Мандельштам и современная поэзия. Найти новый язык
Прежде всего390 хотелось бы определить, что понимается под словами «современная поэзия». Временные параметры «современности» могут быть разные. Мне кажется, что в самом широком смысле речь может идти о поэзии XX-го - начала XXI века. Я буду исходить из такого понимания термина «современная поэзия».
Надо отметить, что так сложилась судьба Мандель- штама-поэта, что его стихи «покрывают», как ни странно, большую часть этого временного поля. Сам он прожил менее пятидесяти лет, с 1891-го по 1938 год, погиб еще до войны, но ведь надо принять во внимание, что многие написанные им стихи при его жизни не были опубликованы, были совершенно неизвестны читателям и поэтам. Они стали разными, в основном самиздатски- ми, путями (и разными порциями) приходить к людям других поколений в годы 1950-1980-е. «Черный двухтомник» вышел только в 1990 году, всего лишь двадцать пять лет тому назад. Таким образом, Мандельштам в подлинном объеме своего поэтического творчества стал известен более или менее широкому слою читателей совсем, в сущности, недавно.
В чем же современность Мандельштама? О разных аспектах современности его поэзии можно было бы говорить очень много. Я попытаюсь, в данном случае, сказать только о некоторых особенностях его творчества.
Первое, что хочется отметить: Мандельштам адекватен тому богатству европейской культуры, которое было создано к концу XIX - началу XX века. Мандельштам хорошо понимал, что, в силу накопленного объема литературных произведений, музыкальных сочинений, творений архитекторов и живописцев, практически каждое новое высказывание становится если не прямо цитатным, то, во всяком случае, неизбежно попадает в сложное контекстуальное силовое поле. Акмеисты понимали мир как текст, и они осознавали, что своими стихами входят в этот уже имеющийся текст, интерпретируя его элементы, вступая в контакт с ними, вплетая свои мелодии в это многоголосие. У Мандельштама это особенно заметно. Он сам, определяя одну из особенностей своей поэтики, говорил об «упоминательной клавиатуре». Как же можно использовать, в самом чистом и необходимом значении этого слова, наличное культурное богатство? А вот с помощью такой «упоминательной клавиатуры». Мандельштам вступает в своих стихах в диалог с бесчисленным количеством русских и иноязычных авторов, «подключая» каждого из них, когда ему это требуется. Достаточно ему нажать соответствующую клавишу, и в поэтический текст Мандельштама вливаются нужные ему в настоящий момент мотивы из контекстуальной мировой сокровищницы, а нередко подсоединяются, без преувеличения, целые миры. Например, в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан...», где речь идет сначала как бы о чуждости поэту дореволюционного Петербурга, о том, что этому Петербургу он «ни крупинкой души» «не обязан», и где, при этом, заканчивается речь признанием того, что поэт не может от этого города избавиться, что город «довлеет» его «мыслям и чувствам» и что никуда от него уйти невозможно, — в этом стихотворении я бы хотел обратить внимание на две детали. Во- первых, на строки:
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка\
В этих двух стихах, появившихся с помощью нажатия одной из клавиш чудесной мандельштамовской упомина- тельной клавиатуры, возникает сразу весь блоковский, и не только блоковский, Петербург - с завистью автора стихотворения к нему, с тоской по нему, с отталкиванием от него... «В свернутом виде» тут содержатся и пушкинский Евгений из «Медного всадника», и разночинцы Достоевского, и все, кто «на гвардейцев глядел исподлобья». И все работает на эту ярчайшую картину: нельзя удержаться и не сказать о замечательной инструментовке этих строк — как переданы в первом стихе томные, плавные движения плясуньи через замедляющие, тянущиеся «Н» в сочетании с «О»: «и Над лимоННой Невою.», — и как в последующей строке гулкие «О» сменяются дробью зачастивших цыганских каблуков, отчаянными ударными «А»: «мне никогдА, никогдА не плясАла цыгАнка».
При чем здесь, казалось бы, Годива? Объясняют по-разному. Я скажу о том, как это понимаю я. Леди Годива, чьи распущенные рыжие волосы можно видеть на бывшей очень популярной картине прерафаэлита Джона Кольера 1898 года (эта картина, вероятно, и послужила источником мандельшта- мовской строки), - образец аристократической женской красоты и аристократического европейского благородства. И Петербург, где к мальчику пришло в детстве это олицетворение красоты, сострадания и самоотверженности, — есть порождение этого лучшего, что имеется в европейской культуре; Петербург есть цветение европеизма
Дж. Кольер. Леди Годива. 1898 г.
