем Крепсом. В страшные дни 1938 года, перед смертью в лагере под Владивостоком, Ося находился в лазарете в состоянии физической и психической дистрофии. Сознание его было помрачено. Надо же было, чтобы временным начальником лазарета оказался тенишевец Евгений Михайлович Крепс, тогда заключенный, а потом академик, видный ученый-физиолог. Крепс никогда не любил вспоминать пережитое, но все же однажды рассказал, что, узнав об Осиной болезни и о том, что он находится в этом лагерном лазарете, Крепс подошел к его койке и сказал: “Осип Эмильевич, я — тенишевец!” И этого оказалось достаточно, чтобы к брату на несколько минут вернулось сознание, и они заговорили о юности. По рассказам Крепса, вспомнил Ося и обо мне12.
Теперь остановимся подробнее на пребывании брата в стенах школы. Переступив порог приготовительного класса, Осип, как и другие ребята, попал в царство седобородого волшебника Николая Платоновича Вукотича, выходца из Сербии, человека, всю жизнь отдавшего начинающим карапузам. Он вел приготовишек Осиного первого приема, он же вел и мой класс.
Об учебе Осипа в младших классах мы можем судить не только на основании моих или Осиных воспоминаний. У меня сохранился любопытный документ — “Сведения об успехах и поведении ученика 3 класса Тенишевского училища Мандельштам Осипа за 1901/2 г.”13. Он представляет собой перечень характеристик Осипа и его успехов в занятиях, написанных преподавателями различных предметов. Причем уже тогда, в гимназисте третьего класса, некоторые преподаватели отмечают черты характера, которые сохранились у Осипа на всю жизнь. Пожалуй, наиболее интересен в этом отношении отзыв преподавателя географии: “Очень способный и необыкновенно старательный мальчик, правдив, очень впечатлителен и чувствителен к обиде и порицанию, владеет хорошо слогом...”
Интересы Осипа определились рано. Сызмальства, по призванию, он был гуманитарием и теоретиком, и все точные науки и практические занятия вызывали у него раздражение и усталость. Он любил географию, историю, естествознание (стихи о Ламарке), языки. Но, конечно, главнейшим из всего для него была литература. И занятия ею очень скоро вышли за рамки училищного курса. Это отразилось уже и в свидетельстве о школьных успехах его, ученика третьего класса. По существу, в отзыве речь идет не об усвоении учебного курса, а о формировании его как личности. Преподаватель пишет: “За год чрезвычайно развернулся. Особый прогресс наблюдается в самостоятельном мышлении и умении излагать результаты его на бумаге”.
Я не помню точно, кому из преподавателей принадлежит этот отзыв — В. В. Гиппиусу или преподавателю, который вел литературу в первых классах Осиного приема. Это не имеет особого значения. Осип, несомненно, ученик Гиппиуса. Причем принадлежит к тем из них, кто на годы сохранил внутреннюю связь с учителем. В 1925 году Осип писал: “Власть оценок В. В. длится надо мной и посейчас”.
Как к педагогу Осип относился к Гиппиусу с величайшим почтением. Твердо уверенный в незаурядности таланта и личности самого Владимира Васильевича, брат называл его “формовщиком душ и учителем для замечательных людей”. И тут же в скобках прибавлял: “... только таких под рукой не оказалось”. Время, правда, как будто зачеркнуло это Осино примечание: из учеников Гиппиуса и сам Осип, и В. Набоков — безусловно, выдающиеся люди и писатели.
Интересно, что в “Свидетельстве” буквально все преподаватели отмечают старательность Оси независимо от того, как он относился к данному предмету. Это так, когда речь идет о любимых предметах, например о естествознании (“Предметом очень интересовался, работал усердно и курс хорошо усвоил”), географии (“Очень любит предмет и работает вдвое больше, чем того требовали”), немецком языке (“К делу относится прекрасно”), но старательность ему не изменяет и тогда, когда речь идет о предметах, которые он воспринимает как великую кару: так, Осип старается что-нибудь сделать и на занятиях ручным трудом, хотя считает этот предмет “настоящим адом для большинства неловких, не слишком здоровых и нервических детей”.
В связи с Осипом скажу еще несколько слов о преподавателе рисования Константине Каэтановиче Врублевском, художнике-передвижнике, и об учителе ручного труда Константине Егоровиче Соломине, милом незлобивом человеке, понимавшем трудность своей роли: ему надо было заинтересовать и добиться хоть каких-нибудь результатов в обучении столярному ремеслу барчуков, с пренебрежением относившихся к его предмету. Осипу мучительно не давалось как рисование, так и в особенности ручной труд: ловкостью рук и уменьем что-то сделать он решительно не обладал. Но в конце концов все как-то образовывалось, и удовлетворительные отметки он получал.
Однако старательность Осипа вскоре стала ослабевать. Все новые отвлечения, возникавшие с каждым годом, мешали занятиям. Матери приходилось прибегать к помощи домашних репетиторов, что тогда было принято: ведь над еврейскими детьми как дамоклов меч висела необходимость окончания средней школы с золотой медалью. Это открывало доступ в высшее учебное заведение: для приема евреев была установлена пятипроцентная норма от общего количества принятых абитуриентов.
