О стихотворении О.Э. Мандельштама «Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы...»
Вспомним текст:
* * *
Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети!
Легче камень поднять, чем имя твое повторить.
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
В медленном водовороте тяжелые нежные розы,
Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.
1920422
Стихотворение Мандельштама чудесно, поистине прекрасно. Оно завораживает, как всякое подлинное искусство. Воздействие этих стихов подобно музыке - никакие объяснения вроде бы не требуются, словесное чудо происходит на наших глазах, точнее, вырастает из самой речи, как цветок из земли, столь же естественно, непреложно и красиво.
С.С. Аверинцев назвал его в числе самых своих любимых у Мандельштама - «хотя стихотворение это представляется мне иногда неровным, но траурный марш в 3-й и 4-й строках первого катрена - как же без него?»423.
И в то же время это стихи загадочные, и они провоцируют читателя - понуждают его найти ответ на вопрос: чье имя труднее произнести, чем поднять камень? Этот ушедший из жизни «человек», характеризуемый не больше не меньше как «вчерашнее солнце», должен быть очень близок поэту, необычайно близок - это, во всяком случае, несомненно. Потеря невосполнима - остается лишь избывать время и нести сквозь него память, как золотую драгоценность. В повторяющихся «з» переданы не только однообразие и томительность образовавшейся пустоты (автор благодарит И.С. Вербловскую за наблюдение, которым она с ним поделилась), но и однотонное гудение, «зудение» насекомых.
Известно, что Анна Ахматова склонна была отождествить «вчерашнее солнце» с Пушкиным, чье дорогое имя Мандельштам избегал произносить всуе, «таил», как подлинную святыню. «К Пушкину у Мандельштама было какое- то небывалое, почти грозное отношение - в нем мне чудится какой-то венец сверхчеловеческого целомудрия. Всякий пушкинизм был ему противен. О том, что "Вчерашнее солнце на черных носилках несут" - Пушкин - ни я, ни даже Надя не знали...»424 «Солнце нашей Поэзии закатилось! Пушкин скончался.». Н.Я. Мандельштам не могла не вспомнить в связи со строкой о вчерашнем солнце о не дошедшей до нас в полном виде статье Мандельштама «Скрябин и христианство» (написана, вероятно, в конце 1916-го или начале 1917-го года), где о похоронах Пушкина сказано так: «Пушкина хоронили ночью. Хоронили тайно. Мраморный Исакий - великолепный саркофаг - так и не дождался солнечного тела поэта. Ночью положили солнце в гроб, и в январскую стужу проскрипели полозья саней, увозивших для отпеванья прах поэта. Я вспомнил картину пушкинских похорон, чтобы вызвать в вашей памяти образ ночного Солнца ...»425. Тем не менее Н. Мандельштам не согласна с Ахматовой в ее слишкой «узкой» трактовке строки из мандельштамовского стихотворения: «Ахматова, чересчур быстрая в своих решениях, поспешила всякое солнце сделать Пушкиным, а для Мандельштама любой человек - центр притяжения, пока он жив, умерший - он мертвое или вчерашнее солнце. “Вчерашнее солнце" - не Пушкин, а просто любой человек.»426.
Несомненно, в стихотворении речь идет о каждом человеке - все люди смертны, и каждый ушедший из жизни может быть уподоблен «вчерашнему» солнцу. Правомерно также принять во внимание и очевидную отсылку к известной фразе В.Одоевского. Автор данной статьи хотел бы, однако, обратить внимание на слова, не привлекавшие, кажется, должного внимания: «вчерашнее солнце» несут именно «на черных носилках». Но черные носилки (или покрытые черной тканью) - это деталь иудейского похоронного обряда. Случайно ли это? Допустим, что нет. Тогда есть основания полагать, что в интересующем нас стихотворении отразились впечатления и переживания Мандельштама, связанные со смертью его матери.
Стихотворение «Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.» впервые было опубликовано в Феодосии (альманах «Ковчег») с пометой «Коктебель. Март 1920»427. Стихи, таким образом, создавались в том самом месте Крыма, где примерно четыре года назад Мандельштам получил известие о болезни матери и откуда он срочно выехал в Петроград. Временная последовательность такова. 20 июля 1916 года поэт пишет из Коктебеля письмо матери. Это вполне благополучное по тону письмо; Мандельштам пишет, что «все установилось благоприятно», что он «читал, сияя теннис-белизной, на сцене летнего театра» в Феодосии; сообщает, что осенью собирается «обязательно» сдать экзамены, просит прислать ему «древнюю философию Виндельбанда или Введенского»428. Ничто не предвещает страшного удара, который вот-вот обрушится на поэта. Но вскоре приходит известие о том, что Флора Осиповна заболела и положение серьезное. Мандельштам срочно выезжает в Петроград - в домовой книге Е.О. Волошиной имеется запись о том, что он уехал из Коктебеля 25 июля429. Но мать в живых Мандельштам не застал - она скончалась от инсульта 26 июля. Летопись жизни и творчества Осипа Мандельштама, 28 июля: «О.М. у гроба матери. Погребение на Еврейском Преображенском кладбище»430. Флоре Осиповне было всего около пятидесяти.
(Необходимо пояснить, что кладбище, о котором идет речь, - это отданный еврейской общине Петербурга участок, соседствующий с православным Преображенским кладбищем. На еврейское кладбище как бы распространилось со временем название соседнего. Сами евреи его так, естественно, назвать не могли. За эти сведения автор благодарит И.С. Вербловскую.)
