Видгоф Л.М.: Над страницами стихов и прозы Осипа Мандельштама

Над страницами стихов и прозы Осипа Мандельштама

Несколько слов о стихотворениях

«Образ твой, мучительный и зыбкий...»

и «Слух чуткий - парус напрягает...»⁴⁰²

«Одно из <...> стихотворений <...> несет энергию <...> гласного - пронзительного русского “И” в ударной и в рифменной позиции <...> Страстное “И” в контрастном созвучии с величавым “О” <...>

Да, звук, о котором идет речь (поэтический звук, не обладающий такой физической реальностью, как музыкальный), - это не только колебания акустических волн, не только фонетика и артикуляция, не только звуковая плоть слова. Это знак. Я имею в виду не специальный семиотический смысл слова “знак”, а простой, языковой: “знак подает” - то есть сообщает весть о чем-то, примету чего -то».

О. Седакова⁴⁰³

* * *

Образ твой, мучительный и зыбкий,

Я не мог в тумане осязать.

«Господи!» - сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди.

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка позади.

1912⁴⁰⁴

Стихотворение неоднократно привлекало исследователей, обращавших внимание на те или иные аспекты его содержания и особенности формы.

Так, И. Паперно в очень значимой статье «О природе поэтического слова. Богословские источники спора Мандельштама с символизмом» находит в ОТ отражение споров вокруг имяславия. Имяславие, или имябожниче- ство - учение группы афонских монахов, отстаивавших идею «непосредственного, мистического присутствия Христа в его имени» и, соответственно, «божественности самого имени “Иисус"»; события на Афоне «вызвали широкий отклик среди деятелей культуры»⁴⁰⁵.

С. Голдберг полагает, что это стихотворение «продолжает символистские споры вокруг концепции живого “слова-символа” и мертвого “слова-термина” и зачином (“Образ твой мучительный и зыбкий / Я не мог в тумане осязать”) отталкивается от ранних стихов Блока, где лейтмотивом проходят мучительные усилия лирического героя удержать образ героини, часто скрываемой туманом и угрожающей “изменить свой облик”»⁴⁰⁶.

А. Ковельман обращает внимание на то, что в ОТ и в стихотворении «Слух чуткий парус напрягает...» можно обнаружить следы знакомства Мандельштама с диалогом Платона «Теэтет»⁴⁰⁷.

лежит туманное, зыбкое пространство»⁴⁰⁸.

Е. и М. Глазовы отмечают в связи с ОТ, что «именно через оставленность, через роковые предчувствия и опустошенность поэт при невольном произнесении Божьего имени парадоксально обретает искомое, сакральное для него...»⁴⁰⁹.

С. Аверинцев: «Перед нами не “религиозное" стихотворение - ни по традиционной мерке, ни по расширительным критериям символистской поры. <...> У него есть сюжет, и сюжет этот очень прост. Обстановка - одинокая прогулка (годом раньше: ‘Легкий крест одиноких прогулок”). Зачин описывает негативно характеризуемое психологическое состояние, какие так часто служат у раннего Мандельштама исходной точкой: неназванный образ мучает своим отсутствием, своей неосязаемостью, он забыт, утрачен. “Образ твой” - такие слова могли бы составлять обычное до банальности, как в романсе, начало стихотворения о любви; но нас ждет совсем иное. Вполне возможно, хотя совершенно не важно, что образ - женский. Во всяком случае, в нем самом не предполагается ничего сакрального, иначе “твой” имело бы написание с большой буквы. Но по решающему негативному признаку - по признаку недоступности для воображения - он сопоставим с образом Бога, это как бы образ образа Бога. Одна неназванность - зеркало другой неназванности; и соответствие тому и другому - «туман», симметрически упоминаемый во 2-й строке от начала и во 2-й строке от конца: характерная тусклость мандельштамовского ландшафта. Но вот происходит катастрофа: в напряжении поисков утраченного образа, в оторопи, “по ошибке” человек восклицает “Господи!” В русском разговорном обиходе это слово - не больше чем междометие. Но одновременно именно оно - субститут самого главного, неизрекаемого библейского имени Бога, так называемого Тетраграмматона. <...> Имя Божие оказывается реальным, живым, как птица. Но это причина не для умиления и не для эйфории, а для страха: неизреченного не надо было изрекать. <...> .Имя вылетает, улетает, опыт его реальности - одновременно опыт безвозвратного прощания с ним. Этот вывод подсказан и скреплен последней строкой, тяжкая плотность которой возникает из характерного для техники Мандельштама наложения двух семантических характеристик на одно слово - метафорическая “клетка”, из которой вылетает “птица", и клетка из словосочетания “грудная клетка”»⁴²².

