«В кругу Москвы»
«В кругу Москвы»189 - так озаглавлен очерк Сергея Алымова, опубликованный в журнале «Красная нива» в 1927 г.190 В стихотворении Мандельштама «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...» (1931) имеются строки, которые могут быть сопоставлены с соответствующим местом в работе Алымова (к ней мы обратимся ниже). Мы хотели бы также воспользоваться названием очерка в «Красной ниве», чтобы наименовать настоящую нашу работу, представляющую собой ряд заметок о стихах и прозе Мандельштама: так или иначе, в той или иной мере все они (заметки) связаны с московскими реалиями, нашедшими отражение в творчестве поэта.
1
«А небо будущим беременно ...»
В 1923 г. московское издательство «Красная новь» выпустило сборник «авио-стихов» (именно так) «Лёт»191. В книге, вышедшей под редакцией Н. Асеева, представлены стихи двадцати восьми поэтов, в том числе самого редактора,
В. Брюсова, С. Городецкого, В. Каменского, В. Кириллова, О. Мандельштама, В. Маяковского, М. Светлова, Н. Тихонова. В «Лёт» включены, помимо стихов, фотоработы А. Родченко на данную тему: парящие в небе аэропланы и дирижабли. Сборник вышел под грифом «О.Д.В.Ф.» - «Общества друзей воздушного флота». Стихи Мандельштама расположены в сборнике на стр. 24-26 в следующем порядке: «Война. Опять разноголосица...»; «Ветер нам утешенье принес...»; далее - стихотворения, имеющие нумерацию: I. «Давайте слушать грома проповедь.»; II. «Как тельце маленькое крылышком...»; IV. (именно так, стихотворение под номером III в подборке отсутствует - Л.В.) «На круговом, на мирном судьбище...» и V. «Как шапка холода альпийского...».
Хорошо известно всеобщее увлечение авиацией в первые десятилетия XX века. В России авиационный энтузиазм был, возможно, еще более горячим, чем в Европе и Америке. Во-первых, Октябрьская революция осознавалась многими не только как социальный, но и «космический» переворот, положивший начало преображению Вселенной - от победы над смертью и планируемого улучшения биологической природы человека до освоения иных планет. «Мы ищем и находим подлинную сущность прекрасного, - провозглашала, например, вступительная статья к первому номеру журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» (ноябрь 1922 г.), - в катастрофических сотрясениях современного духа, в опасности Колумбова плавания к берегам нового миросознания (так понимаем мы революцию), в изобретательстве порядка космического»192. Во-вторых, советская Россия противопоставила себя всему остальному миру, который считался порабощенным господствующим в нем злом и подлежащим освобождению в неизбежной битве с эксплуататорами, - соответственно, Страна Советов должна была обладать мощной современной армией и, в частности, создать сильный военно-воздушный флот. «Важнейшей силой, по мысли большевиков, авиация должна была стать <...> в будущей мировой пролетарской революции»193.
Приведем несколько фактов, дающих представление о бурном развитии воздухоплавания в начале 1920-х гг., о той общественной атмосфере, в которой появился «Лёт». 1 мая 1921 г. начала функционировать первая в СССР воздушная линия Москва - Харьков. 11 ноября создается управление предприятиями Военно-Воздушного Флота - «Промвоздух». 1 мая 1922 г., также в праздничный день, открывается воздушная линия Москва - Кенигсберг. Вскоре, в этом же месяце, начинает действовать первый в РСФСР аэродром - имени Троцкого, позднее переименованный в честь Фрунзе. В мае же 1922 г. проходят испытания первый советский самолеттриплан и моноплан АНТ-1 (конструктором моноплана был А.Н. Туполев). Активную исследовательскую работу проводит в начале 20-х гг. Центральный аэрогидродинамический институт (ЦАГИ).В конце июля 1922 г. совершается первый рейс Москва - Нижний Новгород; в августе - сентябре самолеты на этой линии обеспечивают быстрое сообщение столицы с нижегородской Всероссийской ярмаркой. (Постоянные рейсы на этом маршруте начнутся в следующем, 1923 г.) 12 сентября 1922 г. состоялся групповой испытательный перелет 17-ти истребителей по маршруту Петроград - Москва. В течение двух недель, с 16 по 30 сентября, летчик Б. Веллинг совершает перелет на далекое расстояние: Москва - Смоленск - Витебск и далее, уже из Гомеля: Гомель - Одесса - Севастополь - Харьков - Серпухов - Москва. Он же в следующем, 1923 г., с тремя пассажирами на борту, летит по маршруту Москва - Бухара - Москва. В августе 1922 г. в Москве начинает выходить журнал «Воздухоплавание». В начале октября И. Сидорин создает новый «авиационный» металл, так называемый «кольчугалюминий» (вид дюралюминия). В конце 1922-го, 23 ноября, на базе Института инженеров Красного Воздушного Флота образована ВоенноВоздушная инженерная академия имени Н.Е. Жуковского (Н. Жуковский умер в 1921 г., 17 марта).
В следующем, 1923 г., когда вышел сборник «Лёт», курс на всемерное развитие советской авиации был обозначен еще более определенно. В начале февраля проходит первая «Неделя авиации» под девизом: «Пролетарий, создавай воздушный флот!»; 9 февраля появляется «Совет по гражданской авиации»; в феврале же «Троцкий предлагает создать Общество Друзей Воздушного Флота (ОДВФ), и это предложение утверждается Революционным Военным Советом СССР»194. 1 марта началась новая «Неделя воздушного флота». В завершение агитационной недели, 8 марта, и создается в Москве ОДВФ. В руководящий совет общества входят, в частности, Антонов-Овсеенко, Дзержинский, Сталин, Молотов, Красин, Луначарский, Фрунзе. «Председателем общества был назначен А.И. Рыков, возглавлявший в то время Совнарком»195. Выдвигается лозунг: «Трудовой народ, строй воздушный флот!». В «Известиях» было опубликовано объявление о приеме добровольных взносов на строительство самолетов. «К концу 1923 ОДВФ насчитывало 580 тыс. членов. В ноябре 1923 вышел первый номер печатного органа ОДВФ - журнала “Самолет”»196. Благодаря активной «добровольно-принудительной» кампании Общество аккумулирует немалые денежные средства. (За 1923 - 1924 гг. было собрано около 6 миллионов рублей.) 29 июня ОДВФ передает военным летчикам два самолета - «Известия ВЦИК» и «Московский большевик». В ответ на ультиматум Керзона создается эскадрилья «Ультиматум» (9 самолетов, 11 ноября они были торжественно вручены авиаторам). В первой половине 1924 г. Общество построило самолеты эскадрильи «Ленин».