Смерть матери и ее похороны отразились в стихотворении Мандельштама «Эта ночь непоправима...».
* * *
Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло!
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.
Солнце желтое страшнее -
Баю-баюшки-баю, -
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою.
Благодати не имея
И священства лишены,
В светлом храме иудеи
И над матерью звенели
Голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели,
Черным солнцем осиян.
1916431
Как видим, «солнечная» тема звучит в этих стихах, причем в них противопоставлены два солнца - черное и желтое. К солнечной символике у Мандельштама мы скоро вернемся; пока же обратим внимание на то, что сказано о собственно похоронном обряде. Отметим, что никакого отпевания в «храме» в иудаизме нет; о чем же говорится в мандель- штамовском стихотворении? Если кладбище расположено неподалеку от дома, где человек умер, покойника, после выполнения необходимых очистительных и других ритуальных действий, несут к могиле на носилках. Если же место захоронения находится на значительном расстоянии, тело туда везут. В этом случае соответствующие обряды очищения и одевания покойника в похоронную одежду совершаются не дома, а в специальном помещении на кладбище. Прибыв на кладбище, тело несут к этому помещению на носилках, как правило черных (или покрытых черной тканью). Совершив необходимый обряд подготовки умершего к погребению, покойника хоронят. Так и было, очевидно, в случае с матерью поэта. Речь идет о Доме для отпевания умерших еврейского Преображенского кладбища, «неточно называемом кладбищенской синагогой»432 (отсюда у Мандельштама «храм»).
Теперь о солнечной символике. На эту тему написано немало; исследователи указывали, в частности, на то, что загадочный образ черного солнца у Мандельштама - о котором речь будет ниже - может восходить к Библии (к пророку Иоилю и Апокалипсису), к поэзии Жерара де Нерваля; назывались и другие возможные источники (в частности, М.Л. Гаспаровым). Но нас в данном случае интересуют в первую очередь не источники солнечной темы, а смысловая нагрузка ее. Автор данной работы разделяет, в общих чертах, мнение А.Б. Мордвинова, высказанное в его статье еще в 1994 году433. Мордвинов выделяет в мандельштамовской символике три солнца - «желтое», «черное» и золотое. (Необходимо подчеркнуть, что провести совершенно четкие границы понятийного содержания этих образов не представляется возможным, они «текучи», имеют «размытые контуры»; это не логические дефиниции, а образы, приобретающие в разных контекстах различные смысловые акценты. Смысловая «размытость» образов - структурная особенность поэтики Мандельштама; это свойство мандельштамовского образа побуждает читателя к работе истолкования, причем открываются, как правило, возможности вариативного понимания. Кроме того, говоря о вышеупомянутых трех солнцах, надо иметь в виду, что эти образы прочно связаны один с другим и, в известной мере, перетекают один в другой.) Желтое солнце - олицетворение иудейства. В этот период (в первую очередь, в 1916 - 1917 гг.) для Мандельштама характерно резкое неприятие иудаизма, стремление вырваться из еврейского мира - в сочетании с чувством прочной, в сущности неразрывной, связи с ним. До «Четвертой прозы» которой мы встречаем и как бы «антиеврейские», обусловленные в первую очередь конфликтом с А.Г. Горнфельдом, выпады, но в которой Мандельштам четко и недвусмысленно заявил: «Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе, и особенно в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь», - до «Четвертой прозы» должно было пройти еще немало лет. Там же, в «Четвертой прозе», любимая Армения названа младшей сестрой «земли иудейской», а воображаемый «приезд в Армению» («исход» из «буддийской» Москвы) описан так: «И я бы вышел на вокзале в Эривани с зимней шубой в одной руке и со стариковской палкой - моим еврейским посохом - в другой»434. Интересно, что в период хотя и не «возврата», но некоторого поворота к «иудейству», в стихотворении «Канцона» (1931), желтое выступает как положительное: «В желтой - зависть, в красной - нетерпенье» (финальная строка). Это цвета страсти («Две лишь краски в мире не поблекли»435), цвета Армении, и они противопоставлены безблагодатной советской Москве, - но ясно, что Армения здесь представляет и «иудейство» (земля библейская, достаточно вспомнить приставший к Арарату Ноев ковчег). Но вернемся в интересующее нас в данном случае время. Итак, желтое солнце, по Мордвинову, - это солнце обыденности, рутины, повседневности, мещанской самоуспокоенности, господства обряда, солнце жизни, в котором нет духовного напряжения, точнее, напряжение это из иудейства ушло; «солнце лжи - желтое солнце»436. Иудейство ориентировано на достижение земного преуспеяния, на обеспечение «праведной» и благополучной жизни. Но прочность рутинной, самоуспокоенной в духовном смысле жизни, прочность быта, как чувствовал Мандельштам, - мнимая. Жизнь не благополучна, а катастрофична, причем в России в особенности. Мордвинов отмечает, что обычное солнце в творчестве Мандельштама является «реалией жутковатой, рождающей тревогу и напоминающей о беде»437. О беде, добавим, из которой нет исхода, - в этом мире нет прорыва, нет преображения. В стихотворении «Вернись в смесительное лоно...» (1920) еврейский мир определяется как «желтый сумрак» и противопоставлен «солнцу Илиона»438. Илион (Троя) в этих стихах очевидно обозначает античный, эллинский, в широком смысле, мир (независимо от того, какова этническая родословная троянцев). При этом иудейство прочно, живуче и представляет, в глубинной своей сущности, один из базисных элементов европейской культуры: «желтизна» иудаизма в мандельштамовской символике обязана своим происхождением, видимо, не в последнюю очередь В. Розанову, очень значимому для молодого поэта автору, - с его тяготением к иудаизму и одновременным отталкиванием от него. На это обстоятельство обращает внимание С. Сендерович, цитируя очерк «О сладчайшем Иисусе и о горьких плодах мира», входящий в книгу Розанова «Темный лик» (1911): «Иудей есть желток того пасхального яичка, скорлупу и белок которого составляет эллинизм. <.