На картине Кольера волосы леди Годивы ярко-рыжие на русской почве; Петербург - европейское лицо России. Совершенно неслучайно поэтому упомянуты выше в этом стихотворении петербургские красавицы, «европеянки нежные», от которых герой стихотворения принял столько «смущенья, надсады и горя». Да, смущенье, надсада и горе были, но слово «нежные» у Мандельштама - это несомненно положительная характеристика. Эти красавицы, при всем отличии, - наследницы леди Годивы. Петербургский европеизм, навсегда ушедший и прекрасный, не может быть забыт. Начав «за упокой», Мандельштам в этом стихотворении, конечно, не заканчивает «за здравие» - но, в сущности, признается Петербургу в неисцелимой любви.
Таким образом, Мандельштам нажимает другую клавишу своей клавиатуры - и «подключает» к своим стихам и английское Средневековье, и стихотворение Альфреда Теннисона, и живопись конца века...
Такая стратегия (естественно, речь не идет о голой «технике» - Мандельштам жил этим, носил в себе, это было его личным богатством) позволяет сделать небольшое стихотворение чрезвычайно содержательным. Смысловая насыщенность, плотность мандельштамовских стихов (добавим - и прозы) поразительна. Я бы сравнил мандельшта- мовские тексты с расширяющейся Вселенной. Входишь в небольшое вроде бы пространство, но в нем устроены выходы в другие миры, с которыми это пространство неразрывно связано и без которых оно не может быть понято.
Вторая особенность Мандельштама как поэта именно XX века, на которую я хотел бы обратить внимание, состоит в том, что он жил во все более многоязычном мире и ощущал глубинное родство разных языков. В своих «Заметках о Шенье» Мандельштам пишет о том, что в стихотворении Шенье «К Камилле» слышатся будущие пушкинские интонации: «В этих строчках слышится письмо Татьяны к Онегину, та же домашность языка, та же милая небрежность, лучше всякой заботы: это так же в сердце французского языка, так же сугубо невольно по-французски, как Татьянино письмо по-русски. Для нас сквозь кристалл пушкинских стихов эти стихи звучат почти русскими.». И ниже Мандельштам пишет о том, что языки перекликаются друг с другом «через головы пространства и времени», что они «братски родственны и по-домашнему аукаются»*.
Для Мандельштама это утверждение не было просто теоретическим выводом. Он вплетал иноязычные нити-подтексты в ту стихотворную материю, которую создавал, опять же наращивая ее смысловую плотность. Многочисленные наблюдения на этот счет содержатся в работах О. Ронена, Г. Левинтона, Ф. Успенского, М. Гаспарова, Л. Городецкого и других исследователей. Отмечено и доказано, что Мандельштам обращался в своей поэтической работе к языковым россыпям немецкого, французского, идиша, итальянского, польского и других языков, как бы пересаживая их элементы на русскую языковую почву. Я хотел бы указать в качестве примера только на один случай такого рода. Стихотворение 1931 года «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!..» заканчивается стихами:
Холодным шагом выйдем на дорожку,
Я сохранил дистанцию мою391.
так и автор стихотворения заявляет, что он «еще не умер», хоронить его рано. «Сохранил дистанцию» - сохранил свои силы, свой творческий потенциал. Все, думается, ясно. Но примем во внимание также, что «сохранять дистанцию» - это галлицизм. Французский фразеологизм имеет значение «держаться на должном расстоянии, не допускать фамильярности». Подключая французский контекст (что вообще вполне уместно в стихотворении, где выше упомянут «парикмахер Франсуа», имеющий, очень вероятно, отношение к Вийону), Мандельштам заявляет и о стремлении идти своей дорогой, не смешиваясь с «разрешенными» писателями. Речь идет не только об имеющихся силах, но и о верности своему пути. «Я сохранил дистанцию мою» - так заканчиваются стихи, словом «мою».
Установка на языковое многоголосие, на использование возможностей, которые предоставляет многоязычие (а в этом использовании Мандельштам исключительно изобретателен) - это, без сомнения, тоже черта поэта XX столетия, живущего в интернационализирующемся, глобализирующемся мире. И здесь тоже Мандельштам был далеко не одинок в мировой культуре.