17 марта 1923 г. возникает «Добролет» - Российское общество «добровольного воздушного флота», нацеленное на развитие пассажирской авиации. 19 октября Совет Труда и Обороны принимает трехлетний план развития гражданской авиации. Под конец года, в ноябре, в Крыму проходят (впервые) общесоюзные соревнования планеристов, завод «Каучук» приступает к строительству дирижабля, а группа конструкторов под руководством Н. Поликарпова и
И. Косткина завершает работу по созданию первого советского истребителя.
Большинство вышеперечисленных событий представляли собой важные явления не только жизни страны в целом, но и московской городской жизни, были, по понятным причинам, более заметны в столице, чем в других местах. Здесь же, в центре, была во всю возможную мощь развернута агитация и пропаганда, в том числе наглядная - плакаты, объявления, призывы и пр. На улицах и площадях устанавливались скульптуры, символизировавшие освоение небесных просторов, и модели самолетов. Они дополнялись соответствующими лозунгами: «Без победы в воздухе нет победы на земле!», «Даешь мотор!» и т.п.
были, очевидно, привлекать его внимание. Об этом можно говорить достаточно уверенно: сами стихи поэта свидетельствуют о его несомненной увлеченности «авиационной» темой.
Атмосфера повышенного и нарастающего интереса к авиации формировала тесную связь понятий «грядущее» и «небо». Будущее, казалось, рождается в небесах. Именно эта связь и закреплена Мандельштамом в стихе: «А небо будущим беременно...». И здесь мы находим очередное подтверждение правильности того подхода к творчеству поэта, который был предложен Б.А. Успенским в его работе «Анатомия метафоры у Мандельштама»197. Как известно, Б. Успенский указал на очень характерный для Мандельштама способ создания метафоры путем «подстановки» в определенную и узнаваемую словесную конструкцию слова в метафорическом значении вместо слова в обычном значении; при этом первичное, «замененное» слово сохраняет в известной мере свое смысловое «теневое» присутствие в поэтическом тексте и нередко может быть опознано.
«:... Очень часто, - пишет Б. Успенский, - здесь [у Мандельштама - Л.В.] мы можем не только определить значение слова в переносном значении, но и восстановить то слово, которое стоит за данным употреблением и которое задает, таким образом, контекст. Иначе говоря, слово в переносном значении (в метафорическом употреблении) может заменить у Мандельштама вполне конкретное слово (которое отвечает прямому употреблению); оба слова - реально употребленное и то, которое стоит за ним, - создают новый образ. Оба слова при этом обычно обнаруживают какое-то сходство - как правило, они изоритмичны и фонетически схожи»198. «Эти семантические поля - исходное (первичное) и окказиональное (вторичное) - могут, вообще говоря, объединяться воедино, и тогда значение слова расширяется, включая в себя значение того слова, вместо которого оно выступает (и которое тем самым, подспудно, парадигматически присутствует в тексте)»199.
Соответственно, чтобы понять мандельштамовскую метафору не только в ее очевидном значении, ее, так сказать, верхнем слое, но и почувствовать ее подспудную игру значений, следует во многих случаях найти и иметь в виду то исходное слово (или выражение), которое подверглось устранению (или, может быть, изменению) в процессе создания авторского поэтического образа. «Мы должны, констатировав необычное, переносное употребление того или иного слова, подобрать то слово, которое отвечало бы прямому употреблению и при этом было бы фонетически созвучным и, по возможности, изоритмичным»200.
В отношении стиха «А небо будущим беременно...» мы можем утверждать вполне определенно, что исходным словом, замененным в мандельштамовской метафоре на «небо», было слово «время». Интересно, что в данном случае «небо» заменило слово не в прямом значении, а в метафорическом же. «Время беременно будущим» - весьма старая метафора, причем очень близкая мандельштамовскому мировосприятию. В одном из мест своей работы Б. Успенский замечает: «Слова семя и время вообще, по-видимому, могут ассоциироваться в мандельштамовской поэзии»201. И, говоря об одном из конкретных случаев взаимоотношения слов «семя» и «время» у Мандельштама, Б. Успенский предполагает: «Эта ассоциация навеяна, возможно, стихами Вячеслава Иванова:
Мы бросили довременное семя
В твои бразды, беременное Время.. ,»202.
Но ведь, в свою очередь, и образ В. Иванова возник на почве достаточно давней традиции: «Выражение, восходящее к философским трудам Лейбница, - комментирует интересующую нас метафору М. Неклюдова. - <...> Вошло в качестве устойчивого выражения как во французский, так и в русский язык; см., например, письмо А.И. Тургенева к П.А. Вяземскому от 11 декабря 1818 года, где говорится о чертах “нашего времени, беременного будущим’’» (Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. 1. С. 167-168)»203.
Мандельштам заменил «время» на изоритмичное и фонетически не совсем чуждое «небо», и произошло, если так будет позволено выразиться, оживление метафоры. Выражение «время беременно будущим» стало настолько привычным, что его метафорический смысл почти стерся (подобно традиционным высказываниям типа «идет дождь» или «солнце встало», чья метафорика практически не ощущается).
Преобразовав традиционную метафору, поэт не удовлетворился этим. Если последняя строка стихотворения, помеченного цифрой II («Как тельце маленькое крылышком...»), - «В беременной, глубокой сини» - лишь подтверждает превращение неба в хранилище будущего, то в следующем тексте подборки (IV. «На круговом, на мирном судьбище...») происходит новый смысловой сдвиг - стихи третий и четвертый звучат так: «В беременном, глубоком будущем / Жужжит большая медуница.»204 («медуница» здесь, несомненно, пчела; ср. сказанное в поздних стихах, хотя и по иному поводу: «И под временным небом чистилища / Забываем мы часто о том, / Что счастливое небохранилище - / Раздвижной и прижизненный дом» - «Я скажу это начерно, шепотом.», 1937205). Оказывается, будущее, во- первых, уже существует и, во-вторых, оно «беременно» - вынашивает перемены. В сущности, небо и будущее отождествляются и получают общие характеристики «беременности», «синевы» и «глубины». Стихотворение V. «Как шапка холода альпийского.» закрепляет это отождествление - обращение к небу в нем таково: «А ты глубокое и сытое, / Забременевшее лазурью, / Как чешуя многоочитое / И альфа, и омега бури, - / - Тебе, чужое и безбровое, / Из поколенья в поколенье, / Всегда высокое и новое / Передается удивленье» (стихи 5 -12)206 [пунктуация публикации - Л.В. ].