М. Гаспаров заключает: «После патетических стихов, сопровождающих душевный кризис 1910 г., стихотворные образы становятся спокойнее и тише: тревога и скорбь прячутся в глубину души и сказываются лишь проговорками: “"Господи!" - сказал я по ошибке, сам того не думая сказать"... - слово “твой” c маленькой буквы, оно может быть и не о Боге!.. Сил обнять Божий мир уже не осталось: стихотворение, начинавшееся “Душа устала от усилий...” (в окончательной редакции: “Слух чуткий парус напрягает...”), кончается: Твой мир болезненный и странный Я принимаю, пустота!, а стихотворение “Воздух пасмурный влажен и гулок...” еще двусмысленнее кончается обращением то ли к Богу, то ли не к Богу: О, позволь мне быть также туманным И тебя не любить мне позволь»⁴²³.

Автор данной работы рассматривает ОТ как стихотворную фиксацию неудачной попытки обретения прочной веры, своего рода отчет о кончившейся безрезультатно попытке «установить контакт» с Богом. Мучительная ситуация остается неразрешенной. В стихотворении выражено желание ^{410 411} преодолеть «туман», пробиться сквозь то бесформенное и безличное, что в несколько более ранних стихах обозначалось также как «пустота» (совершенно очевидно и не раз отмечалось исследователями, что ОТ имеет связь со стихотворениями «Слух чуткий - парус напрягает» (1910) - с его трагической концовкой («Твой мир, болезненный и странный, / Я принимаю, пустота!») и «Воздух пасмурный влажен и гулок...» (1911) с не менее выразительным завершением («Небо тусклое с отцветом странным - / Мировая туманная боль - / О, позволь мне быть также туманным / И тебя не любить мне позволь!». Известен и вариант строки со словом «отсветом» вместо «отцветом».). В характеристиках «мучительный и зыбкий» в ОТ откликнулись «болезненный и странный» из более раннего стихотворения. Волевым усилием преодолеть «туман», «пустоту», неверие, страх не получилось. Бог непостижим и недоступен. Ситуация в ОТ подобна той, что описана Ф. Кафкой в «Процессе» (при всех, разумеется, имеющихся отличиях). Не исключено, что в «тумане» отозвались облако, под прикрытием которого Господь сходил к скинии Завета, и облачный столп, в котором Всевышний шествовал перед евреями в пустыне; также источником могло послужить и то место Библии, где Бог проходит мимо Моисея. «Господь же шел перед ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью» (Исход, 13, 21); «Когда же Моисей входил в скинию, тогда спускался столп облачный и становился у входа в скинию, и [Господь] говорил с Моисеем. И видел весь народ столп облачный, стоявший у входа в скинию; и вставал весь народ, и поклонялся каждый у входа в шатер свой» (Исход, 33, 9-10); «И потом сказал Он: лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. И сказал Господь: вот место у Меня, стань на этой скале; когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю тебя в расселине скалы и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду; и когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лице Мое не будет видимо [тебе]» (Исход, 33, 20-23)⁴¹². Все приведенные цитаты - из Ветхого завета; о том, что Мандельштам еще в примерно девятилетнем возрасте (1900 год) знал его «хорошо», свидетельствует характеристика преподавателя из Тенишевского училища, законоучителя священника Д. Гидаспова⁴¹³.

