127.
В редакцию газеты «ВЕЧЕРНЯЯ МОСКВА»,
‹до 12 декабря 1928 г.›
Письмо в редакцию
«Когда, бродя по толчку, я вижу, хотя и в переделанном виде, пальто, вчера унесенное из моей прихожей, я вправе заявить: “А ведь пальто-то краденое”.»
А. Горнфельд.
Мне приходится выступать в непривычной для меня роли — отчитываться по обвинению в использовании чужого литературного материала. Дело идет о письме критика Горнфельда в № 328 «Красной Вечерней Газеты» по поводу моей обработки старых переводов «Уленшпигеля», заказанной мне издательством ЗИФ.
К столкновению с Горнфельдом меня привела дурная практика издательств, выпускающих в явочном порядке и анонимно десятки отредактированных и обработанных переводов, причем соглашение между издательством и переводчиком достигается неизменно задним числом.
Несмотря на это, считая себя морально ответственным перед товарищем по переводной работе, я, по выходе книги, первый известил ничего не подозревавшего Горнфельда и заявил, что отвечаю за его гонорар всем своим литературным заработком.
Горнфельд об этом почему-то умалчивает.
«Красной Вечерней Газеты».
Оставляя на совести Горнфельда тон и выпады его письма с попытками изобразить дело в уголовном разрезе и с упоминаниями о «толчках» и «шубах», отвечу почтенному критику-рецензенту по существу.
Позволю себе заговорить с Горнфельдом на несколько неожиданном для него производственном языке — мой переводческий стаж — свыше 30 томов за 10 лет — дает мне на это право. У нас нищенская смета на перевоплощение тех колоссальных культурных ценностей, которые мы должны протолкнуть в читательскую массу. Переводы иностранных классиков по плечу лишь крупным художникам слова. Издательства пока что не в состоянии их мобилизовать. Мы вынуждены работать на кустарном станке и все-таки выпускаем тексты лучше прежних. Педантическая сверка с подлинником отступает здесь на задний план перед несравненно более важной культурной задачей — чтобы каждая фраза звучала по-русски и в согласии с духом подлинника. Нам важно, чтобы молодежь не путала Тиля Уленшпигеля с Вильгельмом Теллем, а книжникам-фарисеям — «безгрешная книга» на полке и пустое место в умах и сердцах читателей. Поэтому я не смущаюсь, если при перечислении частей характерного костюма вместо чулок и юбок в текст проскользнут чепцы, ничуть не обидные для Костера и как следует надетые на голову фламандки.
«А король Филипп пребывал в неизменной тоске и злобе. В бессильном честолюбии молил он Господа...» (перевод Горнфельда). Неужели так говорит Костер? Не верю: канцелярское «пребывал в неизменной тоске», славянское «Господь», двойное построение на одном предлоге с мертвящим параллелизмом прилагательных. Послушайте так: «... между тем, король Филипп тосковал и злобствовал. Честолюбивый недоумок молился Богу...» Два разноустремленных глагола («тоскует» и «злобствует»), один ударный эпитет («честолюбивый») и брошенная вскользь характеристика Филиппа («недоумок»). Строением фразы определяется строй мысли (пример мой). Моя правка, вернее ломка, Карякина, из которой возникла подавляющая масса текста (18 листов), заключалась не в механическом лавировании между его текстом и текстом Горнфельда, а в сознательном оживлении почти каждой фразы.
Я много и долго боролся с условным переводческим языком. Он страшен, въедлив, уродлив и всегда заслоняет автора. Кашеобразный синтаксис, отсутствие ритма прозы, резиновый язык — все это не считается у нас отсебятиной. Лишь бы не обиделся словарь Макарова. «Мохнатые ноги с раздвоенными копытцами» — (о черте) — это нельзя, а «раздвоенные ноги» — это можно, как поправляет меня даже Горнфельд, стоящий на целую голову выше большинства переводчиков, но давший в своем Уленшпигеле слишком грузный текст.
для объяснений, чтобы загладить нелепую, досадную оплошность (свою и издательства). Неужели он хотел, чтобы мы стояли на радость мещан, как вцепившиеся друг другу в волосы торгаши? Как можно отделять «черную» повседневную работу писателя от его жизненной задачи? Из случайной безалаберности делать черный «литературный скандал» в духе мелкотравчатых «понедельничных» газет доброго старого времени?