«круговое мирное судьбище», поэта не покидает тревожное чувство. Небо в его ранних стихах было представлено в первую очередь как некий источник опасности; это чувство, хотя оно и не доминирует в подборке «Лёта», не исчезло. В дальнейшем сформированная в сознании Мандельштама связь неба с будущим не раз даст о себе знать и проявится во всей силе в «Стихах о неизвестном солдате», где грядущее предстает апокалипсическим видением - в сознании поэта снова возникает «небо как палица грозное» («Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый...», 1931 )207: грандиозные небесные пространства становятся ареной тотальной войны и немыслимые, запредельные космические скорости служат целям массового уничтожения: «Аравийское месиво, крошево, / Свет размолотых в луч скоростей, / И своими косыми подошвами / Луч стоит на сетчатке моей. // Миллионы убитых задешево / Протоптали тропу в пустоте - / Доброй ночи, всего им хорошего / От лица земляных крепостей» («Стихи о неизвестном солдате», 1937-1938)208. Но трезвое сознание неотвратимости надвигающейся эпохи не сопровождается духовной капитуляцией - напротив, в полном соответствии с названием («Стихи о неизвестном солдате») для поэмы характерен пафос отказа от примирения со злом, пафос мобилизации и сопротивления: «Нам союзно лишь то, что избыточно, / Впереди не провал, а промер, / И бороться за воздух прожиточный - / Это слава другим не в пример»209.
2
«Все чуждо нам в столице непотребной...»,
«Сеновал» и «Сухаревка»
В 1918 г. Мандельштам написал резкое стихотворение о Москве - «Все чуждо нам в столице непотребной.», а в 1923-м был опубликован его очерк «Сухаревка». Связь этих двух произведений совершенно очевидна; поэт даже прямо цитирует в очерке, несколько изменяя, собственные стихи пятилетней давности: «Недаром славится Москва “своих базаров бабьей шириной"»210. Мы бы хотели обратить внимание лишь на некоторые аспекты этой связи.
Определяющие черты городского образа в стихах 1918 г. - «сухость» и «дикость»; последняя проявляется, в частности, как буйство. Заявление о сухости делается в очень значимых местах стихотворения - в начале и конце его (парадоксальным образом «желоба», в которые течет вода Москвы-реки, характеризуются как «сухие» - жизненной основой для данного образа послужила, видимо, Бабьегородская плотина); название «Сухаревка» несомненно поддерживает данный мотив. «Сухость» у Мандельштама нередко сопровождается представлением о бесплодии и смерти (об этом писала еще Л.Я. Гинзбург211): так, в московском стихотворении 1916 г. «На розвальнях, уложенных соломой...», в котором доминирует чувство неизбежной близящейся смерти (суда и казни), в первом и последнем стихах упомянута солома; в одном из вариантов стихотворения 1920 г., сочетающего тему потери возлюбленной и мотивы Троянской войны (произведение открывается ярко окрашенным стихом «Когда ты уходишь и тело лишится души.»; курсив мой - Л.В.) - встречаем: «И мрак раздвигаю губами сухой и дремучий.» (здесь «сухость» и «дре- мучесть» - дикость, враждебность, угрожающая опасностью иррациональность - соседствуют, как в анализируемых стихах о Москве 1918 г.); в другой версии на эту тему - «За то, что я руки твои не сумел удержать.» - несущие смерть стрелы «падают» «сухим деревянным дождем» (в этом же стихотворении находим не только парадоксальное «крови сухая возня» - ведь речь идет о войне и смерти, - но и неизменную солому212); сухие «от ревности» губы упомянуты в стихах, говорящих в той же мере о неспособности выразить свои чувства в слове (т.е. творческом бессилии), в какой они говорят о любви: «Не утоляет слово / Мне пересохших уст, / И без тебя мне снова / Дремучий воздух пуст» («Я наравне с другими.», 1920)213; в стихотворении, где поэт говорит о мучительном чувстве потери искомого слова («но я забыл, что я хочу сказать»), состояние утраты выражено, в частности, так: «В сухой реке пустой челнок плывет» («Я слово позабыл, что я хотел сказать...», 1920)214; в стихах 1916 г., обращенных к Саломее Андрониковой: «Соломка звонкая, соломинка сухая, / Всю смерть ты выпила и сделалась нежней.» («Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне.)215; в стихотворении 1922 г. «Как растет хлебов опара.», повествующем о некоем исторически-культур- ном оскудении, читаем: «И свое находит место / Черствый пасынок веков - / Усыхающий довесок / Прежде вынутых хлебов»216.
Вышеприведенных примеров вполне достаточно, чтобы признать сочетание «сухости», бесплодия в разных его проявлениях и смерти устойчивым элементом творческого мышления Мандельштама (хотя, несомненно, в некоторых других случаях понятие «сухости» наполняется иным значением).
Вторая доминантная черта образа Москвы в стихах о «столице непотребной» 1918 г.: «дикость», «буйство», некое «варварство», причем с восточным оттенком - отсюда упоминание «арб» вместо телег, да и «базаров» (в реальности ведь существовали Сухаревский и Смоленский рынки, а не базары). В стихотворении названы прямо только два места в городе - Кремль, олицетворяющий разрушительную дикость («страшный вид разбойного Кремля»), и Сухаревка, причем в последнем случае городское название приобретает символический смысл, обозначает одну из важнейших черт духовного облика города: московская земля - «сухая», «черствая», бесплодная. В стихе «И буйный торг на Сухаревке хлебной.» дикость (буйство) и бесплодие сведены воедино.
Поэт говорит не только от своего лица, он выражает мнение некой общности, к которой принадлежит: «Все чуждо нам в столице непотребной.» [курсив мой - Позднее, в знаменитых антисталинских стихах 1933 г. он фактически повторит этот зачин: «Мы живем, под собою не чуя страны...» [курсив мой - Л.В.], причем на противоположном полюсе в этом противостоянии находится, как и в 1918 г., Кремль - «кремлевский горец», разбойник («Там припомнят кремлевского горца, / Душегубца и мужикоборца...» - в одном из вариантов217; курсив мой - Л.В.).
Представление о базарах, торговле, с одной стороны, и буйстве и разбое - с другой не может не сопровождаться мыслью о людской разноголосой толпе. Важную роль в звуковом выражении этого образа играют в мандельштамов- ских стихах звуки «у» и «а». Приведем текст московского стихотворения 1918 г., выделив определенные звуковые точки в его фонетической ткани.
Все чУждо [первое ударение! - Л.В.] нАм в столице непотребной: Ее сУхАЯ черствАЯ землЯ,
И бУйный торг на СУхаревке хлебной,
И стрАшный вид рАзбойного КремлЯ.
ОнА, дремУчая, всем миром прАвит.
Мильонами скрипУчих Арб онА
КачнУлась в пУть - и полвселенной дАвит
Ее бАзАров бАбьЯ ширинА.