> Важнее всего внутри скрытый желток и в нем зародышевое пятнышко; это и есть жид с его таинственным обрезанием, вечный, неугасимый! <...> Еврей есть душа человечества, его энтелехия». И С. Сендерович задает, вполне резонно, риторический вопрос: «Желток того пасхального яичка, внутри скрытый желток - мог ли Мандельштам пройти мимо этого образа, вводя мотив желтизны как символа еврейства?»439. Вообще же, как давно замечено, иудейская тема маркирована у Мандельштама сочетанием желтого и черного цветов. Почему именно это сочетание приобрело в его творчестве такое значение, проясняет, во всяком случае, мемуарная проза «Шум времени» (1923-1924), где о детской встрече с ортодоксальным еврейским миром рассказано так: «Когда меня везли в город Ригу, к рижским дедушке и бабушке, я сопротивлялся и чуть не плакал. <...> Дедушка - голубоглазый старик в ермолке, закрывавшей наполовину лоб, с чертами важными и немного сановными, как бывает у очень почтенных евреев, улыбался, радовался, хотел быть ласковым, да не умел - густые брови сдвигались. <...> Вдруг дедушка вытащил из ящика комода черно-желтый шелковый платок [так увидел ребенок молитвенную шаль - талит (талес) - Л.В.], накинул мне его на плечи и заставил повторять за собой слова, составленные из незнакомых шумов, но, недовольный моим лепетом, рассердился, закачал неодобрительно головой. Мне стало душно и страшно. Не помню, как на выручку подоспела мать»440. В страшном сне в последней главе «Египетской марки» (1927-1928) «низкое суконнополицейское небо» над едущими по снежному полю евреями «скупо» отмеривает «желтый и почему-то позорный свет»441; герой стихотворения «Среди священников левитом молодым.» (1917) предчувствует грядущие бедствия, но самодовольные, потерявшие дар предвидения «старцы» не внемлют ему: «Он говорил: “Небес тревожна желтизна, / Уж за Евфратом ночь, бегите, иереи!" / А старцы думали: не наша в том вина, / Се черно-желтый свет, се радость Иудеи»442 себя неминуемое возмездие за все накопившееся зло, за социальную несправедливость, за национальную и религиозную гордыню, за моральное разложение. В этом смысле Петербург подобен Иерусалиму, тем более что дворцовый штандарт императора включает черный и желтый цвета: «Только там, где твердь светла, / Черно-желтый лоскут злится - / Словно в воздухе струится / Желчь двуглавого орла!»443 («Императорский виссон...», 1915; речь в стихотворении идет о Дворцовой площади северной столицы).
В процитированном выше эпизоде из «Египетской марки» спасителем ребенка от пугающего дедушки выступает мать; она представляет другой, понятный и близкий мир - петербургский мир русской и европейской культуры. В стихах о ее смерти этот мир олицетворяет черное солнце, взошедшее «у ворот Ерусалима». «Черное солнце» у Мандельштама многозначно. Оно несомненно символизирует христианство с его трагической природой, с его главными образами распятия, воскресения и апокалипсического конца мира. Об этом пишет И.З. Сурат, и мы согласны с ней444. О том, что черное солнце в мандельштамовских стихах о смерти матери символизирует христианство, свидетельствует явная их перекличка со стихотворением А.С. Хомякова «Широка, необозрима...» (1858): «Широка, необозрима, / Чудной радости полна, / Из ворот Ерусалима / Шла народная волна.»445. Хомяковские стихи говорят именно о конфликте между иудаизмом и нарождающейся новой верой, о том, что иудейский «книжник» не видит и не хочет увидеть мессию в Иисусе, который входит, приветствуемый народом, в Иерусалим. Неоспоримая связь стихов Мандельштама и Хомякова отмечена О. Роненом446. В стихотворении Хомякова «книжник» не признает в Иисусе явившегося мессию потому, что, в его понимании, приход Божьего избранника должен представлять собой картину устрашающую («Для чего он в ризе бедной? / И зачем не мчится он, / Силу Божью обличая, / Весь одеян черной мглой, / Пламенея и сверкая, / Над трепещущей землей?»447). Черная грозная мгла, как мы видим, в этих стихах Хомякова подается как деталь иудейского представления о приходе спасителя, а Иисус входит в Иерусалим смиренно, никого не пугая. Однако это обстоятельство не должно вводить нас в заблуждение: вся совокупность относящихся к делу текстов не оставляет сомнений в том, что с христианством у Мандельштама в этот период ассоциировался апокалипсический черный цвет. С. Сендерович в цитированной выше работе приводит и следующую цитату из очерка В. Розанова «О сладчайшем Иисусе и о горьких плодах мира»: «Но что такое чистый черный цвет?. Это - смерть, гроб, о котором я говорил в одном из предыдущих своих докладов и коего решительно невозможно вырвать из христианства. Это его хребет и четыре ноги. “Гробом" оно бежит вперед, на гробе зиждется»448. Выражение «Черное Солнце» употребляет, говоря о В. Розанове, Р.В. Иванов-Разумник (в 1911 г.): «Влияние В. Розанова на Пришвина несомненно; но оно частично. Оба они ненавидят “черного бога”: но для Розанова непреложно, что Черное Солнце монашества и есть истинный Христос, он это понял “сразу до ниточки, до последнего словца...” М. Пришвин этого о себе никогда не скажет. И он ненавидит черного бога, но никогда не отождествит монашеского христианства со Христом»449 450. «Черное свечение, - отмечает, анализируя солнечную образность Мандельштама, А. Мордвинов, - свечение смысла сквозь драпировку плотской вещности»; это «солнце правды» 464.