«Осязать» и «сказал» в ОТ противопоставлено: не было непосредственного чувства и вместо него было использовано слово, но это «педалирование» ничего не дало - Божье имя вылетело (очень вероятно, что в подтексте здесь известное речение - «слово не воробей, вылетит - не поймаешь») и оставило за собой все ту же пустоту. О том, насколько важно для Мандельштама это «осязать», свидетельствуют и стихи, и проза. «О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, / И выпуклую радость узнаванья - / Я так боюсь рыданья аонид, / Тумана, звона и зиянья!» («Я слово позабыл, что я хотел сказать...», 1920). Здесь, как мы видим, «осязание» и «туман» также противопоставлены; в этом стихотворении говорится и о «позабытом», единственно необходимом слове, без которого высказывание невозможно (слово было найдено, оно послужило бы такому «осязанию», но забыто, - и «мысль бесплотная в чертог теней вернется»). Ситуация в ОТ сходна - с тем отличием, что нужное слово и не было найдено: общеупотребительное «Господи!» не стало таковым. В статье «Слово и культура» (1921) поэтическая удача, нахождение подлинного, верного слова также связывается с осязанием: «Слепой узнает милое лицо, едва прикоснувшись к нему зрячими перстами, и слезы радости, настоящей радости узнаванья, брызнут из глаз его после долгой разлуки». Наша работа посвящена ОТ, стихотворению 1912 г., и, видимо, говоря об этих стихах, стоит иметь в виду, какое сильное впечатление произвела на Мандельштама опера Глюка «Орфей и Эвридика» (премьера состоялась в Петербурге 21 декабря 1911 г., т.е. почти уже в 1912 г.). А. Фэвр-Дюпэгр в замечательной статье «В поисках Эвридики: Мандельштам и Глюк» обращает внимание на коллизию, представленную в опере: «О чем, собственно, идет речь? Вспомним, как строится драматическая ситуация в опере Глюка. Орфей подчиняется запрету, произнесенному Юпитером и переданному ему Любовью: если он хочет вернуть Эвридику к земной жизни, он не должен поднимать на нее глаз, пока они не покинут подземный мир. Это означает, что, оказавшись в Аиде, Орфей должен отыскать свою супругу и увести ее с собой, ни разу не взглянув на нее. <...> И это еще не все. Чтобы понять, насколько глубоко Мандельштам отождествил себя во время спектакля со “слепым" Орфеем, чтобы почувствовать всю силу потрясения, испытанного им, необходимо вспомнить о втором запрете, сковывающем Орфея: если первый касается зрения, второй - слова. <...> Лицо, которое он [Орфей - Л.В.] узнает, касаясь его кончиками пальцев... - это лицо Эвридики»⁴¹⁴. Вероятно, впечатления, полученные Мандельштамом в опере, могли косвенным образом откликнуться в ОТ, где речь идет слове, произнесенном всуе.

С. Аверинцев проницательно указал на симметрично расположенные в ОТ слова «в тумане / туман» - в начале и в конце стихотворения: туман не рассеялся, прояснение не наступило. Можно даже сказать, что «контакт» существовал, парадоксальным образом, в большей мере до произнесения этого «Господи!»: ведь «образ» был не только «зыбкий», но и «мучительный», и в самом этом мучении было все же своего рода «осязание», а произнесенное слово не только не рассеяло тумана, но само ушло в него; осталась только ничем не заполненная клетка.

Представляется вероятным, что образы «пустоты» и «мировой туманной боли» могут иметь отношение к раздумьям раннего Мандельштама на буддийскую тему.

«Пустота» мира («шунья»), иллюзорность чувственного мира - одно из ключевых понятий буддизма. Мандельштам неоднократно на протяжении своей жизни писал и говорил о буддизме, и это доказывает, что он был знаком, в той или иной степени (на каком уровне - это другой вопрос), с данной проблематикой. Все высказывания отрицательные, буддизм с его идеалом нирваны, идеей перерождения и отсутствием Бога-творца был несовместим с мандельштамовским персонализмом. Но известные нам высказывания относятся к более позднему времени, а не к годам 1910 - 1912 гг. Есть основания полагать, что в эти ранние годы Мандельштам прошел через если не увлечение индийскими, широко формулируя, теориями, то по крайней мере через интерес (и не холодный, «абстрактный», а мировоззренческий) к ним. Вероятно, он мог приобрести определенные знания о буддизме и в теософской упаковке. Во всяком случае, Георгий Иванов вспоминал (а его свидетельство относится именно к годам 1910 - 1911): «Увлекаясь теософией, он пытался изложить теорию перевоплощения длинными риторическими ямбами»⁴¹⁵.

Соглашаясь в основном с С.Аверинцевым, хотелось бы обратить внимание на два спорных момента в его подходе. Первое: в тексте ОТ ничто не говорит о том, что в нем описана «одинокая прогулка», как полагает Аверинцев. Но это в конечном счете не так уж и важно. Второе. Основываясь на том, что слово «твой» («Образ твой») написано в стихотворении со строчной буквы, исследователь утверждает: «образ» может быть и «женский» - в противном случае «твой» начиналось бы с буквы заглавной. На это же обстоятельство указывает и М. Гаспаров. Действительно, стихотворение в таком виде - с «твой» с маленькой буквы - напечатано в журнале «Гиперборей» (1912 г., № 1); так же и в известном беловом автографе. Оба автора высказываются осторожно. Так же поступим и мы, обосновывая свою позицию: о «женщине», думается, речь не идет. Во-первых, надо принять во внимание, что у Мандельштама есть более позднее стихотворение, несомненно обращенное к Богу, где слово «твою» тоже написано с маленькой буквы:

Я за жизнь боюсь - за твою рабу...

В Петербурге жить - словно спать в гробу.

1931

(Подчеркнем, что стихотворение печатается в цитируемом издании по беловому автографу в архиве М.А. Зенкевича.)