Ее церквей блАгоУхАнных соты -
КАк дикий мед, зАброшенный в лесА,
И птичьих стАй гУстые перелеты
ОнА в торговле хитрая лисица,
А перед кнЯзем - жАлкАЯ рАбА.
Удельной речки мУтная водица
Течет, как встАрь, в сУхие желобА.218
(Схожую роль звук «у» исполняет в первом четверостишии пушкинского стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных.» (1829): «Брожу ли я вдоль улиц шумных, /
Вхожу ль во многолюдный храм, / Сижу ль меж юношей безумных, / Я предаюсь моим мечтам...»219. «Гудение» людского говора сходит на нет, когда Пушкин переходит от характеристики окружения к душевному состоянию лирического героя).
Надо также отметить, что в мандельштамовских стихах о Москве 1918 г. «у» нередко содержится именно в словах, выражающих определенную «дикость», «отсталость», «нецивилизованность»: «буйный», «дремучая», «скрипучих», «угрюмые»; сюда же, пожалуй, можно в данном случае отнести «удельной» и «мутная» - все это, как прямо сказано, автору «чуждо».
Относительно значения звука «а» в этих мандельштамовских стихах достаточно будет обратить внимание хотя бы на то, что на этот звук приходится последнее ударение в произведении, что «а» очевидно господствует в рифмовке (в каждом четверостишии одну из двух рифмующихся пар представляют слова с ударением на «а» - за исключением второго катрена, где во всех рифмующихся словах ударение падает на «а») и что серединная строка (восьмая из 16-ти) представляет собой, в сущности, раскатившийся по обширному пространству и непрерывный возглас: «Базаров бабья ширина...» - «а - А - редуцированный звук - А - а - редуцированный звук - и - А».
Очерк «Сухаревка» очевидным образом перекликается со стихами 1918 г., вплоть до важного значения звуков «у» и «а» в его словесной ткани, по крайней мере в ряде мест. Начало очерка звучит так (выделим некоторые звуковые моменты): «СУхаревка начинАется не срАзУ ПодстУпы к ней широки и плАвны и постепенно втЯгивают в бУйный торг, в своЮ свирепУЮ воронку. ШершАвеет мостовАЯ, бУгрАми и УхАбами (ср.: «Ныряли сани в черные ухабы.» - в стихотворении о Москве «На розвальнях, уложенных соломой.», 1916), вскипАет Улица»220. Или, ближе к финалу очерка: «Но рУсские бАзАры, как СУхаревка, особенно жестоки и печАльны в своем свирепом многолЮдстве»221. (Отметим, что, как и в стихах 1918 г., первое ударение в очерке падает на «у», а последнее - на «а».) И, завершая нарисованную картину, автор очерка настойчиво проводит не отпускающий его мотив «сухости»: «Такие базары, как Сухаревка, - возможны лишь на материке - на самой сухой земле, как Пекин или Москва; только на сухой срединной земле, к которой привыкли, которую топчут, как мат, которую не с чем сравнить, - возможен этот расплывшийся торг, кроющий матом эту самую землю»222 (это заявление о сухости почвы московского рынка находится даже в некотором противоречии с тем, что было сказано в очерке ранее, - «Сухаревка - земля огородная», т.е. очевидно не такая уж бесплодная; но ведь и об «огородности» было упомянуто лишь для того, чтобы подчеркнуть изначальную и непреодолимую «архаику»: «Ничего, что ее затянуло камнем, под ним чувствуется скупой и злой московский суглинок, и торговля бьет из-под земли, как порождение самой почвы»)223.
Однако в «Сухаревке» присутствует выразительный и важный образ, которого мы не обнаружим в стихах 1918 г.; он, как нам кажется, является свидетельством связи московского очерка с написанными несколько ранее, в 1922 г. двумя стихотворениями «о сеновале» - «Я не знаю, с каких пор...» и «Я по лесенке приставной...». Мы имеем в виду следующее место «Сухаревки»:
«Есть что-то дикое в зрелище базара. Базар всегда пахнет пожаром, несчастьем, великим бедствием.
Недаром базары загоняют и отгораживают, как чумное место. Если дать базару волю, он перекинется в город и город обрастет шерстью»224 [курсив мой - Л.В.]. 225. Перекличка «Сухаревки» с «Сеновалом» представляется нам никак не случайной - эти произведения объединяют существенно-важные мотивы.
Время работы над интересующей нас поэтической «двойчаткой» и очерком о Москве в известной мере совпадает. В 1922 г. Мандельштам написал два варианта стихотворения. Очевидно, автор рассматривал варианты как равноправные или, во всяком случае, взаимодополняющие: в ноябре, в № 1 «Гостиницы для путешествующих в прекрасном», оба стихотворения печатаются под общим названием «Сеновал» (в такой последовательности: сначала «Я по лесенке приставной...», затем «Я не знаю, с каких пор...»; в позднейших изданиях последовательность обратная). В конце года эти стихи, в числе прочих, подаются поэтом в издательство «Круг» в составе будущей «Второй книги». В марте 1923 г. Мандельштам читает их (вместе с другими стихами) на сотом заседании Союза писателей; в конце мая выходит «Вторая книга», 29 июля в «Огоньке» появляется «Сухаревка», а 31 августа в номере 8 журнала «Петроград» «Сеновал» публикуется снова.
