Нерлер П.М.: Cor amore. Этюды о Мандельштаме.
Приложение 1. Из дневников и записных книжек

Приложения

Приложение 1. Из дневников и записных книжек

1980

31. V

Утром приходила Соня Марголина. Биолог, аспирантка биофака, стихов не пишет. Принесла статью в лист. «Мандельштам. Опыт постижения» — вот так-то. <...>

Рассказывала про Рогинского (антрополога, знакомого [с О. М.] по Воронежу). Ему 85 лет уже, много помнит, в т. ч. утерянные стихи, начинающиеся «На красной площади земля всего круглей...» (кончается «каменноугольными сердцами»). Очень интересно. <...>

1 июня.

<...> Да, вчера еще меня посетила мысль (точнее, дрема) о Ман- дельштамовском Обществе — Mandelstam-Gesellschaft наподобие Bach- gesellschaft, — которое бы объединяло всех неформально заинтересованных людей, где бы можно было собираться и делиться находками, читать доклады, обсуждать их, спорить. Та же Соня Марголина прочла бы свой доклад «Мандельштам. Опыт постижения» вместо того, чтобы давать мне рукопись. <...>

6.6.

<...> Галина Сергеевна [Кузина, сестра Б.С. Кузина] — старушка довольно высокая, с благородной осанкой и речью <...>. Я показал ей свое издательское «дело». В разговоре выяснилось, что копий писем Н.Я. и О.М. к Б.С. у нее нет (все у вдовы), но ее рассказы очень интересны. В частности, есть письма из Саматихи, где М., ничего не подозревающий и счастливый, писал своим здоровым почерком (у него был и болезненный тоже) о том, что он полон сил и рвется к работе.

Галина Сергеевна дала мне почитать воспоминания Б.С. Кузина о Мандельштаме, написанные в октябре 1970 г., после того как ему на 1,5 дня дали почитать рукопись книги Н.Я. Это потрясающие 38 страниц! Во-первых, это не просто воспоминания, а воспоминания друга, и притом умного друга, в своих суждениях к тому же совершенно независимого человека. Во-вторых, — это превосходно написано, это — литература. Фактов, особенных уточнений не так и много (кроме, разумеется, отношений самого Кузина с М.), но очень интересен, скажем, эпизод с визитом к Эренбургу (в связи с судом). Или о Клычкове. Да, еще о Рудермане (расспросить бы этого ЦДЛьского завсегдатая — эх, кабы я знал раньше!), или про Шортанды, где после отсидки работал Кузин и куда приезжала к нему Н.Я.

Расстались мы с Галиной Сергеевной очень тепло, обменялись телефонами, и я надеюсь на продолжение знакомства. Хочется почитать другие мемуары Б.С. <...>

8. VI

<...> Заметки на полях рукописи С. Марголиной «Мандельштам. Опыт постижения».

В целом — интересно. Местами — здорово. Заглавие следует уточнить: «опыт моего постижения», но так ведь только и может все это быть!

Мне не нравится начало, заглубленное в пра-что-то (прамиф, праслово, пратворчество), на что М., в сущности, было наплевать, мне кажется. М. у нее получается каким-то шаманом, заклинателем слов. Поиск примирить это с полным отсутствием мистики у него. Ведь шум времени — его предмет — вне мистики.

С. Марголина: «Камень» — ощущение первобытного человека».

Я: если говорить о М., то его путь скорее обратный — от эстетического одиночества до «гурьбы и гурта». И вообще, хорошенькое «шаманство», — наука Вл. Гиппиуса и Вл. Соловьева! О.М. был искушенным в к-ре человеком. В его детской «звериной душе» — неприятие и поза, по-моему.

<...> Читать М. и анализировать, ловить (усваивать) поэтическую мысль — одно и то же.

«Не город Рим живет среди веков, а место человека во вселенной». Так думал М. Но человеку недостало места и на земле».

— Я: Поэтическое мальтузианство? Не места мало, а жить плохо.

Интересная догадка про известь в крови у века (23—24 гг.) — не из бюллетеней ли о здоровье вождя?