Во-вторых, ОТ, повествующее о неудачном «скачке» от пребывания в «тумане» и одиночестве к обретению живой, непосредственной связи с Творцом, демонстрирует коллизию и на фонетическом уровне. Стихи построены таким образом, что первая, третья и пятая строки начинаются со слов с ударным «О», выражающими в данном случае тему Бога - «Образ твой», «Господи!», «Божье» (на этот мотив работают и подкрепляющие начала второй и четвертой строк: «Я не мог», «Сам того»). Зачины первого, третьего и пятого стихов накрепко связывают эти строки воедино и не оставляют сомнения, таким образом, в том, что, каким бы ни был повод к написанию стихотворения, дело совсем не в «женщине». Против этого свидетельствует сама фонетическая организация. Заканчиваются же первый, третий и пятый стихи словами с ударными « И » — « Ы », воплощающими в ОТ мотив крушения усилий. Уже в первом стихе противостояние вышеупомянутых звуков очевидно: два ударных «О» против двух финальных ударных «И» и «Ы». Причем на смену кратким «энергичным» словам «Образ твой» приходит (и ведет за собой «зыбкий») пронзительное длинное «мучительный». Кстати, можно не без оснований, думается, предположить, что в словах «мучительный и зыбкий» откликнулись строки А. Григорьева «Вон там звезда одна горит / Так ярко и мучительно...» («О, говори хоть ты со мной...»). Не случайно С. Аверинцев отметил «романсовость» зачина ман- дельштамовского стихотворения. У Григорьева «звезда» хотя и яркая, но томит и мучит своей неясностью («Чего от сердца нужно ей?»⁴¹⁶); у Мандельштама «образ» томит своей неопределенностью. Слова, в которых ударение падает на «И» и «Ы», выстраиваются в недвусмысленный семантический ряд: «мучительный», «зыбкий», «по ошибке», «вылетело», «клубится». Смысловым центром здесь, безусловно, является «по ошибке». Ошибка испортила все, она свела ситуацию к всего лишь не более чем произнесению общеупотребительного, не-личного слова, девальвировала мучительный поиск до этого слова - хотя по общей мерке и верного, но не прочувствованного, не обретенного, а просто использованного, и слово в данном случае ничему не помогло.

Схема расположения интересующих нас звуков такова

(подавляющее большинство звуков ударные):

1- ый стих: О ОИЫ

2- ой стих: О

3- ий стих: О И

4- ый стих: О

5- ый стих: О ИИ

6- ой стих: Ы ИИ

7- ой стих: И ОИ

8- ой стих: И И

Мы видим, как ударные «О», вначале преобладающие, затем сходят на нет, поглощаются множащимися «И» - « Ы », растворяются в них. Вынесенные на финальные сильные позиции, в рифмующиеся слова, «И» - «Ы» не оставляют сомнений в том, что побеждает «мучительность» и «зыбкость». Отметим, что из восьми рифмующихся слов в шести мы встречаем ударные «И» - «Ы», причем во втором, завершающем, четверостишии ударное «И» господствует в рифмовке абсолютно. Первое ударение в ОТ падает на «О», а кончаются стихи ударным «И».

Еще одна интересная особенность фонетической организации ОТ: возникшая после вылета слова-«птицы» пустота, ощущение некоего полого внутреннего «пространства» замечательно переданы нагнетанием звука «У» (в четырех словах подряд) в концовке стихотворения: «гУстой тУман клУбится, / и пУстая...». Это как бы гудение пустоты. Уже говорилось о несомненной связи ОТ с написанным годом ранее (в 1911 г.) стихотворением «Воздух пасмурный влажен и гулок...»; можно констатировать эту связь и на фонетическом уровне - в зачине стихотворения звук «У» вводит нас в состояние той же «пустотности»: «ВоздУх пасмУрный влажен и гУлок, / Хорошо и не страшно в лесУ / Легкий крест одиноких прогУлок / Я покорно опять понесУ». Все риф- мущиеся слова первого четверостишия - с ударным «У». И далее в этом стихотворении появляются «сумрачной», «одурманены» и в последнем четверостишии «тусклое», «туманная» и «туманным».

Хотелось бы сказать также несколько слов и о не раз уже помянутом в работе и несомненно имеющем смысловую связь с ОТ стихотворении «Слух чуткий - парус напрягает» (1910).

* * *

Слух чуткий - парус напрягает,

И тишину переплывает

Полночных птиц незвучный хор.

Я так же беден, как природа,

И так же прост, как небеса,

И призрачна моя свобода,

Как птиц полночных голоса.

