Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...
Нет на Москву и ночью угомону,
Когда покой бежит из-под копыт...
Ты скажешь — где-то там на полигоне
Два клоуна засели — Бим и Бом,
И в ход пошли гребенки, молоточки,
То слышится гармоника губная,
То детское молочное пьянино:
— До-ре-ми-фа
И соль-фа-ми-ре-до.
Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет —
Самой природы вечный меньшевик.
И пахло до отказу лавровишней...
Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных крупно скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить,
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато...
Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать —
для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна...
Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы — до чего они венозны,
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, —
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, —
Ручаюсь вам — себе свернете шею!
Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверек в тибетском храме:
Почешется и в цинковую ванну.
— Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно — поймите:
Есть блуд труда и он у нас в крови.
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
Он с Моцартом в Москве души не чает —
За карий глаз, за воробьиный хмель.
И словно пневматическую почту
Передают с квартиры на квартиру
Конвейером воздушным сквозняки,
Как майские студенты-шелапуты.
Май — 4 июня 1931
«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...» (с. 177). — ЛГ, 1932, 23 ноября, с датой «июль 1931». БП, № 154. Авториз. список с пометой: «Москва, 30<-е годы>», с ранними (отброшенными) вариантами в ст. 50: «Она у нас пеньковая» и ст. 64: «конвейером высоким», — в фонде ж. «Лит. современник» (ИРЛИ, — 4). В авториз. машинописи (AB) — разночт. в ст. 54: «Есть блуд труда, как есть и блуд крови». Печ. по ИРЛИ.
Открывает собой «цикл» своеобразных мандельштамовских белых стихов с их переменным размером и эпизодическими рифмами. Писалось в начале лета 1931 г. в комнате А. Э. Мандельштама на Старосадском, где О. Э. и Н. Я. Мандельштам остались вдвоем (брат с женой уехали на юг). «Весь период на Старосадском — какой-то особый дразнящий тон, вызывавший дополнительную ненависть. «Буддийская Москва» — ясна из всей концепции исторического мира. Сравнение с конем и с бегами — в последующих белых стихах повторится» (НМ-III, с. 161).
— По-видимому, имеются в виду мужские сережки тополя.
Два клоуна засели — Бим и Бом. — Бим и Бом — популярные в 20-е годы юмористы-сатирики Гарин и Вильтзак, по предположению Э. Г. Герштейн, имеется в виду ночная проверка трамвайных путей, начинающаяся двумя контрольными ударами молотом по рельсу, после чего нередко начинали что-то подправлять и со звоном ремонтировать с. 40).