М. поражает дуализмом сознания, а вовсе не чистым неприятием и уж подавно — не проклятием, сорвавшимся с его уст раз или два всего. <...>

11.3

<...> Был у Натальи Александровны Гиппиус, художницы (она живет на Софийской наб., и благодаря этому визиту я прогулялся по своим родным местам — по Фалеевскому, по скверику, заглянул во двор — ужас — там что творится. Вохровец даже сидит — караулит!). Наталья Александровна подарила мне фотографии Вл. Вас. Гиппиуса — незабываемого педагога О.М. по Тенишевке. Я взял у нее еще 2 картинки Элеоноры Самойловны и отвез их ей. Мы с ней проговорили долго, но о М. почти ни слова — единственно, что про словечко-паразит «того-этого» в последние годы О.М. <...>

12. VI.80

Мир начинался страшен и велик —

Зеленой ночью папоротник черный.

Пластами боли поднят большевик

Единый, созидающий, бесспорный.

Упорствующий, дышащий в стене

Привет тебе, скрепитель добровольный

Трудящихся, твой каменноугольный

Могущий мозг — гори, гори стране

(печ. «На Красной площади всего круглей земля»)

— это стихи, что запомнил антрополог Я.Я. Рогинский. Сегодня ко мне заходила с утра С. Марголина — она взяла у него интервью. Очень коротко и очень интересно (Французская революция — высохшее озеро, обнажившее дно: Ламарк приказывает природе, Дарвин — ? — забыл, что Дарвин). В общем Соня молодец, и главное — стих <...>.

сосредоточившись на «тени» все время не упускать из виду перпендикуляр, соединяющий ее (тень) с самолетиком — этот образ, кажется, несколько ее поколебал. Ее догадка про «известь в крови» <...> похоже, справедлива — склероз мозга — см. об этом у Драбки- ной). Я ее подбиваю поговорить еще с Фрадкиной (вдовой Евг. Як. Хазина) и с Вольпиным, знающим лагерные частушки про О.М.). <...>

13.6

<...> Визит к Г.С. Кузиной.

Якиманка, 22 (доходный Дом Папюшева) — рядом с букинистическим. Кв. 155, 4—5 этаж, окна на Якиманку.

Каммерер — застрелился в 27 г.

Шортанды в Казахстане (Н.Я. была влюблена в Кузина)

Ст. Шустихино (Борок) — Папанин провел туда железную дорогу.

И.Д. Папанин. Лед и пламень. М. Политиздат, 1977, с. 398 —

Что ж, визит к Галине Сергеевне был хорош. Чудное варенье (клубника, антоновка и мирабель) в сочетании с чаем поддержали мое хрипящее горло, а разговор и чтение — были полезны и приятны. О разговоре: очень интересно про их житье на Якиманке, про Папанина и про то, что Н.Я., оказывается, была влюблена в Бориса Сергеевича (не в этом ли секрет ее слов — и главное их тона — о своих письмах к Кузину в переписке с Любищевым?). <...>

22.6

Вернулся из Мещеры. Отошел душой, оттаял — под комариные укусы.

Морозов меня обвинял в пафосе публикаторства (во что бы то ни стало). У меня действительно есть пафос: пафос гласности всего, что касается О.М., ибо это воистину третий кит, на котором все держится (еще Пушкин и Блок). И оттого у меня не пафос публикаторства, а — уточнил бы я — пафос публикаций, хотя упрек — оговорку «во что бы то ни стало» я обязательно должен учесть: сам А. Морозов преподал мне великий урок и своим разговором, и своими публикациями.

23.6

Утром была С. Марголина. Принесла мне Рогинского. Разговорились о Цыбулевском и о Мандельштаме. Она о доподлинности — что ее должно преодолевать и что в стихах у Цыбулевского она преодолена, а в прозе — нет, и оттого ей проза неинтересна. Я ей: а это проза такая — несамостоятельная, служебная, подстилающая — подстрочник. Для стихов, ради стихов. Без стихов — малопонятная, почти бессмысленная, но — при наличии стихов — наливающаяся соками.

И у М. так же с прозой и стихами, как правило. Словно бы кипит некий прозаический котел с единственной целью — парить и ошпаривать (стихи). И эти котлы есть и у Цыбулевского, только уж больно разные щи в них кипят (ср. «Шум Времени» и «Гомон современности»). К тому же, Цыбулевский нанюхался мандельштамовского пару. <...>

24.6

Переделкино. Шел по прохладе и думал, что, да — мир должен строиться на любви, и он может строиться на любви к Мандельштаму, как, например, у Морозова. Но нельзя задавать структуру и параметры иным мирам, нельзя вносить в жизнь — фанатизм (фанатизм чего бы то ни было).

Разговор с Тарковским, у которого завтра день рождения. Очень интересно про то, как М. научил его пасьянсу «Слава Наполеона» (способ с 7 картами на углах, видимо, перенял от матери).