Репетиторами у братьев были Сергей Иванович (фамилии его я не помню) и Б. В. Бабин (псевдоним — Корень). Оба они принадлежали к числу “вечных студентов” и так или иначе были связаны с революцией. Описывая Сергея Ивановича, брат указывает, что это был еще не настоящий революционер, а лишь “репетитор революции”, “подстрочники революции сыпались из него, шелестели папиросной бумагой в простуженной его голове”, но при этом, подчеркивает брат, в нем было и “нечто жандармское”. В самые ответственные дни 1905 года он не принимает активного участия в революции.
Б. В. Бабина-Кореня я знал лучше, чем Сергея Ивановича, так как он занимался не только с братьями, но и со мной. Это был профессиональный революционер, эсер, человек большой душевной стойкости и благородства. В царское время он прошел через тюрьму и ссылку. В ссылке подружился с Вышинским. После Октября судьба его тоже была нелегкой, вернее, трагичной. Он вел какое-то время интересную и плодотворную научную работу у Гастева в Институте научной организации труда в Москве. Но принадлежность в прошлом к партии эсеров приводила к постоянным арестам. Его освобождали и тут же вновь арестовывали14.
многого ожидавшая. Сочувствию Осипа революционным событиям способствовала его близость с семьей Синани, имевшей на брата большое влияние. Глава ее — видный врач — и его сын Борис, учившийся в одном классе с братом и друживший с ним, были фанатичные эсеры. В их доме шли постоянные споры, обсуждались разногласия между эсерами и эсдеками, платформа народничества, проблема роли личности в истории и т. п.
Несмотря на знакомство с различными направлениями социальной мысли, на причастность идеям своего времени, Осип не становится сторонником какой-либо из них. Вместе с тем сложный клубок борьбы этих идей явно притягивает его к себе. Он как бы впитывает “мироощущение” своей эпохи.
Наряду с серьезными интересами, как идеологическими, так и литературными, Осипа влекли развлечения. В юности он был склонен к щегольству. Его слабостью были хорошие рубашки, галстуки, любил он отдавать свое белье в китайские прачечные. Ему доставляла удовольствие езда на извозчиках, особенно на лихачах. Нужны были деньги на билеты в концерты и театры. А мать не всегда могла давать ему достаточно денег на личные расходы. И тогда Осип старался добыть их иначе. Помню, как утром, бывало, во время завтрака наша прислуга Анюта говорила матери: “Барыня, на кухне дворник дожидается — Осип Эмильевич вчера поздно вернулись и взяли у него полтинник для уплаты извозчику”. В то время людей в трудные дни часто выручал ломбард. Пользовалась им в периоды безденежья и мать. Однако бывали случаи, когда она неожиданно для себя находила в шкафу ломбардные квитанции на серебряные ложки, заложенные Осипом тайком от нее. Ее это огорчало иной раз до слез.
Источником для добывания денег старшие братья избрали также мой детский книжный шкаф. Не раз я обнаруживал исчезновение из него любимых книг, спущенных старшими братьями букинистам. Это были горькие минуты. Я, в отличие от Осипа, очень любил все мастерить. У меня дома даже была мастерская. Помогло и занятие электротехникой. И вот, спасая от братьев-похитителей свои “сокровища”, я провел сигнализацию от книжного шкафа в коридор. Когда шкаф открывали, раздавался звонок и зажигалась лампочка. Но все это мало помогало.
Мать всегда, когда была малейшая возможность, стремилась побаловать детей и особенно — удовлетворить желания Осипа. Он по праву первенца был любимцем, и забота о нем матери была сама собой разумеющейся и признанной всеми в семье. Брат очень рано начал ощущать свою одаренность, и у него в сложившейся дома атмосфере стали проявляться черточки эгоцентризма, складывалось представление, что все вокруг должны ему служить. Так от детской избалованности потянулись нити к его дальнейшей жизни. А жизнь была трудной, напряженной, полной лишений. И в годы признания и поэтической славы, и в годы неурядиц и бед Осип оставался верен себе и очень часто в общении с людьми утверждал свое право на исключительность, перенося это не только на быт, но и на деловые отношения с издательствами, редакциями, Союзом писателей. Мог написать и наговорить в такие минуты людям много обидного, оскорбительного. Он был “взрывчатым”, быстро воспламенялся, но и легко остывал.
Некоторые характерные особенности в поведении Осипа в ряде случаев вооружали против него людей и давали недругам материал для критики, неприязни и осуждения. Но все это не имело существенного значения для тех, кто знал богатейший душевный мир брата, ценил его поэтический дар и понимал, на какой крестный путь обрек он себя в жизни и в литературе. Родным и друзьям ничто не мешало уважать его и любить таким, каков он был и остался в памяти современников. Ведь несмотря на сложность характера Осипа, нельзя забывать, что присущая брату огромная доброта, самоотверженность в отношении других людей были главными в его поступках.
Его доброту не раз испытал на себе и я. Так, Осип сопровождал меня к врачам, когда были подозрения на серьезные заболевания. Если мне было одиноко и я был оторван от близких людей, всегда при малейшей возможности Осип старался облегчить мое положение.