В этом образе воплощается представление Мандельштама о трагичности человеческого земного удела и о духовной глубине существования. Правда в том, что земная жизнь трагична, гибельна и коротка. Черное солнце противопоставляется самоуспокоенности и обрядовости (как тогда это виделось поэту) иудейского «Закона». Далее, черное солнце - символ экзистенциального напряжения, страсти, в том числе и греховной, «взрывающей» обыденную, рутинную жизнь. В блестящей и противоречивой статье «Скрябин и христианство» Мандельштам усматривает величие композитора, в частности, в том, что «в Скрябине музыка порвала с благополучным и уверенным в себе миром европейского христианства»’, как формулирует позицию поэта А. Мордвинов451. Действительно: «Скрябин - следующая после Пушкина ступень русского эллинства, - пишет Мандельштам, - дальнейшее закономерное раскрытие эллинистической природы русского духа. Огромная ценность Скрябина для России и для христианства обусловлена тем, что он безумствующий эллин. Через него Эллада породнилась с русскими раскольниками, сожигавшими себя в гробах. Во всяком случае, к ним он гораздо ближе, чем к западным теософам! Его хилиазм - чисто русская жажда спасения; античного в нем - то безумие, с которым он выразил эту жажду»452. Н. Вайман указывает, что «Мандельштам защищает безумствующее дионисий- ство Скрябина, утверждая, что дух его музыки не враждебен христианству, и здесь он [Мандельштам - Л.В.] следует за Вяч. Ивановым, для которого христианство и дионисий- ство - религии родственные, религии страсти, страдающего бога»453. В данном случае можно согласиться с Н. Вайманом, чье понимание «солнечной» образности у Мандельштама вообще существенно расходится с трактовкой автора данной работы. В Скрябине проявился апокалипсический дух разрушения застойного существования; это возвращение христианства к его истинной природе, аскетической и отрицающей. Это заслуга Скрябина. Поскольку черное солнце воплощает идею всепоглощающей страсти и разрыва с однообразием обычной жизни и «механической» морали, оно появляется у Мандельштама в тех стихах, где он обращается к очень значимому для него в это время образу Федры, героини Еврипида и Расина, одержимой запретным желанием: «И для матери влюбленной / Солнце черное взойдет. <...> Любовью черною я солнце запятнала! <...> Мы же, песнью похоронной / Провожая мертвых в дом, / Страсти дикой и бессонной / Солнце черное уймем» («Как этих покрывал и этого убора.», 1915)454 Пылающее черное солнце олицетворяет, по мнению автора данной работы, страсть в том двойном значении, в каком это слово существует в русском языке - мучение и полностью захватывающее чувство, одолевающее человека желание. Естественно, это очень неортодоксальное сближение, но это уже другой вопрос.
Страсть - это страдание, а в страдании открывается возможность очищения, отречения от греха; страдание содержит в себе потенциал преображения, через страдание обретается искупление. Черное солнце способно превратиться в «золотое», по определению А. Мордвинова. Эта возможность открывается перед страдающей в огне мировой войны и последовавшей революции Россией. В статье «Скрябин и христианство» Мандельштам пишет прямо: «Федра- Россия»455. Терзаемая муками разразившейся войны, охваченная страстью революционного разрушения и саморазрушения, Россия может, тем не менее, при определенных условиях, начать новую жизнь. Эту требуемую готовность к страданию и тяжелым испытаниям, сознание их неслучайности и необходимости, покорность судьбе, строгость духа и достоинство Мандельштам видел в Анне Ахматовой, которую он еще в стихотворении 1914 года сравнивал с Федрой: «Так - негодующая Федра - / Стояла некогда Рашель» («Ахматова»)456. В статье «О современной поэзии (К выходу “Альманаха Муз")» (точная датировка не установлена; крайние возможные даты, видимо, октябрь 1916-го - февраль или март 1917 г.) поэт утверждает: «Голос отречения [курсив мой - Л.В.] крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России»457. Это «золотое» солнце - солнце вневременной истины, нетленной радости. Его можно назвать также солнцем творческого горения, торжества творческого духа. О нем говорится, когда Мандельштам пишет о Пушкине и Скрябине. О Скрябине, в частности, сказано, что «солнце - сердце умирающего - остановилось навеки в зените страдания и славы»; и - «В роковые минуты очищения и бури мы вознесли над собой Скрябина, чье солнце-сердце горит над нами, - но, увы, это не солнце искупления, а солнце вины»458. («Вина» Скрябина, в чисто музыкальном плане, - хотя речь идет в этом месте статьи не только о музыке - заключается, по мнению Мандельштама, в отходе от христианского персонализма, в увлечении «сиреной пианизма»: «Голос - это личность. Фортепиано - это сирена. Разрыв Скрябина с голосом, его великое увлечение сиреной пианизма знаменует утрату христианского ощущения личности, музыкального “я есмь”. Бессловесный, страстно-немотствующий хор “Прометея" - все та же опасная, соблазнительная сирена. <...