Неужели я мог понадобиться Горнфельду, как пример литературного хищничества?
А теперь, когда извинения давно уже принесены, — отбросив всякое миндальничанье, я, русский поэт и литератор, подъявший за 20 лет гору самостоятельного труда, спрашиваю литературного критика Горнфельда, как мог он унизиться до своей фразы о «шубе»? Мой ложный шаг — следовало настоять о том, чтобы издательство своевременно договорилось с переводчиками — и вина Грнфельда, извратившего в печати весь мой писательский облик — несоизмеримы. Избранный им путь нецелесообразен и мелочен. В нем такое равнодушие к литератору и младшему современнику, такое пренебрежение к его труду, такое омертвение социальной и товарищеской связи, на которой держится литература, что становится страшно за писателя и человека.
Дурным порядкам и навыкам нужно свертывать шею, но это не значит, что писатели должны свертывать шею друг другу.
О. Мандельштам.
127. Вечерняя Москва, 1928, 12 декабря; перепеч.: СС-1Ц2), с. 477— 480.
Первонач. вариант (1) и черновик (возможно, неполный) промежуточного варианта (2) письма — машинопись с правкой ф. 1893, оп. 1, ед. хр. 9, лл. 35-38).
"Вечерняя Москва" с исправлением опечаток и искажений по авторизованной машинописи (1). Наиболее существенные разночтения в ранних редакциях приведены в комментарии.
Об инциденте с переводом "Тиля Уленшпигеля", послужившем одним из биографических источников "Четвертой прозы", см. СС-П(2), — 678; CC-IV, с. 186-187; ЛИ, т. 93. М., 1983, с. 680; Соч., т. 2, Слово, с. 136-144, 148; Звезда, 1991, № 2, с. 124-127, 129; и др.; библиография выступлений печати на эту тему в 1928—1929 гг. отражена в кн.: Русские советские писатели: Поэты: Библиографический указатель. Т. 13. М., 1990, с. 149, 159. См. ниже письма №№ 135-143, 146-149.
Горнфельд, Аркадий Георгиевич (1867—1941) — литературовед, переводчик; его перевод "Тиля Уленшпигеля" вышел отдельным двухтомным изданием в 1919 г. в Петрограде под загл.: Ш. де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях, отважных, забавных и достославных, во Фландрии и иных странах.
— цитата из "Письма в редакцию" А. Горнфельда под загл. "Переводческая стряпня" (Красная газета (веч. вып.), 1928, 28 ноября).
В публикации "Вечерней Москвы" цитата дана с искажениями. Правильный текст вписан Мандельштамом от руки в машинопись (1); в машинописи (2) эпиграф отсутствует.
К столкновению с Горнфельдом <...> основным переводчиком. — В (1, 2) было: "К столкновению с Горнфельдом меня привела дурная практика издательств, выпускающих в явочном порядке десятками до полных собраний сочинений включительно — отредактированные и обработанные переводы, причем неизменно достигалось соглашение между издательством и основным переводчиком".
— В (1) было: "заявил о своей готовности поделиться с ним гонораром".
Горнфельд об этом почему-то умалчивает. — В (1) эта фраза отсутствует; в (2): "все это Горнфельд недобросовестно утаил".
Моя правка <...> почти каждой фразы. — "А перевод у нас вообще в загоне. Рецензенты, подходя к переведенной книге, сразу хватают за рога быка — так называемое содержание, а переводчиком интересуются не больше, чем моссельпро-мо<в>ским торговцем, у которого покупают папиросы. Таким образом, переводческих репутаций у нас нет. Работа по этой части в стаж не за<очитывается, а заслуженный литератор Горнфельд пользуется этим своеобразным положением, чтобы ошельмовать под горячую руку одного из основных работников нового русского перевода".
... а ''раздвоенные ноги" — это можно <...> грузный текст. — Первоначально было (1,2): "... а "раздвоенные ноги", как поправляет меня Горнфельд — это можно. Горнфельд с садизмом, достойным Передонова, казнит школьным подстрочником мой вольный, но живой пересказ сложного и трудно усвояемого автора..."
Но неважно, плохо или хорошо <...> литературного хищничества? —
<...> свертывать шею друг другу. — В (1) этот абзац отсутствует. Машинопись (2) заканчивается предыдущей фразой; возможно, последний лист этой машинописи не сохранился.