ПЕТЕРБУРГСКИЕ ЗИМЫ
…В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем…
1920 год. Снег. Холод. Фонари не горят. Снова мы идем по Тучковой набережной - мимо дома, где когда-то была гостеприимная редакция "Гиперборея".
Мимо зданий, где мы когда-то
Танцевали, пили вино.
Мандельштам только что приехал в советский Петербург, и я веду его, бездомного и дрожащего от холода, к себе ночевать. Он два года пропадал - был в Крыму, оттуда выслали в Грузию, в Грузии едва не повесили. Потом какое-то невероятное, возможное только с одним Мандельштамом путешествие через всю Россию, - и в одно прекрасное утро звонок у черного хода моей квартиры.
- Кто там? - Из-за двери пыхтение, какой-то топот, шум, точно отряхивается выплывшая из воды собака…
- Кто там?
- Это я.
- Кто я?
- Я… Мандельштам…
Конечно, он приехал в летнем пальто (с какими-то шелковыми отворотами, особенно жалкими на пятнадцатиградусном морозе). Конечно, без копейки в кармане, простуженный, чихающий, кашляющий, не знающий, что ему делать. Первой его заботой после того, как он немного осмотрелся и отошел, было достать себе "вид на жительство".
- Да успеешь завтра.
- Нет, нет. Иначе я буду беспокоиться, не спать. Пойдем сейчас в Совдеп или как его там.
- Но ведь надо тебе сначала достать какое-нибудь удостоверение личности.
- У меня есть. Вот.
И он вытаскивает из кармана смятую и разодранную бумагу.
- Вот. "Командующий вооруженными силами на юге России" значится в заголовке. Удостоверение… Дано сие Мандельштаму Осипу Эмильевичу… Право на жительство в укрепленном районе… Генерал X… Капитан Y…
- …И с этим ты хотел идти в Совдеп!
Детская растерянная улыбка.
* * *
Первые стихи Мандельштама были напечатаны в "Аполлоне" в 1910 году. В них была уже вся мандельштамовская прелесть - все туманно-пронзительное очарование. Стихи были замечены - их приветствовал Вячеслав Иванов и высмеял Буренин. Вскоре в петербургских литературных "салонах" стал появляться их автор, только что приехавший из-за границы - он учился в Париже.
Наружность у него была странная, обращающая внимание. Костюм франтовский и неряшливый, баки, лысина, окруженная редкими вьющимися волосами, характерное еврейское лицо - и удивительные глаза. Закроет глаза - аптекарский ученик. Откроет - ангел.
При всем этом он был чем-то похож на Пушкина… Это потом находили многие, но открыла это сходство моя старуха горничная. Как все горничные, родственники его друзей, швейцары и т. п. посторонние поэзии, но вынужденные иметь с Мандельштамом дело, она его ненавидела. Ненавидела за окурки, ночные посещения, грязные калоши, требования чаю и бутербродов в неурочное время и т. п.
Однажды (Мандельштам как раз в это время был в отъезде) я принес портрет Пушкина и повесил над письменным столом. Старуха, увидев его, покачала укоризненно головой: "Что вы, барин, видно, без всякого Мандельштамта не можете. Три дня как не ходит, так вы уж его портрет вешаете!"
Стихи Мандельштама были замечены. Но мало кто оценил это "чудо", как называла их Ахматова. И он, инстинктивно чувствовавший свое "божественное" происхождение и с детской беспечностью этого не скрывавший, - постоянно терпел обиды.
Мандельштам чрезвычайно ценил Сологуба. Еще мальчиком знал его всего наизусть, из-за границы написал ему восторженное письмо, послал свои стихи. Ответа не получил - ну, мало ли что - письмо затерялось, может быть.
Приехав в Петербург и напечатавшись в "Аполлоне", решился позвонить Сологубу по телефону. Произошел следующий разговор:
- Можно попросить Федора Кузьмича?
- Я у телефона.
- Говорит Мандельштам.
Молчание.
- Я бы хотел приехать к вам, Федор Кузьмич.
- Зачем это?
- Чтобы прочесть вам свои стихи.
- Я их уже читал.
- И услышать ваше мнение.
- Я не имею о них мнения…
В 1916 году я был у Брюсова. На письменном столе в его кабинете лежали две кипы новых стихотворных сборников, одна поменьше, другая побольше. Брюсов объяснил: "Вот об этом - кипа поменьше - я буду писать в "Русской мысли". Об остальных не стоит".