> В этом смысле он оторвался от христианской музыки.»459. )Но именно сознание вины есть первый и неизбежный шаг к очищению и искуплению, и в следующей после заявления о «вине» Скрябина и, к сожалению, не дошедшей до нас полностью фразе статьи «Скрябин и христианство» появляется выше цитированное отождествление: «Федра-Россия». Это солнце - солнце подлинного величия и торжества духа - выступает у Мандельштама в качестве «ночного солнца», которое не стоит смешивать с черным солнцем. Черное солнце, само собой понятно, невозможно ночью увидеть. Ночное солнце светит во тьме, и мрак не может его поглотить. Здесь очевидна перекличка с евангельским «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Евангелие от Иоанна, 1: 5 ) 460. В 1918 г. Мандельштам испытывал, подобно многим современникам, опасения в отношении положения культуры в послереволюционной России, понимал, что стране угрожает погружение в наползающую тьму варварства. (Надо оговориться: речь не о культуре в уютно-музейном смысле, культуре благостного накопления реликвий; речь о «цветущей сложности», используя выражение К. Леонтьева, развитой культуры, о высоте «культурной планки» и об угрозе примитивизма, варваризации.) Это с одной стороны. Но, с другой, он был несомненно увлечен перспективами возникновения нового небывалого мира на обломках старого - ведь творческий дух мощно проявлял себя во всем: в социальном неслыханном эксперименте, в новом искусстве, в меняющемся языке... В это время «ночное солнце» не случайно появляется в его стихах: «Когда в теплой ночи замирает / Лихорадочный форум Москвы / И театров широкие зевы / Возвращают толпу площадям - // Протекает по улицам пышным / Оживленье ночных похорон: / Льются мрачно-веселые толпы / Из каких-то божественных недр. // Это солнце ночное хоронит / Возбужденная играми чернь.» («Когда в теплой ночи замирает.»); «Прославим, братья, сумерки свободы, / Великий сумеречный год! / В кипящие ночные воды /
Опущен грузный лес тенёт. / Восходишь ты в глухие годы - / О солнце, судия, народ!» («Прославим, братья, сумерки свободы...»)461. Весы находятся в неустойчивом положении: если в одном стихотворении «сумеречного» 1918-го года речь идет о погребении ночного солнца, то в другом светило поднимается из бурлящего океана.
После необходимого экскурса в область мандельшта- мовской солнечной символики вернемся к стихотворению «Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.». Итак, «вчерашнее солнце на черных носилках несут». Мы не можем доказать этого текстуально, но, исходя из вышесказанного, не сомневаемся, что «солнце» здесь не может быть ни желтым, ни черным. Это солнце «вчерашнее», но это и солнце «золотое», солнце человеческого величия, которое проявляется («про-является», проступает, становится «зримым»), когда окончен земной путь, завершилось время телесной оболочки и наступает торжество смерти. Смерть «зажигает» это солнце. Быт кончился, началось бытие. Об этом Мандельштам говорит, когда пишет о смерти Пушкина (цитированные выше слова о «солнечном теле поэта» - не о черном солнце) и Скрябина («солнцесердце» умершего Скрябина «горит над нами»); об этом сказано в стихотворении, которому посвящена данная работа. Умершего человека несут, как павшего в битве героя; так несли на черных носилках мать поэта. Мысль о том, что человеческое существование есть само по себе подвиг в борьбе с жизнью, высказана Мандельштамом еще в статье «Франсуа Виллон» (1912-1913): «Средневековый человек считал себя в мировом здании столь же необходимым и связанным, как любой камень в готической постройке, с достоинством выносящий давление соседей и входящий неизбежной ставкой в общую игру сил. Служить не только значило быть деятельным для общего блага. Бессознательно средневековый человек считал службой, своего рода подвигом неприкрашенный факт своего существования»462. Смерть - это торжество; об этом заявлено в стихотворении «Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы...» (точные слова нашел С. Аверинцев: «траурный марш»), и эту мысль поэт высказал однажды в разговоре именно в связи со смертью матери (как вспоминала Н. Мандельштам): «Удивляясь самому себе, он сказал, что в смерти есть особое торжество, которое он испытал, когда умерла его мать. <...> У меня создалось впечатление, будто для него смерть не конец, а как бы оправдание жизни»463.
С.Н. Бройтман указывает на то, что стихотворение Мандельштама ориентировано на античность: в строке «Словно темную воду, я пью помутившийся воздух» поминается «темная вода Леты, реки смерти и забвения». «Тяжесть» - плоть, «материально-телесный, пластический принцип античности»; тяжесть уже несет в себе смерть, «утяжеление», «уплотнение»464. Но и «нежность», обозначающая, по мнению С. Бройтмана, духовное, психическое мировое начало, столь же первична, как «тяжесть». «В конечном итоге оба эти начала <...> оказываются зеркально обратимыми»465. Духовное и материальное, согласно античному взгляду на мир, не разделены, они взаимосогласны, взаимопревращаемы, утверждает исследователь. Усматривая в стихотворении Мандельштама перекличку со стихами
А. Фета «Моего тот безумства желал, кто смежал...» (действительно, у Фета мы находим и пьянящий аромат розы, и пчелу, и мысль о краткости существования), С. Бройтман делает вывод: Мандельштам сплетает «свой венок из жизни и смерти»466 сплетения: находящаяся в расцвете своего земного существования, пребывающая в томительно-сладкой дремоте роза поглощается прильнувшими, высасывающими ее жизнь пчелами и осами. В финальном стихе неразрывное единство двух начал получает логически-оправданное, хотя и неверное формально, грамматическое выражение: «тяжесть и нежность» не «заплели» розы в двойные венки, а «заплела».