Как уже отмечалось выше, московский очерк поэта связан с «Сеновалом» важными мотивами. Действительно, в «Сеновале» противопоставляются хаос мироздания, олицетворенный во «всклоченном» стоге сена (он представляет собой своего рода модель вселенной: звезды в стихотворении «Я по лесенке приставной.» именуются «млечной трухой»), и человек, поэт, который должен как- то определить свою позицию в мире. Вероятно (как показал К.Ф. Тарановский226), создавая свой «Сеновал», автор мог держать в памяти стихотворение Фета «На стоге сена ночью южной.» (1857), в концовке которого отчетливо звучит тревожная нота: «И с замираньем и смятеньем / Я взором мерил глубину, / В которой с каждым я мгновеньем / Все невозвратнее тону»227. Однако отношения лирического героя Мандельштама с окружающей его стихией мира имеют более напряженный, конфликтный характер. М.Л. Гаспаров в работе, посвященной стихотворениям «Сеновала», так характеризует тот мир, с которым лицом к лицу сталкивается лирический герой мандельштамовской «двойчатки»: «Это первозданный мир..., в который герой вторгается как инородное существо; это хаотический мир.; этот мир похож на смутный сон»228. Мир иррационален и изначально негармоничен, представляет собой «вечную склоку». Признаками «дикости» и «хаоса» в стихотворении являются «сухость» («сухоньких трав звон», «травы сухорукий звон»: образы амбивалентные - с одной стороны, «сухорукость» не может не связываться с ущербностью, с другой - звон сухой травы является музыкой, не просветленной разумом, поэзией самой природы) и «косматость», которым противопоставлена влага человеческой крови. По мнению Гаспарова, чью точку зрения мы разделяем, логика смыслового движения в «Сеновале» приводит поэта к следующим выводам: «.нет, упорядочить мир - дело безнадежное, нужно не сродниться с ним, а наоборот, отстраниться, “откреститься" от него - чтобы розовая кровь осталась внутренней “связью” человека, а звон трав остался иррациональным бредом его внешнего окружения»229; «осваивать такой мир безнадежно, от него можно только откреститься и оставить его в его иррациональной заумности»; «.не нужно возбуждать в нашей душе, в нашей крови темные чувства древнего хаоса - и наоборот, не нужно в хаосе мироздания ловить человеческую стройность поэзии (“эолийскую” - образ из Памятника Горация)»; « .отстраниться от мирового хаоса и даже больше: преодолеть соблазн слияния с ним.». Два стихотворения «Сеновала» отражают тяготение
Мандельштама к зауми, футуристически-дионисийскому словесному буйству230 - и боязнь хаоса, отказ от него. И - отмечает Гаспаров - «Признаком мирового хаоса... становится мохнатая шерсть.»231. Но и в «Сухаревке» одичание также проявляется, как выше было показано, в существенных чертах «сухости» и «косматости» (сказанное не означает, естественно, что не имеется никаких других признаков этого угрожающего хаоса). И в «Сухаревке» человеческому, живому - «полнокровному», мы бы сказали - противостоит нечто странное: мертвенное и дикое, животное в одно и то же время: «Я видел тифлисский майдан и черные базары Баку, разгоряченные, лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда человеческие лица грузинских, армянских и тюркских купцов, - но нигде никогда не видел ничего похожего на ничтожество и однообразие лиц сухаревских торгашей. Это какая-то помесь хорька и человека, подлинно “убогая" славянщина. Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем поровну в свертках оберточной бумаги»232.
Предполагаемая нами связь «Сеновала» и «Сухаревки» вытекает, как нам думается, из глубинной общности этих произведений: ведь и в том и в другом случае речь идет об угрозе хаоса и противостоянии хаосу - природному или социально-культурному, общественной деградации.
«Город обрастет шерстью», говорит Мандельштам, отмечая угрозу одичания нэповской Москвы. «Косматость» и одичание были связаны у поэта прочной и достаточно давней связью: в стихотворении «Зверинец» (1916), где речь идет именно о необходимости усмирить «звериное», атавистическое в душах европейцев разных стран, о соблазне войны говорится так: «Козлиным голосом, опять, / Поют косматые свирели»233. Очевидно намерение отстраниться от стихийно-иррационального, провозглашенное в «Сеновале», является одним из поздних свидетельств решительного разрыва Мандельштама как с кругом определенных идей Вячеслава Иванова («дионисийство»), так и с пропагандировавшимся С. Городецким «адамизмом». Несомненно, «косматость» связана и с очень важным для автора «Сеновала» многозначным образом «шубы».
Хотелось бы также отметить, что работа над «Сухаревкой» могла в свою очередь (мы высказываем лишь осторожное предположение) оказать обратное влияние на «Сеновал». М.Л. Гаспаров выделяет в своей статье шесть основных этапов работы поэта над «Сеновалом» - редакции 1, 1а, 2, 2а, 3, 3а. На стадии работы, определяемой как «редакция 3», поэт рассматривал, в частности, - согласно небесспорному, по мнению М.Л. Гаспарова, прочтению рукописной записи, которое предложил С.В. Василенко, - такой вариант одного из стихов: «Сухарями шуршит вор»234 (возможно также, указывает автор статьи, вместо «сухарями» прочитать «сухорукий»). Несомненно, здесь появляется слишком много «если», но все же, при условии, что в мандельштамовской строке упомянуты действительно «сухари», - откуда им, собственно говоря, взяться на стоге сена? Не из названия ли московского рынка? «Вор», «комариный князь», упоминался в «Сеновале» изначально; говоря о Сухаревке, Мандельштам никак не мог обойтись без темы воровства, и этот мотив мог послужить для очерка и стихотворной «двойчатки» еще одной связующей нитью и вызвать появление «сухарей» в варианте одного из стихов.
3
Почему бульвары «блаженствуют» «в черной оспе»?
Жаркой летней ночью «кольца бульваров» в стихотворении Мандельштама «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...» (1931) «в черной оспе блаженствуют». Блаженствовать в жару (= в летней ночной жаре), несмотря на болезнь, вероятно, возможно, но почему бульвары постигла именно оспа и почему заражению подверглись именно бульвары?
Существуют разные объяснения мандельштамовского образа; мы хотим предложить наше - оно представляется нам, во всяком случае, очень простым. Заразила «кольца бульваров» (очевидно имеются в виду два стягивающих московский центр пояса, два зеленых московских кольца, Бульварное и Садовое - последнее действительно было садовым до середины 1930-х гг., перед многими домами имелись палисадники), видимо, ФОСП - Федерация Объединений Советских Писателей. ФОСП испортила поэту немало крови в связи с известным делом о переводе «Тиля Уленшпигеля». Название Федерации прямо связывается с черной оспой в «Четвертой прозе» (1930):
«Бородатые студенты в клетчатых пледах, смешавшись с жандармами в пелеринах, предводительствуемые козлом регентом, в буйном восторге выводя, как плясовую, «Вечную память», вынесут полицейский гроб с останками моего дела из продымленной залы окружного суда.
Где же твоя мамочка?
Черная оспа
Пошла от Фоспа.
Твоя мама окривела,
Мертвой ниткой шьется дело»235.
Руководство ФОСП помещалось в «Доме Герцена» - таким образом, источник заражения находился именно на бульварах - точнее, на Тверском бульваре (дом 25).
В период создания «Четвертой прозы» и стихотворения «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...» литературные чиновники и «разрешенные» писатели воспринимались Мандельштамом подобно больным опасной, заразной болезнью, от которых надо держаться подальше. «Писательство - это раса с противным запахом кожи и самыми грязными способами приготовления пищи. Это раса, кочующая и ночующая на своей блевотине, изгнанная из городов, преследуемая в деревнях, но везде и всюду близкая к власти, которая ей отводит место в желтых кварталах, как проституткам»236.
Будучи близкими власти, упомянутые литераторы разделяют и ее болезни: «Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? - ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать - в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед»237 [курсив мой - Л.В.]. Вряд ли здесь не имелись в виду оспины на лице Сталина.