Или сценка: приходит Нарбут: «Оська! Бросай свою кривоногую Надьку и пойдем пить пиво с раками» (пивной зал на Страстной площади).

О.Э. знакомит кого-то с братом (конец 20-х гг.): «А это, разрешите предупредить, мой младший брат, негодяй Женька».

Переделкино же. На даче Пастернака после разговора с Евгением Борисовичем [Пастернаком] — мне было видение: Надежда Яковлевна!!!

Она семенила от двери в ближайшую комнату и была уже на пороге, отчего она не видела меня и, возможно, не поняла, кто это к ней обратился: «Здравствуйте, Надежда Яковлевна». Но для меня — это странное зрелище, как из сна, что ли. Я не сразу пришел в себя, хотя продолжал ходьбу и даже разговаривал с Евгением Борисовичем по дороге. <...>

29.6

<...> А вечером — пренеожиданный разговор с Т.О. Это просто поразительно, как (каким образом) и как (сколь глубоко) заходит и внедряется в жизнь человеческую — Мандельштам, его стихи и трагедия общечеловеческая (не забыть — пьяный алкоголик — ее сосед Юрий Михайлович, читающий стихи О.М.). Поразительные слова и совпадения о непрощении и ненависти за (из-за) М. к тем, кто убил его. Как это близко к пониманию морозовскому — это просто поразительно! Любовь — боль, любовь — молитва, любовь — вопль — непрекращающийся, любовь — болезнь (а у меня — это другое совсем, любовь — дело. Какая разная бывает любовь, в т.ч. и к Мандельштаму).

Все это выплеснулось вдруг далеко за рамки светской беседы и даже несветского разговора о гениальном поэте и личности. <...>

Да, звонил сегодня Миндлину. Ему недавно пробило 80 лет, и надо же — в такие годы — ему выпало пережить гибель жены! Она — сгорела (нервы после ложного диагноза врачей — какой-то нелепый кухонный пожар — было плохо слышно, а я не расспрашивал). Известие о книге О.М. его явно порадовало. Рукописей О.Э. у него не осталось (было много) — пропали при аресте (остались Цветаева, Эренбург, Волошин). Про книгу О.М. в Госиздате в 1923 г. он, конечно, уже не помнит, а про «Накануне» расскажет, но не сейчас, а дней через 10 (он уезжает на днях в Переделкино, в тот же № 48, где я был у Тарковского). <...>

8.7

<...> Вчера в ГБЛ, в «Обозрении театров г. Воронежа», выходившем в 1918 г. и редактировавшемся Нарбутом, наткнулся на заметку, подписанную О.М. В принципе, это мог быть и Мандельштам (в это же время — «Сирена»), но уж больно нейтрально содержание — пересказ речи Луначарского о театре. Надо, надо искать в архиве (воронежском?).

8.8

<...> [Марголина] мне дала почитать статью Ронена о «Стихах о неизв. солдате». Он их низводит — однако с нарастающей по ходу убедительностью — до поэтического пересказа Фламмариона. <...>

12.7.

<...> Да, вот слова из письма Пастернака к М. (от 31.01.25 г.), которые я хотел бы и мог бы поставить эпиграфом к своей деятельности: «Кончается все, чему дают кончиться, чего не продолжают. Возьмешься продолжать и не кончится»!!!

Как хорошо сказал, черт возьми!

13.7 Переделкино

Лев Исаевич Славин. Мой чувствительный друг. М, СП, 1973.

Славин рассказал о М. — совсем чуть-чуть. Он его не знал — они были соседями в Нащокинском, и только. Так вот. Как-то в 36 г. (в 37?) М-мы пришли к ним и долго-долго сидели, не уходили. Только потом, мол, дошло да Славина, что они хотели переночевать (дома-то — «сосед»!). И еще: якобы соседи по лестничной площадке сердились на М. — их шокировало, что он иногда выбегал на площадку в одних кальсонах и т. п. Чушь!

У Катаева: <...>

«У Вас разбойничий глаз, второй раз не хочется перечитывать». «Растратчики» — там шерри-бренди, премьера.

О Багрицком: «тигр из мехового магазина».

Шли с М. на ул. Станиславского в 22 (?) г. встретили Пастернака. Тот нес из «Круга» тираж книги «Сестра моя жизнь» и подарил им по экземпляру.

М. прощался на Тверском бульваре с Г. Ивановым. 1923 или 1922 г. Складные дорожные туфли Г. Иванова.