Сердечность и отзывчивость Оси выразилась в его письме ко мне в декабре 1923 года. Оно было написано им в трудную для меня минуту, когда после освобождения из тюрьмы я не мог ни восстановиться в институте, ни устроиться на работу. И хотя Ося не мог никак мне помочь, но письмо это мне очень дорого.
“Милый Женичка!.. — пишет Осип. — Страшно хочу тебе помочь. Но все в обрез. На руках 4 червонца, на две недели. После праздников будет гораздо лучше. Ты знаешь меня: лишь бы тебя увидеть — и я начну думать только о тебе (таково уж мое свойство). Приезжай через две недели. Я буду с тобой всюду. Это ужасно, что мы не живем вместе...”
Добрые порывы брата были искренними. Он был крайне импульсивным и очень добрым человеком. И знал сам, что, если рядом окажется нуждающийся в его помощи близкий, сделает для него все, забудет о себе.
Всю жизнь Осипа отличала любовь к детям. Это я хорошо помню и наблюдал в отношении к моим, в особенности к покойной дочери моей Татусе15, погибшей в войну. Бездетность брата, мне думается, не только лишила его отцовских радостей, но, возможно, в каком-то смысле отразилась и на некоторых сторонах его психического склада.
Годы учения Осипа в старших классах Тенишевского училища пришлись на тревожные 1904 — 1907-й. После разгрома первой русской революции 1905 года в Петербурге было неспокойно. Это было время разгула черносотенцев, монархистов из Союза Михаила Архангела, призывавших к избиениям евреев, к арестам рабочих и студентов. Печать сообщала о позорных погромах на юге страны, о фактах махрового антисемитизма. Помнится, что в ночном столике у отца лежал маленький изящный дамский браунинг, предназначенный оберегать семью от любой опасности. Для меня в нем, как в своего рода “магическом кристалле”, отражались отголоски событий, угрожавших привычному существованию людей.
Мать беспокоилась: а вдруг и здесь, в Петербурге, с молчаливого благословения властей?.. Она отправляла нас в Павловск или Царское Село, где, как ей казалось, возможность эксцессов исключалась. Но в 1907 году, в год окончания Осипом училища, мать боялась другого. Встревоженная его дружбой и знакомством с революционной молодежью, напуганная арестами, мать решила отправить брата в Париж, где у нее были друзья. Нет никаких фактов, говорящих, что Осипу угрожала какая-либо реальная опасность. Он, в сущности, никакого непосредственного участия в революционном движении не принимал. Но осторожность матери казалась нелишней, а поездка юноши во Францию открыла ему новый мир и очень много дала.
В Париже Осип поселился в пригороде на небольшой вилле, принадлежавшей друзьям нашей семьи (сохранилась фотография, на которой брат снят на веранде этого дома)16. Париж открыл перед ним необъятные возможности приобщения к прекрасному в области искусства и культуры. Он слушал лекции в Сорбонне, знакомился с музеями и архитектурными памятниками. Его влюбленность в Париж в дальнейшем нашла свое выражение и в творчестве.
Примерно через год брат вынужден был вернуться в Петербург. Но ни он, ни мать не оставили мысли о продолжении его занятий в одном из европейских учебных заведений. При первой же возможности Осип действительно уехал за границу продолжать свое образование.
По состоянию здоровья мать нуждалась в санаторном лечении и, как тогда было принято, на курорты, на “воды”, ездила за границу. Меня она брала с собой, а часто к нам присоединялся и Ося. Помню, как, приехав в Берлин на вокзал Фридрихсбанхоф ранним утром, я был поражен тем, что улицы немецкой столицы не только поливали водой, но и терли щетками. Санаторий, куда мы ехали, был недалеко от Берлина, и туда приезжал к нам Осип.
вершинами, раскинувшимся внизу озером, видом чистенького игрушечного городка Интерлакена. Хорошие это были дни. Осип, перед которым только что открылась дорога в жизнь, был улыбчатым и потом не раз вспоминал о Беатенберге.
Здесь придется сделать небольшое отступление. Мне не раз задавали вопрос, не бывал ли брат в Италии. Я отвечал, что, насколько мне известно, Осип в Италии не бывал. И вдруг уже в старости, разбирая в Ленинграде архив, я обнаружил открытку с видом Италии, адресованную на дачу в Финляндию нашему брату Александру, с таким текстом: “Шуринька! Я еду в Италию! Это вышло само собой. У меня 20 франков с собою — но это ничего. Один день в Генуе, несколько часов у моря и обратно в Берн. Мне даже нравится эта стремительность. Поезд вьется по узкой долине Роны. Отвесные стены — скалы и лес завешаны облаками. “Они” (я и мать. — Е. М.) ничего не знают — пока, конечно”. Так, уехав под каким-то предлогом от нас с матерью, он оказался в Италии и подышал ее воздухом — увы, всего лишь два дня.
как он устроился. Брат показывал мне город и замок, где находился музей. В окружении такой средневековой старины я был впервые. Мне, мальчишке, конечно, запомнились лица студентов-корпорантов со шрамами — следами дуэлей, частых среди членов разных корпораций, и разноцветные шапочки, удостоверяющие их принадлежность к тому или другому землячеству.