Я вижу месяц бездыханный

И небо мертвенней холста;

Твой мир, болезненный и странный,

Я принимаю, пустота!

Речь идет о призрачном мире - слово «призрачна» (и это сказано, отметим, не о чем-нибудь, а о свободе) стоит в самом центре стихотворения; о мире внутренне противоречивом («хор» птиц «незвучный» - однако упомянуты их «голоса») и бедном, поскольку он пустотен, - за обманчивыми, мертвенными явлениями ничего, возможно, и нет: что за этим «холстом» неба? По мнению С.Стратановского, «поэт осознает себя пребывающим в неком замкнутом пространстве, в “темнице мира", в “голубой тюрьме", по выражению Андрея Белого. Природа - это только декорации, за которыми пустота, ничто»⁴²⁹. Можно отметить в этих стихах симметрию, подобную расположению слов «в тумане» - «туман» в ОТ: понятие пустоты обозначено в начале, во втором стихе («пустеет взор») и в финале - последний стих завершается словом «пустота!». Можно обратить внимание также на прекрасно нарисованное завораживающе-медленное движение пересекающих ночное небо птиц в первом четверостишии (эффект достигнут не только звукописью: «п» - «т» - «т» - «т» - «п» - «пл» - «т» - «пол» - «пт», - но и использованием достаточно длинных слов). Но нам хотелось бы выделить менее заметную, но оттого не менее замечательную деталь организации стихотворения: в первых двух стихах речь идет о том, что слух растет, а зрительные восприятия утрачивают силу, гаснут; исчезает иллюзорный дневной мир (тютчевский мотив). Этот противоречивый процесс передан и чисто количественно: нарастание слуха в первой строке выражено увеличением числа слогов в словах: «слух» (1 слог) - «чуткий» (2) - «парус» (2) - «напрягает» (4); в свою очередь убывание зрительных впечатлений во второй строке обозначено так: «расширенный» (4 слога) - «пустеет» (3) - «взор» (1). Первый стих зеркально отражается во втором!

Ушло ли это чувство пустоты из мандельштамовского творческого мира впоследствии? Нет, мы можем констатировать периодическое появление страшащей «пустоты» в стихах Мандельштама. Мы встречаем ее, например, в стихотворении «Я скажу тебе с последней...» (1931): «По губам меня помажет / Пустота, / Строгий кукиш мне покажет / Нищета». Как в 1912 г. в стихотворении «Я ненавижу свет...» («Кружевом, камень, будь / И паутиной стань: / Неба пустую грудь / Тонкой иглою рань!»), так и в 1933-м творческие усилия противопоставлены бесформенности и безличности мира: найденные точные слова поэта («Когда, уничтожив набросок, / Ты держишь прилежно в уме / Период без тягостных сносок, / Единый во внутренней мгле...») так же относятся к бумаге, косному, мертвому носителю текста, «Как купол к пустым небесам» («Когда, уничтожив набросок...»). «Творчество, по мысли Мандельштама, - обоснованно утверждает С. Стратановский, - это борьба с пустотой, с небытием, внесение смысла в бессмысленный мир»⁴³⁰. Не забудем и «Стихи о неизвестном солдате» (1937 - 1938): погибшие на войне уходят в ту же противостоящую человеку пустоту: «Миллионы убитых задешево / Протоптали тропу в пустоте...».

Таким образом, мотив пустоты входит, по нашему мнению, в число важнейших постоянных мотивов Мандельштама.

Писательский обмен галошами в «Египетской марке»:
дополнение к комментарию

В повести Мандельштама «Египетская марка» (1927 - 1928) мы встречаем выразительный пассаж, обращенный к «литераторам»:

«Господа литераторы! Как балеринам - туфельки-балетки, так вам принадлежат галоши. Примеряйте их, обменивайте: это ваш танец. Он исполняется в темных прихожих, при одном непременном условии - неуважении к хозяину дома. Двадцать лет такого танца составляют эпоху; сорок - историю... Это ваше право».