4
«Шерри-бренди», «Растратчики» и мужики-философы
В 1926 г. вышла из печати повесть В.П. Катаева «Растратчики». Публикации Катаева не раз привлекали внимание Мандельштама. Так, во внутренней рецензии «“Коминтерн" Зифовской периодики: этнография, колониальный быт»238, написанной, видимо, вместе с В.И. Нарбутом в конце 1929 - начале 1930 гг., даны отрицательные характеристики двум очеркам Катаева, помещенным в журнале «30 дней» (номера 8 и 9 за 1929 г.).
«Растратчики» же вызвали сочувственный интерес поэта. В статье «Веер герцогини» (1928-1929) он именует повесть «крупной вещью», хотя произведение Катаева не вызывает у него таких увлеченно-эмоциональных оценок, как «Три толстяка» Ю. Олеши («хрустально-прозрачная проза, насквозь пронизанная огнем революции, книга европейского масштаба»239) и «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова («брызжущий веселой злобой и молодостью... дышащий требовательной любовью к советской стране памфлет»240) - оценки всех трех упомянутых произведений соседствуют в статье. О «Растратчиках» в «Веере герцогини» говорится: «Случаи отставания рецензентов и критиков от читателя у нас не редки. Иногда они принимают крайне печальный характер и ведут к большим недоразумениям. Упомяну хотя бы о вопиющей недооценке повести Катаева “Растратчики”, вышедшей в 1926 году. Повесть двусмысленная, ее подхватили за рубежом, из нее делают орудие антисоветского пасквиля. Однако в ней есть за что уцепиться. Бояться ее нечего. Как всякая крупная вещь, она допускает различные толкования. Злостно-хвалебным статьям о “Растратчиках” зарубежной прессы мы не можем противопоставить своего толкования, потому что книгу у нас недооценили; она пошла под общую гребенку - “удостоилась” куцых похвал и похлопываний по плечу. <...> Проглядели острую книгу»241 .
«... шерри-бренди, ангел мой». Н.Я. Мандельштам в своих комментариях к этому стихотворению замечает по поводу выражения «шерри-бренди»: «Написано во время попойки в “Зоомузее”. Если грубо раскрыть: Елена - это “нежные европеянки”, “ангел Мэри” - я. (Пир во время чумы, а чума ощущалась полным ходом. ) Сохранились беловики моей рукой. “Шерри-бренди" в смысле “чепуха” - старая шутка, еще из Финляндии, где жил с Каблуковым»242. Нет оснований не доверять комментарию. Однако не исключено, что актуализация интереса к знакомому выражению могла произойти в связи с прочтением катаевской повести или просмотром спектакля по «Растратчикам» (сам В. Катаев утверждал, что поэт подхватил это выражение на премьере спектакля по его произведению)243. В катаевской повести, во всяком случае, выражение используется не раз и выступает в первую очередь в качестве обозначения «шикарной жизни», то есть жизни красивой и замечательной (и при этом утраченной), какой она представляется «Филиппу Степановичу»: «“А после обеда - не угодно ли кофе... С ликерами... Шерри-бренди... Будьте любезны...”- болтал Филипп Степанович.» (бухгалтер Филипп Степанович зазывает кассира Ванечку к себе домой); «“- И оч-чень приятно! - закричал он фаготом. - Прошу вас, господа! Суаре интим. Шерри-бренди. Месье и мадам. Угощаю всех.”» (Филипп Степанович в Ленинграде, в «особняке» у жуликов, разыгрывающих высшее общество); «“- Шерри-бренди, - произнес он, заплетаясь, - будьте любезны. Мадам.”» (Филипп Степанович Изабелле)244. Выражение «шерри-бренди» в «Растратчиках» сочетается с мыслью о бесшабашном разгуле, когда человек, пребывая в некоем фантастическом мире, забывает о всякой ответственности и последствиях - «пропади все пропадом, будь что будет!»: «“- Что ж это ты, Ванечка, а? Плюнь на все, и пойдем пить сорокаградусную водку. Положись на меня. Шерри-бренди, шато-икем. И в чем, собственно, дело? Жизнь прекрасна! Двенадцать тысяч на текущем счету, вилла в Финляндии. Лионский кредит. Вино и женщины, масса удовольствий.”»245.
В пользу предположения, что «шерри-бренди» из ман- дельштамовского стихотворения может иметь определенную не внешнюю, а тематическую связь с катаевской повестью, говорит, как нам представляется, то, что в обоих сочинениях доминирует мотив «растраты». Без сомнения, лирический герой Мандельштама понимает красоту и счастье иначе, чем «Филипп Степанович». Однако ситуации подобны: все растрачено, и теперь осталось, «ангел Мэри», «пить коктейли» и «дуть вино»:
«Там, где эллину сияла / Красота, / Мне из черных дыр зияла / Срамота. <...> Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли, / Все равно. / Ангел Мэри, пей коктейли, / Дуй вино!»246
Причем «коктейли» в мандельштамовском стихотворении столь же воображаемые, как и «вилла в Финляндии» в горячечных монологах Филиппа Степановича.
Естественно, мы не можем утверждать, что Мандельштам «заимствовал» это выражение у Катаева, хотя в этом не было бы ничего криминального. Во-первых, этому противоречат вышеприведенные слова Надежды Яковлевны. Во- вторых, не исключено, что, напротив, В. Катаев мог подхватить мандельштамовское «словечко», «процитировать» поэта. Во всяком случае, в «Растратчиках» есть эпизод, который заставляет вспомнить один из московских очерков Мандельштама («Литературная Москва», 1922).
Кутящие герои «Растратчиков», Филипп Степанович и Ванечка, прибывшие в своем безумном турне в провинциальный город Калинов, заходят, вместе с извозчиком, в чайную, чтобы спросить дорогу до Верхней Березовки (там проживает мать незадачливого Ванечки-кассира). Мужики в чайной описываются так: «Мужики, потевшие над чайниками и похожие на древнегреческих философов, внимательно выслушали расспросы, переглянулись, погладили бороды... »247. Хотя сравнение мужика с греческим философом восходит в русской литературе по крайней мере к XIX веку («Хорь и
речь идет о чайной и упоминается извозчик (извозчики). Ср. у Мандельштама: «Здесь извозчики в трактирах пьют чай, как греческие философы... »248. Процитировал В. Катаев московский очерк поэта в этом месте своей повести или это лишь совпадение? Цитата или, взяв на вооружение предложенный О. Лекмановым термин, «цикада»?
5
Цитата или «цикада»?