В 1910 году брат вернулся в Петербург. Закончить полный курс в Гейдельберге семья ему возможности не дала. И все же надо сказать, что занятия в Сорбонне и Гейдельберге очень много значили для брата, став основой его многогранного филологического образования, для завершения которого Осип решил поступить на историко-филологический факультет Петербургского университета — в то время одного из лучших в России по составу профессоров.
лишало его возможности попасть в университет. Пришлось думать о крещении. Оно снимало все ограничения, так как в царской России евреи подвергались гонениям прежде всего как иноверцы.
Мать по этому поводу не слишком огорчалась, но для отца крещение Осипа было серьезным переживанием. Процедура перемены веры происходила просто и сводилась к перемене документов и уплате небольшой суммы.
В Выборге был такой пастор Розен, принадлежавший к довольно немногочисленной епископско-методистской церкви — она насчитывала около полутора миллионов прихожан во всем мире. И вот с его помощью брат превратился в протестанта, конечно, не имея понятия о том, чем епископско-методистская церковь отличается от других религиозных направлений17.
Мать очень рано заметила литературную одаренность старшего сына. Отмечали ее и в Тенишевском училище. Стихов Осип в детстве не писал, а когда начал писать (в возрасте примерно шестнадцати лет), дома никогда их не читал, даже матери. Первые стихи Осипа были опубликованы в журнале “Аполлон”105 в 1910 году19 “Образование”, редактором которого был директор Тенишевского училища Александр Яковлевич Острогорский20.
Интересна история издания первого “Камня” — тоненькой книжечки с двадцатью тремя стихотворениями, написанными с 1909 по 1913 год. Издание “Камня” было “семейным” — деньги на выпуск книжки дал отец. Тираж — всего 600 экземпляров. Помню день, когда Осип взял меня с собой и отправился в типографию на Моховой и мы получили готовый тираж. Одну пачку взял автор, другую — я. Перед нами стояла задача: распродать книги. Дело в том, что в Петербурге книгопродавцы сборники стихов не покупали, а только брали на комиссию. Исключение делалось для очень немногих уже известных поэтов. Например, для Блока. После долгого раздумья мы сдали весь тираж на комиссию в большой книжный магазин Попова — Ясного21, угол Невского и Фонтанки, там, где теперь аптека.
Время от времени брат посылал меня узнавать, сколько продано экземпляров, и когда я сообщил, что раскуплено уже сорок две книжки, дома это было воспринято как праздник. По масштабам того времени в условиях книжного рынка, это звучало как первое признание поэта читателями. Те, кто изучает поэзию Осипа Мандельштама, отмечают, что в стихах этого сборника, первого “Камня”, он выступает уже как большой художник, со сформировавшимся поэтическим кредо. Он сразу занял видное место среди поэтов того времени.
В 1914 году началась война. Она отразилась и на средней школе. Было введено военное обучение. Нам, тенишевцам, выдали старые берданки, одели в защитного цвета гимнастерки и шаровары. Строевые занятия проходили во дворе. Для меня в них самым интересным был барабан, под дробь которого занимались шагистикой. Ведь барабанщиком был я.
говорилось, что японцы бегут, как тараканы, от преследовавших их доблестных русских воинов. И это тогда, когда вся страна тяжело переживала Цусиму и падение Порт-Артура. Старшие братья и особенно Осип долго и довольно зло издевались надо мной за эти вирши. Чтобы дразнить меня, они даже придумали специальную сказочку о том, что я не мамин, а “Цукин сын”, то есть сын какого-то китайско-японского мандарина. Меня это страшно обижало, я сердился, спорил, они смеялись.
К началу первой мировой войны я уже был юношей шестнадцати лет, и реакция моя на происходившие события была иная, чем у братьев. В отличие от них, оставшихся совершенно равнодушными к военным событиям, я сразу включился в помощь раненым, которая во многом была тогда делом русской интеллигенции. Царское правительство, не справлявшееся с этим делом, вынуждено было разрешить создание двух мощных организаций — Всероссийского союза городов и Земского союза, имевших свою сеть полевых и городских лазаретов, отрядов санитарного транспорта. Для их содержания использовались общественные средства и частные пожертвования22.
Мы, тенишевцы, нашли способ включиться в помощь раненым. Был организован Центральный лазаретный комитет, представителем которого был я. По всем классам шел сбор денег, и из гривенников и пятиалтынных образовалась приличная сумма. На эти средства содержались койки в госпитале № 11 Союза городов, размещенном в старинном, XVIII века, здании Гербария Ботанического сада. В этом лазарете отдельные жертвователи и учреждения могли оплачивать стоимость коек. У тенишевцев здесь было двадцать коек.
Наш лазарет был совершенно необычным — не только по своему бюджету, но и по составу работающих в нем как в штате, так и добровольно. На всей атмосфере лежал отпечаток демократичности. Попечителем лазарета был шлиссельбуржец Михаил Васильевич Новорусский. Дамами-патронессами, помогавшими персоналу и влиявшими на всю жизнь лазарета, были жена Новорусского Полина Матвеевна и жена одного из руководителей народно-социалистической партии, Александра Васильевича Пешехонова, в дальнейшем ставшего министром Временного правительства. В лазарете бывали и революционеры, имена которых стали легендарными: шлиссельбуржец, ставший в крепости видным ученым, Николай Александрович Морозов, знаменитая Вера Фигнер и, наконец, Герман Александрович Лопатин, друг Энгельса, первый переводчик на русский язык “Коммунистического манифеста” и “Капитала”, участники и создатели “Народной воли”, оказавшие огромное влияние на формирование общественно-политических взглядов не одного поколения молодежи.