⁴¹⁷ авторы пояснений приводят целый ряд в той или иной мере вероятных источников, отразившихся в приведенном выше тексте. Так, презрительное обращение «господа литераторы» содержится в словах Н. Добролюбова, которые цитирует в своих «Воспоминаниях» А.Я. Панаева; снисходительно-брезгливое именование это находим у Ю. Тынянова в «Смерти Вазир-Мухтара» (в диалоге между Родофиникиным и Ф. Булгариным): «- Устал очень за зиму, - огорчился Фаддей. - Дела литературные? - Я делами литературными, ваше превосходительство, прямо скажу, - сказал Фаддей с внезапным отвращением, - занимаюсь более из выгод коммерческих. - Эх, господа литераторы, господа литераторы» [курсив авторов комментария - Л.В.]. современникам ... игре Ремизова с галошами редакционной коллегии журнала “Вопросы философии"». Комментаторы вспоминают также о том, что во время дуэли между М. Волошиным и Н. Гумилевым один из секундантов потерял в снегу калошу; приводят рассказ В. Иванова, который воспроизвел В. Пяст в своей книге «Встречи» (Вячеслав Иванов оказался в сложном положении: посетив Ф. Сологуба, он никак не мог от него уйти - была дождливая погода, а свои калоши в передней Иванов не обнаружил; все калоши были маркированы инициалами Сологуба). Цитируется также стихотворение Пяста «Лев Петрович», в котором герой «всегда менял калоши», и «Двойник» Достоевского, где господин Голядкин теряет сначала одну калошу, а потом и другую; есть отсылка и к «Анне Карениной». И, конечно, не забыто шуточное стихотворение Мандельштама 1925 года о братьях Гонкурах «Скажу ль...»: «Друг другу подают не в очередь калоши»⁴¹⁸.

Автор данной статьи хотел бы обратить внимание на еще один вероятный источник мандельштамовского пассажа. Это знаменитый «Дневник» А.В. Никитенко, выпущенный в свет в 1893 г. в трех томах А.С. Сувориным и опубликованный вновь, на этот раз в виде двухтомника, в 1904-1905 гг. под редакцией М.К. Лемке. Ниже приводим выдержку из дневника по второму изданию (текст идентичен тому, который можно прочитать в «суворинском» трехтомнике). В дневниковой записи ниже речь идет о банкете литераторов в Петербурге 6 ноября 1837 г. Заключенные в квадратные скобки пояснения публикаторов дневника содержатся в цитируемом издании.

«Ноябрь. 7. Вчера было открытие типографии, учрежденной [А.Ф.] Воейковым и К°. К обеду было приглашено человек семьдесят. Тут были все наши “знаменитости", начиная с [В.П.] Бурнашева и до генерала [А.И. Михайловского-] Данилевского. И до сих пор еще гремят в ушах моих дикие хоры жуковских певчих, неистовые крики грубого веселья; пестреют в глазах несчетные огни от ламп, бутылки с шампанским и лица, чересчур оживленные вином. Я предложил соседям тост в память Гутенберга. “Не надо, не надо, - заревели они, - а в память Ивана Федорова!”

На обеде присутствовал квартальный, но не в качестве гостя, а в качестве блюстителя порядка. Он ходил вокруг стола и все замечал. [Н.В.]Кукольник был не в своем виде и непомерно дурачился; барон Розен каждому доказывал, что его драма “Иоанн III” лучшая изо всех его произведений. Полевой и Воейков сидели смирно.

- Беседа сбивается на оргию, - заметил я Полевому.

Я не возражал. Изо всех лиц, здесь собранных, я с удовольствием встретился с [В.А.] Каратыгиным, которого давно не видал. Он не был пьян и очень умно говорил о своем искусстве.

В заключение у меня пропали галоши и мне обменили

шубу»⁴¹⁹.

Одна из предыдущих записей в дневнике: «Спрашивается: можно ли что-либо писать и издавать в России? Поневоле иногда опускаются руки, при всей готовности твердо стоять на своем посту охранителем русской мысли и русского слова. Но ни удивляться, ни сетовать не должно». Непосредственно предшествующая описанию обеда запись (от 5-го июля 1837 г.): «Новая потеря для нашей литературы: Александр Бестужев убит. Да и к чему в России литература!»⁴²⁰. Имеется в виду убитый в бою на Кавказе А. Бестужев-Марлинский.

«Жуков [табачный фабрикант - Л.В.] дал ему [Воейкову - Л.В.] деньги на первое обзаведение и открытие типографии. Воейков уверил его при этом, что для придания большей известности новой типографии необходимо дать угощение в ней всем литераторам, начиная с И.А. Крылова и Жуковского. И на обед были выданы деньги Воейкову.

Я получил приглашение вместе с другими.

и из окон его взбунтовавшийся народ выбрасывал на улицу докторов.

В самой большой из зал типографии был накрыт стол, покоем, человек на полтораста».

«Когда все уселись за стол, в зале появились квартальный надзиратель и два жандармских офицера. <...> Надобно думать, что они явились просто для порядка, потому что за стол не садились, а только по временам заглядывали в залу и потом исчезали в другой комнате, где в свою очередь угощаемы были будущие фактор и наборщики...

ребятишки и также прислуживали гостям».