Отталкиваясь от известного высказывания поэта («Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает. Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре, которая и составляет самую сущность образования» - «Разговор о Данте», 1933249), О.А. Лекманов в своей статье «Цитата vs. цикада» пишет: «Не без претензии на терминологическое новшество, мы бы предложили именовать более или менее очевидные совпадения между собой двух или нескольких фрагментов литературных, живописных, кинематографических и иных текстов (противопоставляя их, таким образом, скрытым или явным сознательным отсылкам к другим текстам - цитатам) »250.В этом плане очень интересен очерк С. Алымова «В кругу Москвы» (1927). Мы находим в нем ряд описаний, которые перекликаются со стихами и прозой Мандельштама. В большинстве случаев это подобие объясняется, скорее всего, просто общностью городских впечатлений. Так, описание ливня у Алымова может напомнить мандельштамовское: «Проливные дожди не опустошают московских улиц. Импровизированные души в общестоличном масштабе загоняют в подъезды и кафе только боящихся подмочить старательную подмазку модниц. Что касается спортивно настроенного молодняка, то он с удовольствием подставляет голову под даровое орошение. Особенно счастливы мальчуганы, нередко пускающиеся вплавь по бурлящим - в аршин глубиной - дождевым потокам»251. Ср. у Мандельштама: «Воробьиная, курносая армия московских девушек: милых трудящихся машинисток, цветочниц, голоножек - живущих крохами и расцветающих летом... В ливень они снимают башмачки и бегут через желтые ручьи по красноватой глине размытых бульваров, прижимая к груди драгоценные туфельки-лодочки - без них пропасть: холодное лето» («Холодное лето», 1923)252. Как и Мандельштам (и многие другие современники, в частности, М.А. Булгаков), Алымов не может не заметить «китайщи- ну» Москвы 1920-х гг.: «Более театрально-декоративного города, чем Москва, трудно сыскать. Старинные города Испании и Италии красочны, но в них нет московской пестроты, московского ни с чем не сравнимого многообразия. Вот только улицы некоторых китайских городов своей цветочной роскошью напоминают московские. <...> Зеленые с фиолетовым халаты узбеков, рыжие монгольские малахаи, затканные серебром тюбетейки сартов плывут вверх по Кузнецкому ослепительным павлиньим хвостом». «У живописного поворота китайгородской стены, перед чудесно заполняющим декорацию памятником длинноволосому русскому печатнику, неподвижно стоят торгующие кожаными поясами и портфелями китайцы»253 на площади Ногина (бывшая Варварская, ныне - Славянская площадь) - в нее, по словам Надежды Яковлевны, Мандельштамы отдавали стирать белье. «Китайская» тема в стихах и прозе Мандельштама возникает не раз и в разных тональностях: Москва уподобляется Пекину в очерке «Сухаревка» (1923) и статье «Литературная Москва» «Москва - Пекин; здесь
торжество материка, дух Срединного царства...»254; китайская прачечная изображается точными и яркими красками: «А иногда пущусь на побегушки / В распаренные душные подвалы, / Где чистые и честные китайцы / Хватают палочками шарики из теста, / Играют в узкие нарезанные карты / И водку пьют, как ласточки с Янцзы» («Еще далёко мне до патриарха.», 1931 )255; в «Четвертой прозе» (1930) «Гумы и тресты» Китай-города разговаривают ночью «на родном китайском языке», а один из обитателей «литературного» дома на Тверском бульваре получает следующую характеристику: «В Доме Герцена один молочный вегетарианец - филолог с головенкой китайца - этакий ходя - хао-хао, шанго-шанго - когда рубят головы, из той породы, что на цыпочках ходят по кровавой советской земле.»256. Наконец, встречаем мы китайца у Мандельштама там же, где выходцы из Поднебесной «неподвижно стоят» в очерке Алымова: «Впрочем, лучше начать с китайца, продающего примусные иголки у памятника Первопечатнику» («Я пишу сценарий», 1927)257 на колеса»258; у Мандельштама: «Я - трамвайная вишенка страшной поры...» («Нет, не спрятаться мне от великой муры.», 1931 )259 - люди не только висят на трамваях гроздьями, подобно вишням, но и внутри вагона плотно прижаты друг к другу, как вишни в банке. Картины Москвы-реки в алымовском очерке также корреспондируют со стихами Мандельштама. У Алымова: «От Каменного моста до пышно-зеленых Воробьевых гор, через изумрудное великолепие Нескучного сада растянулась по отмелям гирлянда обнаженных, блаженствующих тел. В лодках та же бронзовая мускулатура, что и на берегу. Крылатые взмахи весел несут вверх по течению далеко за Москву, где уже нет трамваев и городской суеты»260. Ср. у поэта: «Держу в уме, что нынче тридцать первый / Прекрасный год в черемухах цветет, / Что возмужали дождевые черви / И вся Москва на яликах плывет» («Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!», 1931); «И Фауста бес, сухой и моложавый, / Вновь старику кидается в ребро / И подбивает взять почасно ялик, / Или махнуть на Воробьевы горы, / Иль на трамвае охлестнуть Москву» («Сегодня можно снять декалькома- ни... »,1931); «Там, где купальни-бумагопрядильни / И широчайшие зеленые сады, / На Москве-реке есть светоговорильня / С гребешками отдыха, культуры и воды. // Эта слабогрудая речная волокита, / Скучные-нескучные, как халва, холмы, / Эти судоходные марки и открытки, / На которых носимся и несемся мы» («Там, где купальни-бумагопрядильни...», 1932)261.
В отличие от продемонстрированных похожестей приводимое ниже место из очерка С. Алымова кажется почти точно повторенным в стихотворении Мандельштама.
длинными подолами.
Изредка в кольце любопытствующей толпы покажется задержавшийся в городе медведь. Но летом медведь - большая редкость. Медведям душно в городе, и они уходят вместе с вожаками в приветливые поля, где прохладные ветры и мягкая трава, где вольготно и весело на раздольных крестьянских ярмарках»262.
Ср. у Мандельштама:
Бывало я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет -
Самой природы вечный меньшевик...
(«Полночь в Москве.
263
О медведе-«меньшевике» - отдельный разговор: это, во-первых, «очевидная аллюзия на происходивший в марте 1931 г. политический процесс», как замечает Д. Черашняя264. (Процесс по делу «Союзного бюро меньшевиков» проходил в Москве с 1 по 9 марта 1931г.). Во-вторых, ученый медведь уподобляется меньшевику не случайно: его водят на цепи напоказ и заставляют кланяться. При этом ничего сказать он, само собой, не может. Поводыри заставляли медведей выполнять и следующий номер: «Заходил иногда на бульвар [автор в данном случае ведет речь о Никитском бульваре, но тот же номер можно было видеть и на других бульварах кольца - Л.В.] и цыган с медведем. Медведь был небольшой, с плотно завязанной мордой Л.В.]. Он, делая вид, что борется с цыганом, позволял ему, в конце концов, схватить себя за лапу и свалить на землю»265.