Я поступил на курсы санитаров, затем братьев милосердия и начал добровольно работать в лазарете. Сначала я мыл поступающих раненых, стриг их, очищал от вшей. Через некоторое время меня допустили в операционную, и я держал во время операции ногу при подготовке ее к ампутации. В первый раз на меня это произвело такое впечатление, что я чуть не потерял сознание, и врачам пришлось заниматься мной. Потом привык, но, по-видимому, не до конца. До сих пор с тяжелым чувством вспоминаю большой металлический бак, ставившийся обычно у дверей в оранжерею с тропическими растениями, примыкавшую к лазарету, в который загружали все, что надо было выбросить из операционной и перевязочной: и грязные бинты, и ампутированные кисти рук, ноги и т. п.
проекционный аппарат. Тогда это было трудным делом, ведь отечественных проекторов еще не изготовляли. И все же мы достали его. Меня обучили обращению с аппаратом, и наконец состоялся первый сеанс. В тогдашней обстановке это было немаловажное событие. Я стал героем дня, и на меня уже смотрели не как на школьника, а как на человека, умеющего добиться цели и принести раненым радость. Кто мог бы подумать, что во второй половине жизни кино станет моей профессией.
Почти одновременно с лазаретом я участвовал в работе студенческого отряда на распределительном пункте Варшавского вокзала, куда прибывали с фронта поезда с ранеными. Отсюда в санитарных машинах и в специально оборудованных трамваях их развозили по лазаретам всего города. Мы разгружали эти поезда.
В 1916 году я поступил в лазарет на службу. В это время ушел заведующий, и меня, к великой моей гордости, назначили на его место. Тут, конечно, сыграла роль вся моя предшествующая общественная работа в лазарете, в котором я прошел все ступени обучения, начиная с санитара.
Шла война, чувствовалась уже предгрозовая атмосфера близкой революции, но у молодости свои законы, свои радости, свои печали. Весь медицинский персонал жил тут же, в Ботаническом саду, в двухэтажной старинной деревянной даче. Люди были в основном молодые. Мы сдружились. Появились влюбленные. Мне покровительствовала одна из дам-патронесс. Она начала выводить меня в свет. Помню один “выход” к Ватсон Марии Валентиновне. Тогда она была глубокой старухой, в молодости же — красавицей и любовницей Надсона. Ее литературный салон был в столице одним из наиболее посещаемых. Ватсон была прекрасной переводчицей, первой сделавшей перевод “Дон Кихота” с испанского оригинала. Так вот, мне предложили побывать у нее на дне рождения. Он праздновался как “день открытых дверей”: прийти мог каждый. Квартира Ватсон была в одном из переулков в районе Знаменской. Настежь раскрытые двери, шумный муравейник, внутри не протолкнуться. Я приложился к ручке седой бодрой старушки и стал рассматривать гостей. Не буду их перечислять — здесь был, что называется, весь Петербург. И вот мы услышали с разных сторон приглушенные голоса: “Александр Федорович!.. Александр Федорович!..” Речь шла о Керенском, уже ставшем известным после своих думских выступлений. Его манера держаться, его френч были такими же, как позднее во времена “премьерства” во Временном правительстве. Позерство модного адвоката и идущего в гору политика бросалось в глаза.
устраивались благотворительные базары. Великосветские красавицы, жены богатых дельцов, нажившихся на военных поставках, “продавали” здесь свои поцелуи, угощали бокалом шампанского за щедрые пожертвования в пользу раненых и беженцев. Мне это зрелище было малоинтересно и никаких эмоций не вызывало.
Пользуясь советами Осипа, весной 1916 года я организовал в концертном зале Тенишевского училища “Вечер современной поэзии и музыки”. Сбор предназначался в пользу раненых. По замыслу, который полностью удалось осуществить, участниками должны были быть наиболее известные поэты и исполнители. Я бережно храню печатную программу, отчет о расходах и чистом сборе, поступившем тогда от этого вечера в наш лазарет, даже вырезку с рецензией на этот концерт из газеты “День”23.
Вместе с дамой-патронессой А. Авиловой я на ее роскошном парижском авто объезжал всех участников вечера, чтобы испросить у них согласие на участие в благотворительном концерте. Расскажу о посещении Есенина. Он тогда дружил с Н. А. Клюевым, даровитым “крестьянским” поэтом. Они жили вместе где-то на Крюковом канале. К нам вышел одетый в обычный костюм Клюев. Однако он извинился, что “не одет”, и сказал, что сейчас приведет себя в порядок и вернется с Сережей. Через несколько минут Клюев появился в поддевке, русских сапогах, с напомаженной головой. Он с окающим северным акцентом сказал: “Познакомьтесь — вот Сережа”. Это переодевание и маска деревенского простачка у Клюева выглядела наигранной и фальшивой. Поэт был образованным и начитанным человеком. Есенина я увидел таким, каким его помнят все, знавшие его в те годы, — рязанским голубоглазым пареньком, кудрявым, улыбчатым. Несмотря на то что в столице он появился сравнительно недавно, его любили, и на выступлениях у него всегда было полно народа.