«Шум и крики увеличивались, сливаясь в безобразный и нестройный гул. Жуковский, Крылов, Вяземский, Одоевский и многие другие, с последним блюдом, встали из-за стола и уехали».

«Между тем совсем смерклось, и залу осветили двумя или тремя плохо горевшими лампами.

Пропитанная спиртным запахом и табачным чадом зала представляла неприятное зрелище. Столы были сдвинуты. Пьяные тени шатались и бродили в этом чаду, освещенные тусклым и красноватым светом ламп, крича, болтая всякий вздор и натыкаясь друг на друга».

«Квартальный и жандармские офицеры издалека посматривали на все это с подозрительным удивлением».

⁴²¹.

Вернемся к дневнику Никитенко. Мы в его хотя и сдержанном, но достаточно презрительном описании пьянки «господ литераторов» встречаем не только искомые галоши, но и «обмененную» шубу. (Мандельштам «призывает» в «Египетской марке»: «обменивайте» - правда, не шубы, а галоши.) Но «шубный» мотив занимает важное место в творческом мире Мандельштама и звучит, как правило, когда речь заходит о русской литературе. Смысловое наполнение этого образа у Мандельштама неоднозначно. Русский писатель кутается в шубу, спасаясь в ней от государственного мороза. Ему выпало жить и выживать в студеном мире, он противостоит этому миру, но с ним накрепко связан - это его мир. Как медведю, ему привычна и родственна морозная зима.В завершающей автобиографическую прозу «Шум времени» (1923 - 1924) главе «В не по чину барственной шубе» Мандельштам последовательно проводит эту мысль.

«Спутник мой, выйдя из литераторской квартиры-берлоги, из квартиры-пещеры... - спутник мой развеселился не на шутку и, запахнувшись в не по чину барственную шубу, повернул ко мне румяное, колючее русско-монгольское лицо. <...> Холодно тебе, Византия? Зябнет и злится писатель-разночинец в не по чину барственной шубе. <...> Оглядываясь на весь девятнадцатый век русской культуры - разбившийся, конченный, неповторимый, которого никто не смеет и не должен повторять, я хочу окликнуть столетие, как устойчивую погоду, и вижу в нем единство “непомерной стужи”, спаявшей десятилетия в один денек, в одну ночку, в глубокую зиму, где страшная государственность - как печь, пышущая льдом. И в этот зимний период русской истории литература в целом и общем представляется мне как нечто барственное, смущающее меня: с трепетом приподнимаю пленку вощеной бумаги над зимней шапкой писателя. В этом никто не повинен, и нечего здесь стыдиться. Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела. Литература - зверь. Скорняк - ночь и зима». Принадлежность к литературному кругу - это определенное трагическое избранничество, соучастие в братском пире во время непреходящей чумы: «Литература века была родовита. Дом ее был полная чаша. За широким раздвинутым столом сидели гости с Вальсингамом. Скинув шубу, с мороза входили новые. Голубые пуншевые огоньки напоминали приходящим о самолюбии, дружбе и смерти. Стол облетала произносимая всегда, казалось, в последний раз просьба: “Спой, Мери”, мучительная просьба последнего пира».

В приведенных выше словах из «Шума времени» речь идет о высокой ипостаси литературы. Однако есть и низкая ипостась. В этом проявлении литература предстает в качестве сообщества жалких, никчемных, завистливых людей, подобных шутам и проституткам, умеющих лишь продавать свой словесный товар, угождая вкусам толпы и прислуживая власти. В этом случае «литературная шуба» становится позорным атрибутом достойной презрения касты. В «Четвертой прозе» (1929 - 1930) Мандельштам проклинает эту литературу: «Я срываю с себя литературную шубу и топчу ее ногами. Я в одном пиджачке в тридцатиградусный мороз три раза пробегу по бульварным кольцам Москвы. Я убегу из желтой больницы комсомольского пассажа - навстречу плевриту, смертельной простуде, лишь бы не видеть двенадцать освещенных иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре, лишь бы не слышать звона сребреников и счета печатных листов». («Комсомольский пассаж» здесь - дом на Тверской улице, где находилась редакция газеты «Московский комсомолец», в которой Мандельштам некоторое время работал (в настоящее время в этом здании размещается театр имени Ермоловой); «дом на Тверском бульваре» - известный писательский центр, «Дом Герцена».)

из городов, преследуемая в деревнях, но везде и всюду близкая к власти, которая ей отводит место в желтых кварталах, как проституткам. Ибо литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям вершить расправу над обреченными.