(А.Г Мец, вслед за О. Роненом, в своем комментарии обращает внимание на другой возможный подтекст - стихотворение В.А. Жуковского «Розы»: «Радость и скорбь на земле знаменуют одно: их в единый / Свежий сплетает венок Промысел тайной рукой.»467.)
В начале нашей работы мы уже обращали внимание на то, что умерший человек, о котором идет речь в ман- дельштамовских стихах, должен быть очень близок поэту. Подтверждение тому мы усматриваем именно в строке «Легче камень поднять, чем имя твое повторить». О ком из наиболее близких ему людей мог Мандельштам сказать так? Отец (отношения с которым у поэта не были безмятежными, но это другой вопрос) был жив, братья тоже; Марина Цветаева, в которую он был влюблен в 1916 г., была жива, как и киевская художница Надежда Хазина, будущая жена Мандельштама (с ней он познакомился в 1919 г.); жива была
Анна Ахматова, Николай Гумилев еще не был расстрелян. О Пушкине, при всей любви к нему, Мандельштам вряд ли сказал бы, что после его гибели не остается ничего другого, кроме как «времени бремя избыть». Нет, здесь звучит горечь от потери кого-то непосредственно, лично близкого. Правда, еще в 1911 г. скончался от скоротечной чахотки Борис Синани, соученик Мандельштама в период обучения в Тенишевском училище, оказавший на поэта большое влияние. Но, как нам представляется, в тексте стихотворения мы обнаруживаем некоторые детали, противоречащие предположению, что, говоря о «вчерашнем солнце», поэт ведет речь в первую очередь о безвременно ушедшем друге. Давно замечено, что наиболее дорогие, наиболее значимые для Мандельштама слова (включая имена близких людей) он не склонен был произносить всуе. Мандельштам подписался бы под высказыванием художника Бэзила Холлуорда из «Портрета Дориана Грея»: «Когда я очень люблю кого-нибудь, я никогда никому не называю его имени. Это все равно что отдать другим какую-то частицу дорогого тебе человека»468. Но в скрытом, более или менее прикровенном виде имена в мандельштамовских стихах присутствуют, во всяком случае, можно говорить об этом в связи с теми женщинами, которыми он был увлечен, - Мариной Цветаевой, Марией Петровых и Еликонидой (Лилей) Поповой. Кроме того, поэт не раз обыгрывал в своих произведениях собственные имя и фамилию, то упоминая библейского Иосифа, то миндальный ствол («Мандельштам») или посох. Сам Мандельштам однажды заявил о важности присутствия имени в поэтическом тексте: «Трижды блажен, кто введет в песнь имя; / Украшенная названьем песнь / Дольше живет среди других...» («Нашедший подкову», 1923)469. Есть ли в интересующем нас стихотворении о сестрах тяжести и нежности такое тайное дорогое имя? Нам представляется, что есть.
На него указывает четырежды повторенное слово «роза». В стихотворении о жизни и смерти цветочный мотив традици- онен, цветок - символ краткости существования; в этом нет ничего специфического. Но примем во внимание следующие два обстоятельства. Первое: роза практически никогда не ассоциируется с мужским началом, роза - эмблема хрупкой и прекрасной женственности. Второе. Роза - это цветок par ехсеііепсе; это первое, что, как правило, приходит в голову, когда надо назвать цветок (по схеме детской игры «вопрос - ответ»: фрукт? - яблоко; дерево? - береза; поэт? - Пушкин; композитор? - Чайковский; цветок? - роза...). Но вспомним теперь, что имя матери Мандельштама - Флора (от латинского «цветок»; Флора - римская богиня цветов и весны).
Присутствует в стихотворении, как нам кажется, и вплетенное в его словесную ткань имя поэта. Оно представлено уже во второй строке словом «осы» (эта связь отмечена и у И. Сурат470). О том, что Мандельштам учитывал фонетическое сходство своего имени со словом «оса», свидетельствует стихотворение 1937 г. «Вооруженный зреньем узких ос.»: «Вооруженный зреньем узких ос, / Сосущих ось земную, ось земную, / Я чую все, с чем свидеться пришлось. <.> Я только в жизнь впиваюсь и люблю / Завидовать могучим, хитрым осам.»471.В письме Б.С. Кузину от 6 января 1939 г. Н.Я. Мандельштам писала: «Мы много смеялись в свое время, играя словами “Осип", “Оса"»472.
Если имя поэта присутствует подспудно в «эротической» второй строке, должно ли это смущать нас? На это можно, наверное, ответить, что интересующее нас стихотворение не является непосредственным откликом на смерть матери поэта. Мы утверждаем лишь, что кончина Флоры Осиповны могла отразиться в этих стихах. Но стихотворение 1920 года написано на определенном временном расстоянии, и боль от утраты сочетается в нем с мыслью о судьбе всего живого, с очевидным обобщением.