На Пряжке в квартире у Блока нас приветливо встретил сам поэт и его жена Любовь Дмитриевна. Небольшая скромно меблированная квартира, в рабочем кабинете много книг, белая кафельная печь. Я, как и все наше поколение, как вся молодежь, боготворил Блока, и для меня он на всю жизнь остался близким, волнующим и радующим поэтом.
День вечера. Зал переполнен. Аншлаг. Полиция уже не впускает в здание тех, у кого нет билетов. В первом отделении выступает А. Ахматова, имевшая наибольший успех. Брат читал “Федру”: “Я не увижу знаменитой “Федры” в старинном многоярусном театре...” Чеканные стихи брата в его своеобразном чтении, с легкой однотонной напевностью, не дошли до части аудитории. И, как пишет рецензент, петербургская публика предпочла им “лирику сердца” Ахматовой.
не собирается, он принимает ванну и это какое-то недоразумение. Я так и осел на стуле. На глазах у юного горе-устроителя буквально показались слезы. Жена Блока начала меня успокаивать и, спросив, какая у меня машина — закрытая или нет, — отправилась на переговоры. Вернувшись из ванной, она меня обрадовала: Блок поедет, но просит подождать, пока он немного остынет после ванны. Ура! Я везу Блока, разговариваю с самим Блоком! Как он прост в общении, с каким вниманием расспрашивает о лазарете, о моих школьных делах! Те, кто видел его глаза, слышал слегка глуховатый голос, никогда их не забудут. Не приходится говорить, с каким успехом выступил Блок, какими овациями его встретили и проводили. В дальнейшем я много раз слышал выступления Блока, но вечер, о котором я сейчас пишу, был для меня первым и особенным.
В конце 1916 года в Государственной думе были произнесены речи, всколыхнувшие общественное мнение. Это были выступления Милюкова, Керенского, Гучкова и Шингарева. В них прозвучала открытая и резкая критика прогнившего режима. Речи пользовались успехом, размножались и распространялись. Полуконспиративно печатали их на гектографе и мы в своем лазарете. За это мы чуть было не поплатились. Нам грозила инспекция принца Ольденбургского, но о ней мы узнали заранее и успели к ней подготовиться, припрятав все крамольные речи, а главное, изъяв из библиотеки все не рекомендуемые “солдатикам” книги. Инспекция прошла благополучно, и я даже был представлен к медали “за усердие”. Февральская революция “отменила” это представление.
Во второй половине лета 1915 года брат предложил матери взять меня с собой в Коктебель к Волошину. Осип познакомился с ним еще в 1906 году у И. А. Венгеровой, родственницы матери. По воспоминаниям Волошина, Осип тогда был “мальчиком с темными, сдвинутыми на переносицу глазами, с надменно откинутой головой”24.
Дача Волошина по своей архитектуре была своеобразна. Она имела несколько пристроек с маленькими побеленными комнатками почти без мебели. В них и устраивались приезжие. Быт был здесь прост и непритязателен. Приезжать к Волошину могли только его знакомые или рекомендуемые ему люди. Обычным местом встреч, наиболее интересных бесед и дискуссий была башня. С нее открывался чудный вид на цепь гор и море. С вечера и до глубокой ночи здесь не прекращались споры, читались стихи.
В мае 1916 года прошли мои выпускные экзамены: я окончил среднюю школу. Так грустно было расставаться с Тенишевским училищем, ставшим вторым домом! Будущее было и заманчиво, и страшно. Надо думать о работе, о высшем образовании.
— одного из лучших вузов этого профиля в стране, с прекрасными зданиями, хорошо оборудованными лабораториями и такими известными профессорами, как Шателен, Рындин и другие.
Представляя себя в красивой форме — темно-синей тужурке с накладными блестящими погонами с вензелем “П-I”, я мечтал о поступлении. Удастся ли преодолеть нелегкий барьер? Меня беспокоил не высокий конкурс, а процентная норма для евреев. У меня была золотая медаль, но евреев-медалистов было среди абитуриентов несколько десятков, а для них всего шесть мест. В таких случаях прибегали к жеребьевке. Лотерея еще впереди.
Мне хотелось на лето устроиться на какую-нибудь работу. Мать одобрила этот план. Зарабатывать на личные расходы я начал еще в последний год школы, давая домашние уроки недорослю в одной богатой семье. Первые заработки, первые подарки родителям, возможность распоряжаться собственными деньгами — все это было приятно.
Мне удалось устроиться на плавучий госпиталь Петроградского комитета Союза городов. Базой этого госпиталя для выздоравливающих раненых был избран пароход “Великая княгиня Ксения”, курсировавший по Волге, от Нижнего до Астрахани. Он принадлежал пароходству “Кавказ и Меркурий”. Это был первый такого рода оздоровительный госпиталь в России.