<...>

Про «Накануне». Все рукописи визировались у И. А. Майского и шли диппочтой. Репортером газеты был Яров-Геренский (он делал хронику, он же, кстати, и донес в 1961-м г. на Миндлина). В Берлин шли машинописи, а рукописи оставались, в основном, у Миндлина, но все, что касалось О.М., включая и письма О.Э. (12—15 шт., деловые и дружеские — ничего особенно примечательного в них не было), было изъято при аресте и не возвращено.

Газеты (иностранные), наряду с «Накануне», где тогда бойко печатались советские авторы (официального запрета не было) — это прежде всего «Парижский вестник» («Новости»?), нью-йоркское «Новое русское слово» (газета Д. Бурлюка) и берлинский «Руль» (газ. Милюкова). Мандельштам вряд ли посылал куда-нибудь что-нибудь — он был все-таки трусоват, говорит Миндлин, но, если и посылал, то вероятней всего в Париж. Прибалтика — вряд ли.

М. жили на Тверском. Там же был писательский ресторан и собирались писательские кружки. По понедельникам (?) — «Литер. особняк», по средам — «Литер. звено» (вел проф. Львов-Рогачевский) и еще «Литер. четверг». М. ходил в «Лит. особняк», ходил иронически и был там чужой (Миндлин привел по памяти список ходивших, среди них Зубакин, приятель Шепеленки, друг А. Цветаевой, Павлович, Шершеневич, Арго, Адуев, Бекар, В. Федулов, Ардов, Ковалевский, Соболь, С. и В. Парнок, Ивнев, Клычков, И. Аксенов, С. Мар, Г. Мачтет.

Редакция «России» была на Полянке, в квартире И. Г. Лежнёва. Против теперешнего телеграфа было знаменитое кафе «Домино» (запыленный Хлебников пешком из Харькова и байка про внецензурную поэтессу Хабиас (или Похабиас), любовницу И. Грузинова).

Кусиков — сын грузинского дельца, содержал на деньги отца имаж. кафе «Стойло Пегаса» и издательство «Чихи-пихи». А издательство СОПО содержал Матвей Серг. Ройзман, сын буфетчика кафе «Стойло Пегаса», поэт-графоман.

Пощечина О.М. гр. А. Толстому лично Миндлину напомнила ругательное письмо М. к Волошину. Вот, кстати, интересный разговор во дворе «Московского комсомольца» в 29-м году: «Мои враги потерпели поражение! Бухарин на моей стороне...». Много детского было в его жалобах и обидах.

И еще один разговор (последний) — встреча в 36—37-м году в метро. О.Э.: «Вот без меня метро построили...». Миндлин стал ругать метро, мол, нечего человеку уходить под землю, а О.Э., наоборот, защищал метро («Мы никогда не понимаем современников и что в конце концов делать людям, которых становится все больше и больше?»).

<...> Этому крепышу не дать не то что 80-ти лет, — 60-ти не дашь! Во дает человек (не хочу пользоваться мандельштамовским определением: кстати, неужели Катаев не знает? — ведь про Благого он с удовольствием вспомнил и повторил).

<...>

Самое существенное — и это даже пригодится для комментария (к «Вееру герцогинипропали (в войну) мандельштамовские письма. Их было штук 25 (это он явно махнул — П.Н.), главным образом, из Крыма, пляжная болтовня, а вот одно — наиболее серьезное — из Воронежа: мгновенный отклик М. на выход (в 36-м? г.) В «Красной нови» (уточнить!) катаевского «Белеет парус одинокий»: письмо было гневным, но только две фразы: «У Вас разбойничий глаз... Второй раз не хочется перечитывать». Вообще, говорил Катаев, М. почему-то очень пристально следил за ним и его работой. О «Растратчиках» он писал и оттуда (побывав на премьере — 1926 г. — он, якобы, взял себе «шерри-бренди» — тоже все проверить!).

Интересный эпизод на балконе в Лаврушинском (нелегальный приезд), когда М. накричал на Катаева из-за Фета.

Очень интересно про то, как при Катаеве к М. на Тверской зашел Г. Иванов прощаться (1922 или 1923 г.?). Складные туфли Иванова. Звал ехать с ним, М. наотрез отказался.