(Попутно заметим: более интенсивное, чем раньше, взаимодействие языков - только одна из целого ряда особенностей процесса перестройки и динамизации общественной жизни. Другая важная черта этого процесса - стирание жестких классовых, сословных и национальных границ в модернизирующихся обществах. К Мандельштаму это имеет непосредственное отношение: родившийся на периферии империи, в Варшаве, еврей, сын купца-ко- жевника, стал одним из выдающихся русских поэтов, подобно тому как грузин, появившийся на свет на другой окраине России, сын сапожника, пришел к власти в преобразованной революцией стране. Мандельштам входил в поэзию как маргинал; таковым же был Сталин в политике. Со своим тезкой - Мандельштам по метрике Иосиф - поэта связывали непростые отношения, отношения притяжения-отталкивания. «Хочу его назвать - не Сталин, - Джугашвили!» - написал Мандельштам в так называемой «Оде» /«Когда б я уголь взял для высшей похвалы.», 1937/*. Речь, конечно, идет, во-первых, о желании устранить официальный образ вождя и подойти к человеку на близкое расстояние - что само по себе было дерзостью. Но, возможно, здесь проявилось и другое - сознание определенной общности в том смысле, что для русского слуха «Джугашвили» звучит так же экзотично-чужеродно, как «Мандельштам». Насколько я знаю, существуют самые разные толкования значения фамилии «Джугашвили». Указывается, в частности, на то, что ее первая часть - «джуга» - восходит к осетинскому слову, имеющему значение «отара», «стадо». Мандельштам жил не в изоляции, а в обществе были распространены всякого рода слухи о вожде. Не случайно же появилась завершающая строка в стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны...»: «И широкая грудь осетина»392. Среди недоброжелателей Сталина ходили сплетни, что он кавказский еврей. Во всяком случае, самоназвание горского еврея - «джугъур», «джуйур»; горско-еврейский язык - «джугъури», «джуйури». Я говорю обо всем этом потому, что Мандельштам осознавал свое, в определенном смысле, равенство с вождем - и у этого ощущения равенства имелся, среди прочего, и национальный аспект: оба - вошедшие в русскую жизнь «инородцы». Но, главное, конечно, было в том, что поэт, по убеждению Мандельштама, равен «царю». «И меня только равный убьет», финальная строка в стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков.» (1931)393, завершившая стихи только в 1935 году, в период воронежской ссылки, это равенство утверждает. Мандельштам говорил с «царем» на равных.)
мандельштамовского мира. Ленин (в передаче Максима Горького) сказал о Льве Толстом: «До этого графа подлинного мужика в литературе не было». О Мандельштаме же можно заметить, что до этого акмеиста еврея в русской поэзии не было. Дело не в происхождении, конечно, а в особенностях, структурных особенностях поэтического мышления. Мандельштам с его представлением о первичности слова («вещь» для него никак не «хозяин слова394); с его бесконечным цитированием и самоцитированием, с автокомментарием; с его многослойными стихами и прозой, устроенными так, что они неизбежно порождают — лучше сказать, провоцируют — разнообразные толкования, подобные талмудическим толкованиям Торы; с его словесной и звуковой комбинаторикой - несомненно, автор очень еврейский. Сначала слово, потом так называемая реальность, сначала буква, потом «вещь»:
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится.
395
На это свойство поэтического мира Мандельштама обращали внимание такие разные исследователи, как М. Ка- ганская, М. Эпштейн, Л. Кацис, А. Ковельман, Л. Городецкий, Н. Вайман...
С темой «Мандельштам и современная поэзия» вышесказанное, как представляется, имеет следующую связь: XX век был во многих отношениях, в том числе и в культурном, в немалой степени, так сказать, «еврейским веком». Это убедительно показано, например, в книге Ю. Слезкина «Эра Меркурия»396. И одной из ярчайших фигур этого еврейского проникновения в европейскую культуру, в европейскую поэзию своего времени был Осип Мандельштам.
Вот еще о чем хочется сказать, говоря о Мандельштаме в рамках заявленной темы. При жизни поэта случились первая русская революция, Февраль и Октябрь 1917 года, Первая мировая война, Гражданская война в России, коллективизация, приход к власти Гитлера, война в Испании. В 1930-е годы в воздухе пахло новой, еще более разрушительной, чем Первая мировая, войной. Для описания такой реальности надо было найти новый язык. На мой взгляд, этот язык был найден Мандельштамом в Воронеже, где он провел годы высылки. Точнее говоря, «Стихи о неизвестном солдате» являют попытку выработать такой язык, найти, нащупать его формы и возможности. Если бы Мандельштам не погиб в 1938 году, он бы, вероятно, продолжал двигаться в этом направлении. «Стихи о неизвестном солдате» представляют собой поминание погибших в Первую мировую и грозное пророчество о грядущей войне. В XX веке человек осознал, что покоя больше нет, что тишины больше нет - наступило время «размолотых в луч скоростей» и «оптовых смертей»; человек вынужден уже «бороться за воздух прожиточный», больше ничего не остается. Мандельштам сказал о веке, главной фигурой которого стал неизвестный солдат, с потрясающей силой. Сюрреалистическое время потребовало сюрреалистического описания:
Свою голову ем под огнем?