Все оборудование, медицинский персонал и первый состав раненых отправлялись из Петрограда. Люди и все имущество были погружены в товарные вагоны, сестры и другие медработники разместились в единственном классном вагоне состава. К поезду также были прицеплены вагоны с боеприпасами — фугасными снарядами. Их в Москве должны были отцепить и после переформирования направить на фронт. Старшим по эшелону назначили меня. В моем распоряжении была небольшая команда солдат для охраны имущества, вооруженная винтовками. Техника на транспорте была, естественно, на уровне того времени. В частности, связь между вагонами и паровозом осуществлялась с помощью простой сигнальной веревки. При опасности или каких-либо чрезвычайных обстоятельствах натяжением этой веревки оттягивался клапан у паровозного гудка, по сигналу машинист экстренно тормозил, а затем выяснялась и устранялась причина остановки.
Очевидно, загорелась букса. Это грозило опасностью страшного взрыва снарядов, и раненые и персонал нашего госпиталя могли взлететь на воздух. Сигнальная веревка где-то заела, и сколько мы ни дергали, гудка не было. Дым из-под колес все увеличивался... Тогда я распорядился о том, чтобы охрана начала стрелять из винтовок, высунув их из окон. Звуки залпа услышал машинист. Поезд был остановлен. Действительно, горела букса. До ближайшего полустанка оставалось несколько верст. Решили довести поезд до него, став на запасный путь, отцепить и отвести в сторону вагон со снарядами и там ликвидировать беду.
Все продолжалось считанные минуты, но они были очень напряженными. Что произойдет раньше — мы взорвемся или же будет ликвидирован огонь в буксе, — никто не знал. Я чувствовал возложенную на меня ответственность за жизнь многих людей, к тому же раненых, но не допустил паники. Все закончилось благополучно.
В Нижнем Новгороде все погрузились на пароход и отправились в первый рейс до Астрахани. На городских пристанях госпиталь встречали депутации местных дум, купцы. Корзинами приносили подарки для раненых. Ведь плавучий госпиталь появился на Волге впервые. В подношениях были арбузы, дыни, виноград, икра, стерляди. Звучал духовой оркестр, произносились патриотические речи.
Пароход останавливался не только в городах, но капитан выбирал живописные места для стоянок, где раненые гуляли и отдыхали.
Пока я плавал по Волге, мои старшие братья опять отправились в Коктебель. Причем Осип по пути туда заехал в Александров и восемь дней пробыл у Цветаевой — она жила там на даче. Это была пора увлечения Осипа Мариной Ивановной. В своих воспоминаниях Цветаева подробно описывает пребывание у нее брата и перечисляет стихи, ей посвященные25.
институт, которой я чрезвычайно обрадовался. А через несколько дней я получил известие от отца, что у матери тяжелый инсульт. Самолетного сообщения в те времена не было, и долгих два дня продолжалась моя поездка в Петербург поездом, в полном неведении о состоянии мамы. Отца я застал в растерянности, братья были еще в Коктебеле. Мы поместили мать в Петропавловскую больницу, в клинику Женского медицинского института. Она все время была без сознания и через три дня скончалась. Осип и Александр приехали буквально к выносу26.
Примечания
10 Тенишевское коммерческое училище было открыто 8 сентября 1900 года. Часть детей была переведена из частной школы кн. В. Н. Тенишева, организованной в 1898 году, часть набрана заново.
11 Гиппиус Владимир Васильевич (1876 — 1941) — поэт, критик, педагог, начал преподавать в Тенишевском училище с 1906 года, с 1917-го — директор, а затем — председатель общественного совета школы.
12 Крепс Евгений Михайлович (1899 — 1985) — биохимик, академик Академии наук СССР, один из организаторов ВИЭМа. Тенишевское училище окончил в 1916 году, в заключении находился в 1937 — 1940 годах. Эпизод встречи с О. Мандельштамом в лагере см. подробнее: “Новые свидетельства о последних днях О. Э. Мандельштама”. Публ. Н. Г. Князевой. — В кн.: “Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама”. Воронеж. Изд-во Воронежского университета. 1990, стр. 50 — 51; он же — автор подробных воспоминаний о жизни Тенишевского училища: Крепс Е. М. О прожитом и пережитом. М. “Наука”. 1989.
13
14 См. вступительную статью.
15 Татуся — Мандельштам Наталья Евгениевна (1920 — 1942), дочь Евгения Эмильевича от первого брака. Увлекалась поэзией, занималась в литературном кружке под руководством С. Я. Маршака, была студенткой исторического факультета ЛГУ (Лурье Я. Жених Наташи Мандельштам. — В кн.: “Лица”, 5. М. — СПб. “Феникс”. 1994, стр. 487 — 492). В архиве сохранилась тетрадь стихотворений дяди — Осипа Мандельштама, написанная частично рукой Татуси, частично — рукой Н. Я. Мандельштам. Имя племянницы очень часто упоминается в письмах Мандельштама. В начале войны Татуся не захотела бросить бабушку, Марию Николаевну, и осталась в Ленинграде. После смерти бабушки отцу удалось вывезти дочь из блокадного города, но было уже поздно: она вскоре скончалась в эвакуации. См. также вступительную статью.
16 В архиве Е. Э. Мандельштама сохранилась фотография Осипа Мандельштама на террасе, однако точных данных о месте и времени съемки не имеется.