Еще байка (в полном противоречии с Н.Я. и Пастернаками). Они с М. идут по улице (теперь Станиславского), а навстречу, из издательства «Круг» — Пастернак, с пачкой книг — тираж «Сестры моей — жизни». И он им сразу же надписал и подарил (обоим). (Евгений Борисович сказал, что в «Круге» у Пастернака выходила проза). <...>

(NB!— пока не забыл. Славин еще советовал мне разыскать вдову Домбровского — у ее мужа были якобы лагерные стихи Мандельштама). Прежде всего — почти предвиденная мною неловкость — встреча с Н. Я. Я поздоровался. Она на меня посмотрела, узнала и говорит: «Вы меня и здесь нашли!». Я отвечаю: «Надежда Яковлевна, я Вас не искал вовсе, я просто не к Вам» (что-то в этом духе). И сам как дурак, стою вместо того, чтобы пройти в комнату к Евгению Борисовичу, который, дабы укоротить неловкость, уже выжидательно сел к столу (он мне кстати, рассказал, что чувствует она себя неважно и при этом рвется в Москву. Я переписал ей стишок про испанца).

Работа моя Пастернакам понравилась, и несколько их важных замечаний я сразу же учел (интересно о Вильяме-Вильмонте. Поездка Пастернака в 1916 (?) г. В Петроград и разговор с Гумилевым и О.М., именно о широком словаре футуристов и узком — символистов, т. е. разговор, буквально-таки подхваченный и продолженный М-мом в его «Вульгате»!).

Таков был мой трудовой воскресный день. Люди ездят в Переделкино отдохнуть, я — уставать. Почти без сил и слегка простывший я вернулся домой уже часов в 11-ть, сил записывать все не было и я продолжал эти записи — урывками — два дня (понедельник и сегодня, вторник).

<...>

Да, еще один ход последних дней. Общение с Казиным навело меня на Котова и на его дочь, Наталью Анатольевну (она секретарем у Пузикова сейчас, директора Госиздата), которая была настолько любезна, что навела мне все возможные в нынешнем Худлите (б. Госиздате) справки — увы, следов 2-томника 31—32 гг. там нет единственное, что возможно я знаю — это адрес Чечановского (он жив), что тоже не мало. Но я просто поражен — воистину — любезностью этой молодой женщины, тем более выразительной и оценимой мною, что сам О.Э. для нее известен, похоже, слабовато (она иногда путается и называет его Мендельштам). Чисто по-человечески мне это как-то приятно, что ли. <...>

22. VII

<...> Был в «ДН» у Л. Аннинского. Разговор — неожиданно для меня — соскочил на О.М. (он только что прочел «Вторую книгу» Н.Я., живет ею и хотел бы что-нибудь напечатать из О.М. в журнале (о переводе, разумеется). Расспросил о книге, пожелал успеха. Он — читатель, и я рад, что его позиция (мнение) полностью совпадает с моим. Чем больше текстов — тем лучше — а там разберутся, где М. был искренен, а где не очень. Я спросил, как ему название книги. Он посмотрел и сказал: «Не очень. Типичное название для провинциального автора, издающегося в Москве». — «А как бы вы назвали?» — Он смотрит в оглавление и говорит: «Да вот же! — «Слово и культура!».

(Оказалось, что он смотрел [на] старое — симоновское еще — заглавие: «Поэзия, искусство, время»).

23. VII

<...> Переписка с Литмузеем (Бонч-Бруевичем). Какой, однако, кошмар. Бонч-Бруевич — старый (нет, древний) дурень — уперся в том, что М. не классик и не всем по вкусу, и упустил бесценный архив. А. М., упершись на своем достоинстве, вместо того, чтобы сдать его (да хоть задаром!) — тоже остался «на бобах». Через несколько дней — какая издевка! Какая мистика! — Мандельштама арестовали, и часть его архива перешла в папки, на которых писалось: «хранить вечно!». <...>

15.8., пятница.

<...> Сегодня: 1) 2 письма — от Кушнера (очень интересное и со стихами) и из Киева, об Ушакове и О.М. 2) разговор с М. Чудаковой — удивительный. О хорошем ко мне отношении и — вместе с тем — о принципах ее жизни — дозировке общения (требование профессии и способ жизни). Просила не обижаться. Я не обиделся и усвоил, хотя и удивился несколько (больше всего тому, что с лучшими своими друзьями она видится 1—2 раза в год, не чаще). Комментарии мои вполне приличные, по ее словам.