Хотелось бы заметить: утверждение, что в стихах и прозе Мандельштама содержатся «скрытые» имена, вовсе не означает, что Мандельштам вводил их в свои тексты всегда сознательно. Это отдельная тема, и разбирать тут нужно каждый конкретный случай. Одно дело, к примеру, строка из обращенного к Лиле Поповой стихотворения 1937 г. «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь...» - «Розы черные, лиловые» - где отсылка к имени адресата (при этом в стихе живописуется также южная, «казачья» внешность Лили - ср. в том же стихотворении: «чернобровая», «Красота такая галочья»473) совершенно очевидна и намеренна. И другое - строка из относящегося ко времени увлечения Цветаевой стихотворения «В разноголосице девического хора.» (1916): «Успенье нежное - Флоренция в Москве». Как давно замечено В.М. Борисовым, упоминание Флоренции при описании построенного итальянцем кремлевского Успенского собора, красота которого сравнивается с красотой женской («И в дугах каменных Успенского собора / Мне брови чудятся высокие, дугой»; не забудем также и «церкви нежные»474 в этом же стихотворении), отсылает к фамилии «Цветаева» (Флоренция - «цветущая»). Но вполне возможно, что благодаря стоящим рядом в строке словам «нежное» - «Флоренция» возникло и закрепилось также сочетание «Флора» (имя матери поэта) и «нежность», и оно могло позднее отозваться определенным образом - не напрямую, а через цветочную образность - в стихотворении «Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.». Добавим, что в строке «Успенье нежное - Флоренция в Москве» сопоставлены мотивы цветения и смерти: ведь и здесь сказано о смерти матери - девы Марии (Успение).Мать поэта скончалась в том же 1916 г., вскоре после того, как завершился мандельштамовский роман с Цветаевой, и это обстоятельство тоже надо учитывать, говоря о формировании смысловой цепочки «Цветаева» - «цветок» - «Флоренция» - «Флора» - «нежность». И, далее, от 1916-го до 1920 г. прошло не так уж много времени, хотя это были и переломные годы.
В том же 1920 г. ночное солнце, «бессмертные», при всей их недолговечности, «цветы» и «жены» объединены в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова...»: «В Петербурге мы сойдемся снова, / Словно солнце мы похоронили в нем, / И блаженное, бессмысленное слово / В первый раз произнесем. / В черном бархате советской ночи, / В бархате всемирной пустоты, / Все поют блаженных жен родные очи, / Все цветут бессмертные цветы.»475. Но солнце продолжает светить и во тьме, даже если его и не видно: последняя строка стихотворения - «А ночного солнца не заметишь ты». К кому обращено это «ты»? Есть основания думать, что к этой тьме, ко времени, к всемирной пустоте, к веку - об этом свидетельствует вариант последнего стиха: «А ночного солнца не погубишь ты»476. А неназванное «блаженное, бессмысленное слово» остается и останется загадочным. Любовь, память, дружба, поэзия... И - в этом же ряду - Пушкин.
Люди умирают, но все же их образы, их жизнь сохраняют - хотя бы в определенной мере - память и искусство. «Время вспахано плугом», - читаем мы в стихотворении 1920 г. о сплетенных неразрывно тяжести и нежности, а в статье «Слово и культура», опубликованной в следующем, 1921 г., Мандельштам возвращается к этому образу: «Поэзия - плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем, оказываются сверху». И ниже в этой же статье Мандельштам цитирует собственные стихи в том месте, где говорится о вечном обновлении, возрождении, памяти и поэзии: «Итак, ни одного поэта еще не было. Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько радостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер. Когда любовник в тишине путается в нежных именах и вдруг вспоминает, что это уже было: и слова, и волосы, и петух, который прокричал за окном, кричал уже в Овидиевых тристиях, - глубокая радость повторенья охватывает его, головокружительная радость:
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух,
Время вспахано плугом, и роза землею была.
Так и поэт не боится повторений и легко пьянеет классическим вином»477.
В процитированном выше отрывке из статьи «Слово и культура» говорится о «нежных именах»; при этом имя Пушкина стоит рядом с цитатой из анализируемого нами стихотворения. Но автор данной работы вовсе не утверждает, что стихи о тяжести и нежности - это стихотворение только о смерти матери поэта. Более того, как проницательно замечает И. Сурат, пушкинский и материнский мотивы у Мандельштама естественным образом сочетаются: «Любовно описав в “Шуме времени" (1923) старое исаков- ское издание Пушкина из материнского “книжного шкапа”, Мандельштам определил особое место Пушкина в составе принимаемого им по материнской линии наследства русской культуры <...>В дальнейшем темы матери и Пушкина оказались связаны общей фигурой умолчания. (в силу общей установки Мандельштама не говорить всуе о наиболее для него значимых людях и понятиях - Л.В. )»478. Мы в нашей работе хотим лишь обратить внимание на то, что есть основания предположить смысловую связь коктебельского стихотворения 1920 г. с тем неожиданным тяжелым ударом, который обрушился на Мандельштама в конце июля 1916-го.
В 1937 г., в Воронеже, Мандельштам пишет стихи, в определенном смысле завершающие его творческий путь. Они посвящены Наталье Штемпель, местному другу поэта. Это, как и анализируемое нами стихотворение, тоже стихи о вечном круговороте жизни и смерти.
* * *
I
К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идет - чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Ее влечет стесненная свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка
В ее походке хочет задержаться -
О том, что эта вешняя погода
Для нас - праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.
II
Есть женщины, сырой земле родные,
И каждый шаг их - гулко е рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших - их призванье.
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня - ангел, завтра - червь могильный,
А послезавтра - только очертанье...