Но вернемся к сравнению описания цыган и ученого медведя с поводырем у С. Алымова и стихов Мандельштама. Цитата ли это? «Цикада» ли? Не беремся судить. Очевидно одно: поэт смотрел на Москву конца 1920-х - начала 1930х гг. острым, внимательным и - несмотря на личные непростые обстоятельства и трагическую противоречивость воспринимаемой картины - если не всегда любящим, то нередко любующимся взглядом. «Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом. / К Рембрандту входит в гости Рафаэль. / Он с Моцартом в Москве души не чает - / За карий глаз, за воробьиный хмель» («Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...» ,1931)266 - в этих четырех стихах уже предвосхищен весь Булат Окуджава (в особенности надо отметить третью из приведенных строк - она звучит просто неотличимо по- окуджавски). Многоцветная картина города стала в стихах Мандельштама фактом непреходящей поэзии, сохранив при этом непосредственную свежесть и увлекательную новизну живой жизни.
189
Статья была опубликована в книге: Видгоф Л. Москва Мандельштама. М.: ОГИ, 2006.
190
Алымов С. В кругу Москвы // Красная нива. 1927, № 33.
191
Лёт. Авио-стихи. М.: 1923.
192
193
Гороховская Е., Желтова Е. Советская авиационная агиткампания 20-х гг.: идеология, политика и массовое сознание // Вопросы истории естествознания и техники. 1995, № 3. С. 64.
194
Гороховская Е., Желтова Е. Советская авиационная агиткампания 20-х гг.: идеология, политика и массовое сознание // Вопросы истории естествознания и техники. 1995, № 3. С. 64.
195
196
Авиация. Энциклопедия. М.: 1994. С. 390.
197
Успенский Б. Анатомия метафоры у Мандельштама // Успенский Б.А.
198
Там же. С. 251.
199
Там же. С. 247.
200
Там же. С. 253.
201
Успенский Б. Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 2. М.: 1994. С. 254-255.
202
Там же. С. 268.
203
Неклюдова М.
204
Лёт. Авио-стихи. М.: 1923. С. 25.
205
Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб.: 1995. С. 277.
206
Лёт. Авио-стихи. М.: 1923. С. 26.
207
Полное собрание стихотворений. СПб: 1995. С. 202.
208
Там же. С. 273.
209
Там же. С. 274.
210
Мандельштам О.
211
Гинзбург Л. Поэтика Осипа Мандельштама // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Том XXXI, вып. 4, 1972. С. 309 - 326.
212
Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб.: 1995. С. 158.
213
214
Там же. С. 152-153.
215
Там же. С. 137.
216
Там же. С. 166.
217
Мандельштам О.
218
Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб: 1995. С. 349-
219
Пушкин А. Избранные сочинения в 2-х тт. М.: 1980. Т 1. С. 322.
220
Собрание сочинений в 4-х тт. М.: 1993 -1997. Т. 2. 1993. С. 309.
221
Там же. С. 312.
222
Там же. С. 312.
223
Там же. С. 310.
224
225
Гостиница для путешествующих в прекрасном. 1922, № 1. С.4.
226
Тарановский К. «Сеновал». О замкнутой и открытой интерпретации поэтического текста // Тарановский К.
227
Фет А. Стихотворения. М.: 1979. С.149.
228
Гаспаров М. «Сеновал» О. Мандельштама: история текста и история смысла // Тыняновский сборник. Выпуск 11. Девятые Тыняновские чтения. М.: 2002. С. 380.
229
230
Ронен О. Заумь за пределами авангарда // Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб.: 2002. С. 80-95.
231
«Сеновал» О. Мандельштама: история текста и история смысла // Тыняновский сборник. Выпуск 11. Девятые Тыняновские чтения. М.: 2002. С. 382 и 386.
232
Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х тт. М.: 1993 -1997. Т. 2. 1993. С. 310-311.
233
Мандельштам О.
234
Гаспаров М. «Сеновал» О. Мандельштама: история текста и история смысла // Тыняновский сборник. Выпуск 11. Девятые Тыняновские чтения. М.: 2002. С. 387.
235
Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х тт. М.: 1993 -1997. Т. 3. 1994. С. 175.
236
237
Там же. С. 171.
238
Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х тт. М.: 1993 -1997. Т. 2. 1993. С. 603-608.
239
Мандельштам О.
240
Там же. С. 501-502.
241
Там же. С. 501.
242
Мандельштам Н. Комментарий к стихам 1930 - 1937 гг. // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. Воронеж: 1990. С. 199.
243
Сочинения в 2-х тт. М.: 1990. Т. 1. С. 509.
244
Катаев В. Собрание сочинений в 10-ти тт. М.: 1983. Т. 2. С. 26, 58, 64.
245
Там же. С. 107.
246
Полное собрание стихотворений. СПб.: 1995. С. 196 -197.
247
Катаев В. Собрание сочинений в 10-ти тт. М.: 1983. Т. 2. С. 94.
248
Мандельштам О.
1993. С. 256.
249
Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х тт. М.: 1993-1997. Т. 3.
1994. С. 220.
250
Цитата vs. цикада // Звезда, 2002. № 7. С. 216.
251
Алымов С. В кругу Москвы // Красная нива. 1927, № 33. С. 8.
252
Мандельштам О.
253
Алымов С. В кругу Москвы // Красная нива. 1927, № 33. С. 8.
254
Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х тт. М.: 1993-1997. Т 2.
255
Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб.: 1995. С. 209.
256
Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х тт. М.: 1993 -1997. Т. 3.
257
Мандельштам О. Собрание сочинений в 4-х тт. М.: 1993 -1997. Т. 2. 1993. С. 458.
258
Алымов С. В кругу Москвы // Красная нива. 1927, № 33. С. 8.
259
Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 199.
260
Алымов С. В кругу Москвы // Красная нива. 1927, № 33. С. 8.
261
Мандельштам О.
262
Алымов С. В кругу Москвы // Красная нива. 1927, № 33. С. 8.
263
Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб: 1995. С. 205.
264
Д. Московские белые стихи О. Мандельштама. Системносубъектный анализ // Проблема автора в художественной литературе . Ижевск: 1998. С. 180.
265
Андреевский Г. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920 - 1930-е годы. М.: 2003. С. 16.
266
Мандельштам О.
267
«Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!..» в дальнейшем обозначается как «Довольно кукситься!», «Сегодня можно снять декалькомани...» - как «Декалькомани».
268
Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб.: 1995. С. 212.
269
Там же. С. 482.