Писатель - это помесь попугая и попа. Он попка в самом высоком значении этого слова. <...> Попугай не имеет возраста, не знает дня и ночи. Если хозяину надоест, его накрывают черным платком, и это является для литературы суррогатом ночи».

Автор данной работы не знает, был ли Мандельштам знаком с «Литературными воспоминаниями» Панаева, но нельзя не отметить некоторые интересные соответствия между панаевским описанием писательского кутежа и вышеприведенными характеристиками в «Четвертой прозе». Обед в честь открытия типографии, по свидетельству Панаева, состоялся «в грязном доме», прислуга была тоже грязная, а еда и вино низкого качества. Далее. Мандельштам именует редакцию «Московского комсомольца» «желтой больницей»; писательство, в его гротескной картине, помещается властью «в желтых кварталах». Типография Воейкова, вспомним, расположилась в доме с дурной репутацией, в котором всего несколько лет тому назад находилась холерная больница. Добавим, что «желтым домом» называют сумасшедший дом, а наиболее известное сочинение А.Ф. Воейкова - «Дом сумасшедших»; оно представляет собой вереницу сатирических портретов литераторов-со- временников. Не забудем и выразительную деталь описания литературного обеда, которую мы обнаруживаем как у Никитенко, так и у Панаева: за «господами литераторами» присматривает квартальный надзиратель (у Панаева - вкупе с жандармскими офицерами).

Такой вот ароматный букет: загул пишущей братии в интерьере недавней инфекционной больницы; угощение, не отличавшееся, по словам Панаева, «доброкачественностью»; непременный наблюдательный квартальный; обмененная шуба и пропавшие галоши.

Примечания

⁴⁰²

Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3 тт. М.: ПрогрессПлеяда, 2009 - 2011.

⁴⁰³

Седакова О.А. Слово Александра Величанского / Четыре тома. Том III. Poetica. М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке. 2010. С. 542-543.

⁴⁰⁴

В дальнейшем стихотворение обозначается в тексте статьи как ОТ

⁴⁰⁵

Паперно И. О природе поэтического слова. Богословские источники спора Мандельштама с символизмом / Литературное обозрение, 1991, № 1. С. 30.

⁴⁰⁶

Преодолевающий символизм. Стихи 1912 г. во втором издании «Камня» (1916) / «Сохрани мою речь...». Записки Мандельштамовского общества. Выпуск 4, полутом 2. М.: РГГД 2008. С. 490.

⁴⁰⁷

Ковельман А.Б. Мандельштам и Платон / Доклад на конференции «Осип Мандельштам: жизнь и бессмертие» (Москва, 25 - 26 декабря 2013 г.).

⁴⁰⁸

Жирмунская Т.А.

⁴⁰⁹

Глазова Е., Глазова М. «Подсказано Дантом». О поэтике и поэзии Мандельштама. Киев: Дух i литера, 2011. С. 318.

⁴¹⁰

Аверинцев С.С. Судьба и весть Осипа Мандельштама / Аверинцев и Мандельштам. Статьи и материалы. Записки Мандельштамовского общества. Выпуск 17. М.: РГГУ, 2011. С. 65 - 66.

⁴¹¹

Примечания / Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. М.: Рипол классик, 2001. С. 733-734.

⁴¹²

Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское общество, 1995. С. 67, 87-88.

⁴¹³

Из школьных лет О.Э. Мандельштама. 1. Религиозный вопрос в Тенишевском училище / Русская литература, 2013, № 3. С. 172.

⁴¹⁴

Фэвр-Дюпэгр А. В поисках Эвридики: Мандельштам и Глюк / «Сохрани мою речь...». Записки Мандельштамовского общества. Выпуск 4, полутом 2. М.: РГГУ 2008. С. 576 - 577, 580.

⁴¹⁵

Иванов Г.В. Иванов Г.В. Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. Мемуары. Литературная критика. М.: Согласие, 1994. С. 619.

⁴¹⁶

Григорьев А.А. Стихотворения и поэмы. М.: Советская Россия, 1978. С. 151.

⁴¹⁷

Египетская марка. Пояснения для читателя. Составители: О. Лекманов, М.Котова, О. Репина, А. Сергеева-Клятис, С. Синельников. М.: ОГИ, 2012.

⁴¹⁸

Мандельштам О.Э. Египетская марка. Пояснения для читателя. Составители: О. Лекманов, М.Котова, О. Репина, А. Сергеева-Клятис, С. Синельников. М.: ОГИ, 2012. С. 300-301.

⁴¹⁹

Никитенко А.В.

⁴²⁰

Там же. С. 288-289.

⁴²¹

Панаев И.И. Литературные воспоминания, с приложением писем разных лиц / Панаев И.И.