17 “Методистская Епископская церковь в Финляндии. СВИДЕТЕЛЬСТВО. Сим свидетельствую, что Иосиф Эмильевич Мандельштам, родившийся в Варшаве 8/20 января 1891 г., после произведенных над ним постановленных согласно Св. Евангелию допросов, касающихся веры и обязанностей христианина, окрещен сего дня нижеподписавшимся пастором Н. Розеном Епископско-Методистской церкви, находящейся в г. Выборге, Финляндия. <...>” (архив Е. Э. Мандельштама).
18 — 398; в России: “Октябрь”, 1991, № 2, стр. 187 — 194.
19 “Аполлон”, 1910, № 9, стр. 5 — 7.
20 Первая известная публикация О. Мандельштама — в журнале Тенишевского училища “Пробужденная мысль”, вып. 1, стр. 3, 8 (атрибутировано А. Мецом).
21 Книжный магазин М. В. Попова, Невский проспект, 66. Владелец — М. А. Ясный.
22 Всероссийский Земский союз учрежден 30 июля 1914 года, Всероссийский союз городов — 8—9 августа 1914 года. Обе неправительственные организации для “помощи больным и раненым воинам” имели отделения практически во всех губерниях, уездах и городах России, создали сеть госпиталей, приютов и т. д. Ликвидированы в июле 1918 года.
23 “1916. ТЕНИШЕВСКИЙ ЗАЛ (Моховая, 33). ПРОГРАММА “ВЕЧЕРА СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ И МУЗЫКИ”. Пятница, 15-го Апреля. Отделение 1-е. 1. “Стоцветными крутыми кораблями”. Прочтет Г. Адамович. 2. a) “Деревянная церковь в поле снегом занесена”; b) “Смотрю на небо, на снег, на воду”. Прочтет Р. Ивнев. 3. “Наш север”, стих из цикла “Земля родная”. Прочтет Ф. Сологуб. 4. “Я поверил: земная тяга и тоска по любимой — одно”. Прочтет М. Долинов. 5. a) “Есть на свете край обширный, где растут сосна да ель”; b) “Лесная быль”. Прочтет Н. Клюев.
Отделение 2-е.
1. Майорийские песни. Василенко. Исп. З. Н. Артемьева. 2. 1-я Соната С. С. Прокофьева. Исп. автор. 3. a) “Berceuse Mignonnette”. Текст Игоря Северянина, муз. Артынова; b) “Благословляю жизнь мою”. Текст Ф. Сологуба, муз. Ю. Вейсберг; c) “Весна монастырская”. Текст С. Городецкого, муз. Стравинского. Исп. О. Н. Бутомо-Названова.
Отделение 3-е.
1. a) “Ваза с фруктами”; b) “Какая-то мечтательная леди теперь глядит в широкое окно”. Прочтет Г. Иванов. 2. a) “Сероглазый король”; b) “Ты пришел меня утешить, милый”. Прочтет А. Ахматова. 3. “Я не увижу знаменитой └Федры””. Прочтет О. Мандельштам. 4. “На железной дороге”. Прочтет А. Блок. 5. “Белая одежда”. Прочтет Н. Тэффи. 6. a) “Мой край”; b) “Русский рай”. Прочтет М. Кузмин. 7. “Свет луны”. Прочтет М. Зенкевич. У рояля Р. И. Мервольф.
”.
24 “Осип Мандельштам в Крыму” (1974). По ней цитируются воспоминания и письма Волошина, эти же материалы частично использованы при описании жизни О. Мандельштама в Коктебеле. Опубликовано: Волошин М. Воспоминания. Публ. и коммент. В. Купченко и З. Давыдова. — “Литературная учеба”, 1988, № 5, стр. 98 — 100; Купченко В. Осип Мандельштам в Киммерии. — “Вопросы литературы”, 1987, № 7, стр. 186 — 202; Купченко В. Ссора поэтов. — В кн.: “Слово и судьба”. М. “Наука”. 1991, стр. 176 — 182.
25 Цветаева М. История одного посвящения. Вступ. заметка и примеч. А. Саакянц. Подгот. текста А. Саакянц и А. Эфрон. — “Литературная Армения”, 1966, № 1, стр. 47 — 48, 53 — 69.
26 По поводу этого эпизода возник спор между мемуаристом и В. Купченко, нашедший отражение в статье “Осип Мандельштам в Киммерии” (см. примеч. 24) и в их переписке. По “Домовой книге” Волошина, летом 1916 года Евгений Эмильевич находился в Коктебеле вместе с Осипом и, таким образом, не мог послать ему телеграмму о смерти матери из Петрограда. Однако, ознакомившись с аргументами, Евгений Эмильевич продолжал настаивать на своей версии событий: очень выразительно описанное путешествие по Волге придумать или перепутать трудно, а ведь именно там он узнал о смертельной болезни матери.
105 С. Маковский, издавший уже в старости в Париже книгу своих воспоминаний18“Аполлона” в Петербурге приходила к нему наша мать за советом о выборе жизненного пути для Осипа. Она будто спрашивала Маковского, заниматься ли сыну кожевенным делом или стать поэтом. Пользуюсь случаем, чтобы опровергнуть эту нелепую выдумку. Те, кто знал нашу мать, разделяют мое возмущение. Она не только не бывала в “Аполлоне”, но вообще не вмешивалась в Осину жизнь, а тем более в его поэтическое творчество.