Здесь вспоминаются не только, само собой, Данте, не только Босх и Гойя, но и современники Мандельштама - Отто Дикс и Георг Гросс, например, и сюрреалисты.
И, наконец, еще об одной грани темы. Б. С. Кузин в своих воспоминаниях о Мандельштаме отмечает: «Особенно, по-видимому, для него был силен соблазн уверовать в нашу официальную идеологию, принять все ужасы, каким она служила ширмой, и встать в ряды активных борцов за великие идеи и за прекрасное социалистическое будущее. Впрочем, фанатической убежденности в своей правоте при этих заскоках у него не было. <...> Но когда он начинал свое очередное правоверное чириканье, а я на это бурно негодовал, то он не входил в полемический пыл, не отстаивал с жаром свои позиции, а только упрашивал согласиться с ним. - “Ну, Борис Сергеевич, ну ведь правда же это хорошо”. А через день-два: “Неужели я это говорил? Чушь! Бред собачий!”»397.
Искушение тоталитарными утопиями постигло многих выдающихся деятелей культуры в XX столетии, в частности многих поэтов (и в России, и на Западе), и Мандельштам тоже прошел через это искушение. Но когда мы сравниваем такие, на мой взгляд, вымученные и «головные» стихи, как
В них оборона обороны;
И брони боевой - и бровь и голова
Вместе с глазами полюбовно собраны.
(«Обороняет сон мою донскую сонь.», 1937)398
Украшался отборной собачиной
Египтян государственный стыд,
Мертвецов наделял всякой всячиной
И торчит пустячком пирамид.
И плевал на паучьи права
Наглый школьник и ангел ворующий,
Несравненный Виллон Франсуа.
Он разбойник небесного клира,
И пред самой кончиною мира
Будут жаворонки звенеть...
(«Чтоб, приятель и ветра и капель.», 1937)399
- когда мы сопоставляем эти стихи, мы понимаем, что Мандельштаму на самом деле было близко и дорого. Ажурная готика и «утешительно-грешный певец» противопоставлены тупому, унылому величию пирамид. А выше всего - легкие свободные птицы, жаворонки (прилетевшие к Мандельштаму, возможно, из знаменитого стихотворения Шелли в переводе К. Бальмонта - о Бальмонте, переводчике Шелли, Мандельштам писал). Жаворонок - свободный летун - поет в свободном небе, и ему нет никакого дела ни до торчащих пирамид, ни до паучьих прав.
390
Статья написана в дополнение к выступлению на «круглом столе» в редакции журнала «Знамя», состоявшемся 17 декабря 2015 года. Тема «круглого стола»: «Мандельштам и современная поэзия». Предыдущий вариантстатьи: Знамя. 2016. № 4.
391
Мандельштам О. Э. Поли. собр. соч. и писем. ВЗт. Сост., под- гот. текста и коммент. А. Г. Меца. Изд. 2-е. Т. 1. СПб, 2017. С. 145.
392
Тамже.С.160.
393
394
Из статьи «Слово и культура» (1920-1921)// Мандельштам О. Э. Поли. собр. соч. и писем. В 3 т. Сост, подгот. текста и коммент. А. Г. Меца. Изд. 2-е. Т. 2. СПб, 2017. С. 46.
395
Мандельштам О. Э.
396
Слезкин Ю. Эра Меркурия. Евреи в современном мире. М., 2007.
397
Кузин Б. С. Об О. Э. Мандельштаме Воспоминания. Произведения. Переписка. Мандельштам Н. Я. 192 письма к Б. С. Кузину. СПб, 1999. С. 166.
398
Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем. ВЗт. Сост, под- гот. текста и коммент. А. Г. Меца. Изд. 2-е. Т. 1. СПб, 2017. С. 201.
399
Полн. собр. соч. и писем. ВЗт. Сост, под- гот. текста и коммент. А. Г. Меца. Изд. 2-е. Т. 1. СПб, 2017. С. 212.