1 ЯНВАРЯ 1924
Кто время целовал в измученное темя, —
С сыновьей нежностью потом
Он будет вспоминать, как спать ложилось время
В сугроб пшеничный за окном.
Кто веку поднимал болезненные веки —
Два сонных яблока больших, —
Он слышит вечно шум — когда взревели реки
Времен обманных и глухих.
Два сонных яблока у века-властелина
И глиняный прекрасный рот,
Но к млеющей руке стареющего сына
Он, умирая, припадет.
Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,
Еще немного — оборвут
Простую песенку о глиняных обидах
И губы оловом зальют.
О, глиняная жизнь! О, умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймет тебя,
В ком беспомощная улыбка человека,
Какая боль — искать потерянное слово,
Больные веки поднимать
И с известью в крови для племени чужого
Ночные травы собирать.
Век. Известковый слой в крови больного сына
Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,
И некуда бежать от века-властелина...
Снег пахнет яблоком, как встарь.
Мне хочется бежать от моего порога.
Куда? На улице темно,
И, словно сыплют соль мощеною дорогой,
Белеет совесть предо мной.
По переулочкам, скворешням и застрехам,
Недалеко, собравшись как-нибудь, —
Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,
Все силюсь полость застегнуть.
Мелькает улица, другая,
И яблоком хрустит саней морозный звук,
Не поддается петелька тугая,
Все время валится из рук.
Ночь зимняя гремит по улицам Москвы,
То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паром
Из чайных розовых — как серебром плотвы.
Москва — опять Москва. Я говорю ей: здравствуй!
Не обессудь, теперь уж не беда.
По старине я принимаю братство
Мороза крепкого и щучьего суда.
Пылает на снегу аптечная малина,
И где-то щелкнул ундервуд,
Спина извозчика и снег на пол-аршина:
Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.
Зима-красавица, и в звездах небо козье
Рассыпалось и молоком горит,
И конским волосом о мерзлые полозья
Вся полость трется и звенит.
А переулочки коптили керосинкой,
Глотали снег, малину, лед,
Все шелушиться им советской сонатинкой,
Двадцатый вспоминая год.
Ужели я предам позорному злословью —
—
Присягу чудную четвертому сословью
И клятвы крупные до слез?
Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?
Какую выдумаешь ложь?
То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —
И щучью косточку найдешь;
И известковый слой в крови больного сына
Растает, и блаженный брызнет смех...
Но пишущих машин простая сонатина —
Лишь тень сонат могучих тех.
1924, 1937
Примечания
1 января 1924 (с. 152). — Русский современник, 1924, № 2, с. 97, под загл. «1-е января 1924» и с разночт. в ст. 51: «снега на поларшина». С, с. 179 — 182, с датой «1924». БП, № 123. Маш. список — ИРЛИ, ф. 172, оп. 1, ед. хр. 1113. Печ. по БП, где дано по авт. экз. С, с поправкой в ст. 47 (заменой «принимаю» на «уважаю»), внесенной в 1937 г.
Написано в январе 1924 г. в Киеве, где поэт с женой встречали Новый год (см.: «Прибой у гроба». На вахте, М., 1924, 26 января). Рапповский критик Г. Лелевич в статье «По журнальным окопам» называл это ст-ние «ямбическим стоном торжественного осколка акмеизма». «Насквозь пропитана кровь Мандельштама известью старого мира, и не веришь ему, когда он в конце концов начинает с сомнением рассуждать о «присяге чудной четвертому сословью». Никакая присяга не возвратит мертвеца...» (Молодая гвардия, 1924, кн. 7-8, с. 262 — 263). См. также: НМ-II, с. 501 — 502 и 507. Подробнейший разбор этого ст-ния дан в кн.: Ronen О. An approach to Mandelstam. Jerusalem, 1983.
Он слышит вечно шум. — Ср. название прозы Мандельштама — «Шум времени».
улыбка человека. — Ср. ст-ния Тютчева «Осенний вечер» (1830) и «Пожары» (1868).
Какая — искать потерянное слово. — Ср. ст-ние «Ласточка».
Больные веки поднимать. — Образ гоголевского Вия становится одним из центральных в ст-нии «Нет, никогда, ничей я не был современник...».
Братство // Мороза крепкого и щучьего суда. — Возможно, имеется в виду суровость зимы 1917/1918 гг., ознаменовавшейся большим числом самосудов.
Аптечная малина. — В аптечных витринах часто выставлялись шары с малиновой водой.
Четвертое сословье — пролетариат. — Возможно, аллюзия из речи Сталина. над гробом Ленина (ср. «шестиклятвенный простор» в «Оде»).