Что было - поступь - станет недоступно...
Цветы бессмертны. Небо целокупно.
И всё, что будет, - только обещанье479.
В этих стихах, посвященных женщине, чье имя Наталья связано с понятием рождения (dies natalis по-латински - день рождения), отозвалось стихотворение 1920 г.: земля порождает и в свою очередь поглощает все живущее, но нежные и недолговечные цветы бессмертны, как бессмертны красота и любовь.
Примечания
422
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. Том первый. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 106.
423
Ответы С.С. Аверинцева на анкету журнала «Вестник Русского христианского движения» / Аверинцев и Мандельштам. Статьи и материалы. Записки Мандельштамовского общества. Вып. 17. М.: РРГУ, 2011. С. 26.
424
Ахматова А.А. Ахматова А.А. Requiem. М.: МПИ, 1989. С.133.
425
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Том 2. Проза. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 35-36.
426
Вторая книга. М.: Согласие, 1999. С. 118-119.
427
Мец А.Г Мандельштам О.Э.
428
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Том 3. Проза. Письма. М.: Прогресс-Плеяда, 2011. С. 371-372.
429
Мец А.Г Комментарии / Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Том 3. Проза. Письма. М.: Прогресс-Плеяда, 2011. С. 747.
430
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Приложение. Летопись жизни и творчества. Сост. А.Г. Мец при участии С.В. Василенко, Л.М. Видгофа, Д.И. Зубарева, Е.И. Лубянниковой. М.: Прогресс-Плеяда, 2014. С. 118.
431
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Том 1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 94.
432
Комментарии / Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт.. Том 1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 556.
433
Мордвинов А.Б. С. 84-131.
434
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт.. Том 2. Проза. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 354 и 351.
435
Мандельштам О.Э.
436
Сюжет черного солнца в творчестве О. Мандельштама / Человек. Культура. Слово. Мифопоэтика древняя и современная. Межвузовский сборник научных статей. Вып. 2. Омск: Омский государственный университет, 1994. С. 103.
437
Там же. С. 90.
438
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт.. Том 1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 107.
439
Мандельштам и Розанов / Новое литературное обозрение, 1995, № 16. С. 102.
440
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт.. Том 2. Проза. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 223 - 224.
441
Там же. С. 300.
442
Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт.. Том 1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 99.
443
Там же. С. 84.
444
Сурат И.З. Мандельштам и Пушкин. М.: ИМЛИ РАН, 2009. С. 18.
445
Стихотворения и драмы. Л.: Советский писатель, 1969. С. 142.
446
Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб.: Гиперион, 2002. С. 37.
447
Хомяков А.С.
448
Сендерович С. Мандельштам и Розанов / Новое литературное обозрение, 1995, № 16. С. 102.
449
Иванов-Разумник Р.В. Великий Пан (о книгах М. Пришвина) / Речь, 1911. № 23 (24 января). С. 2. Цитируется по: Жизнеописание Василия Розанова. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб.: Пушкинский Дом, 2013. С. 649.
450
Мордвинов А.Б. Сюжет черного солнца в творчестве О. Мандельштама / Человек. Культура. Слово. Мифопоэтика древняя и современная. Межвузовский сборник научных статей. Вып. 2. Омск: Омский государственный университет, 1994. С. 97 и 103.
451
Там же. С. 107.
452
Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт.. Том 2. Проза. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 36.
453
Вайман Н. Черное солнце Мандельштама. М.: Аграф, 2013. С. 42.
454
Мандельштам О.Э.
455
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт.. Том 2.. Проза. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 36.
456
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт.. Том 1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 73.
457
458
Там же.. С. 35-36.
459
Там же. С. 38-39.
460
Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское Общество, 1995. С. 1127.
461
Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт.. Том 1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 102-103.
462
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Том 2. Проза. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 21.
463
Мандельштам Н.Я.
464
Бройтман С.Н. К проблеме диалога в лирике (опыт анализа стихотворения О. Мандельштама «Сестры - тяжесть и нежность...») / Художественное целое как предмет типологического анализа. Межвузовский сборник научных трудов. Кемерово: Кемеровский государственный университет, 1981. С. 34-35.
465
Бройтман С.Н. Веницейские строфы Мандельштама, Блока и Пушкина (к вопросу о классическом и неклассическом типе художественной целостности в поэзии) / Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики. Межвузовский сборник научных трудов. Кемерово: Кемеровский государственный университет, 1990. С. 93. (Речь в приведенной цитате идет о стихотворениях О. Мандельштама «Веницейской жизни, мрачной и бесплодной.» и «Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.».)
466
К проблеме диалога в лирике (опыт анализа стихотворения О. Мандельштама «Сестры - тяжесть и нежность...») / Художественное целое как предмет типологического анализа. Межвузовский сборник научных трудов. Кемерово, 1981. С. 37.
467
Мец А.Г Комментарии / Мандельштам О.Э.
468
Уайльд О.
469
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Т. 1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 129.
470
Мандельштам и Пушкин. М.: ИМЛИ РАН, 2009. С. 111.
471
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Т. 1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 225.
472
Цитируется по: Комментарии / Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Т. 1.. Стихотворения. М.: ПрогрессПлеяда, 2009. С. 654.
473
Мандельштам О.Э.
474
Там же. С. 295.
475
Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Т. 1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 111.
476
Там же. С. 111 и 459.
477
Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. Т. 2. Проза. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 51-52.
478
Сурат И.З.
479
Мандельштам О.Э.