В ворохе остальных лежал только что вышедший "Камень" Мандельштама.
- Как? Вы о "Камне" не будете писать?
Презрительный жест. Не стоит - эпигон. И Брюсов прочел:
С Капитолийской высоты,
Во всем величьи видел ты
Закат звезды его кровавой.
- Из этого вышел весь Мандельштам. И конечно, все его римские стихи не стоят одной из этих строк.
- Предположим. Но другие? Неужели ни одно вас не "трогает"?
- Ни одно!
-…Он ненавидит его, - сказала Ахматова, слушая пересказ этого разговора. - Ненавидит за то, что Мандельштам ангел, а сам он только литератор!
Источником обид была и его удивительная манера читать. К стихам Мандельштама она необыкновенно подходила - он "пел" стихи, - но не так, как "поют" большинство поэтов, умеренно, но вовсю, как-то воркуя, растягивая слова, понижая и повышая голос. Но при этом он притоптывал ногой, отбивал рукой такт и весь раскачивался. Понятно, что на публику, которой и обычное "пение" поэтов кажется странным, чтение Мандельштама, да еще при его оригинальной наружности, производило впечатление самое отрицательное. Улыбавшиеся на манеру X-а или Y-а, когда появлялся Мандельштам, начинали хохотать.
Однажды в Тенишевском зале Мандельштам читал только что написанные удивительные стихи: "Я опоздал на празднество Расина". Слушатели выдались особенно тупые. Мандельштам читал. Стихи были длинные. Смешки и подхихикивания становились все явственней.
…Вновь шелестят истлевшие афиши
И слабо пахнет апельсинной коркой…
- Свиньи! - вдруг крикнул Мандельштам в публику, обрывая стихи, и убежал за сцену.
Я утешал его как мог - он был безутешен. "Свиньи, свиньи", - повторял он. Из зала слышался рев - хохота, криков, аплодисментов. Наконец сквозь слезы Мандельштам улыбнулся. "Какие свиньи!"
Уйдем, покуда зрители шакалы
На растерзанье Музы не пришли… -
сказал я ему в тон строчками из недочитанного им стихотворения.
* * *
Мандельштам, приехав из Грузии, недолго прожил в Петербурге, с полгода. Шумная московская жизнь казалась ему вольным миром - здесь он задыхался…
- Если здесь задыхаешься, там сломаешь шею, - холодно сказал ему на прощанье Гумилев. Это был разрыв - его отъезд; обе стороны - и Мандельштам и его петербургские друзья - это сознавали.
- Может быть, и не сломаю!
- Сломаешь, - твердо повторил Гумилев.
Мне тогда казалось, что Гумилев не прав. Ведь не пропадет же у такого поэта такой голос оттого, что он окунется с головой в болото московской советской литературной жизни - имажинизма, Всероссийского союза поэтов, казенных издательств. Погуляет козочка и вернется домой. И кто знает, может быть, это Чистилище пойдет ему на пользу.
"В Москве мне хорошо. А в Петербурге что ты можешь мне предложить?" - была одна из его первых фраз.
- Очень рад, что хорошо, - предлагать мне нечего.
- Нет, ты скажи, - настаивал он, - можно ли в Петербурге устроиться?
От хорошей жизни в Москве его явно тянуло обратно "домой". Я ему посоветовал оставаться в Москве - все-таки здесь была какая-то жизнь. В Петербурге - одни дорогие могилы.
- Нет, ты прочти что-нибудь написанное за это время.
О смущенно признался: ничего нет.
Теперь он снова пишет стихи. Время от времени в советских газетах среди разных неведомых имен на десятом месте мелькает его подпись. Грустно читать это имя под такими стихами:
Куда как тетушка моя была богата
Безделки разные и мебель акажу,
Людовик, рококо - всего не расскажу.
Среди других вещей стоял в гостином зале
Бетховен гипсовый на бронзовом рояле.
Однажды довелось мне в гости к ней придти,
И гордая собой упрямая старуха
Перед Бетховеном проговорила глухо:
- Вот, душенька, Марат; работы Мирабо!
Но старость черствая к поправкам глуховата:
- Вот, говорит, портрет известного Марата
Читатель, согласись, не может быть того!