18.8

<...> Почему, собственно, М-м должен идти иным, нежели Булгаков, Пастернак, Цветаева, Ахматова, путем? Дерево в песок не посадишь — нужна глина в лунке, нужно писать статьи, делать публикации — нужно строить. А уже потом жить — да и не нам, боюсь, жить все равно. Максимализм же — дурная метода для строительства. Если начинать с крыши — есть риск оказаться под нею погребенным. <...>

Подвиг М-ма, по-моему, и в том, что он акмеист, тенишевец и прочая (барин) — преодолев все, ни от чего не увернувшись — пришел к народу, к «гурьбе и гурту». Отщепенец по природе своей, он и в целом народе разглядел схожее отщепенство и раскрыл объятия всему, что надвигалось на него. <...>

8.9

<...> Из разных событий этой эпопеи недавних дней отмечу еще полную симпатию и принятие Штейнбергом моей «платформы» (приносил ему в больницу). <...>

11.IX.80

Еще одно событие — телефонный разговор с Марком Осиповичем Чечановским. Он решительно отказывается от всякой близости с О.М. (да, знаком, часто виделся, бывал в «Доме Герцена», пил чай) и от какой бы то ни было полезности для меня. Он работал параллельно в Гослитиздате (М-ма он не редактировал — зато редактировал Белого — и ничего о 2-томнике не знает, а из коллег помнит только... Григоренко и Пузикова — уточнить) и в «ЗКП», архив которой должен быть в Минпросвете. Он помнит, как там сотрудничал и О.М. («тяжелая артиллерия»), и Н.Я. (всякого рода оперативные репортажи, статейки о педагогике — подп. Н. Хазина или без подписи). (Надо бы все же просмотреть подписку за 32—34 гг.). Вот и все. Встречаться не захотел — «трата времени для Вас», разрешил позвонить в следующем году. <...>

15.IX

<...> Сегодня читал «Пансион Мобер» Валентина Парнаха. Превосходная проза, острая, едкая, выпуклая — и какой трагической фигурой предстает автор. Трагедия изгойства, неприкаянности и неизбывности любви-ненависти к России, русскому языку, еврейству — всему, чем он жил. Гораздо значительней приключений Эренбурга (см. «Годы, люди, жизнь»), а главное — какой резкий контраст с тем, какой Парнок у Мандельштама (чему, в общем-то, не противоречили — но и этому не противоречат — джазовые, музыкальные склонности Вал. Парнаха). Почему М[андельшта]м взял для карикатуры именно его — ей-богу, понятно. А ведь это важный вопрос. <...>

22.IX

<...> Зашел к Л. Озерову. Масса любопытного.

«Куда Вы так торопитесь? Вы что, всех нас взорвать хотите? Хватит с Вас (нас? — П. Н.) Мандельштама!»

2) О Ходасевиче. Оказывается, он, Лев Озеров, издал его в 1960-х годах в журнале «Москва». И даже выбил для Анны Ив. гонорар!

С Анютой Ходасевич он был близко знаком, дружил с ней, у него хранятся ее мемуары и некоторые другие бумаги. <...>

3.Х

...Звонок. Бархатный голос Полякова. Эдак по-свойски объясняет мне, что он в панике из-за книги, что время идет — пора ее пропихивать в план давно, — а ничего не сделано. И столько вопросов! Вот эти все вещи — «Михоэлс», «Книжный шкап» — их все надо убирать! — Почему? — Из прогрессистских соображений!!! — Гмм — Ну да, конечно. Ведь какую кость мы тем самым бросим Палиевскому и всем остальным «православным»! Ведь там же главная мысль — особость еврейской культуры, ее несмешанность с русской. — Да, говорю я, ну и что с того? Ведь сам М. весь, все его творчество — свидетельствует как раз об обратном!.. — Поляков: И тем не менее, нельзя эту кость им бросать, никак нельзя, — он категорически против.

Можно, на худой конец, дать список всех критических работ М. в конце. Надо, говорит, все это печатать отдельно, в сборниках и проч. «Вы, говорит, возьмите “Михоэлса” и отнесите в “Наш современник” — завтра же напечатают!». <...>

11.Х

Сегодня вместе с Шубиным мы ездили в Матвеевское в Дом Ветеранов Кино к М. Полякову. <...> Итак, с опозданием, но мы трое встретились — тоже вроде редколлегии (и снова в Матвеевском!). Однако разговора, просеивания текстов не состоялось — мы только расставили фигуры и сделали по несколько ходов (Шубин — великолепный игрок, психолог-театрал, так сказать). Однако, дела наши плохи — несмотря на призыв Шубина подумать и о душе (и тот послушно кивал головой) — М. Поляков хотел бы снять не только «Михоэлса» и «Кн. шкап», но и вообще все режущее слух (всю политику и всю прозу) и оставить одну только «литературу». И при этом — текстов он не помнит, ничего не читал: стало быть, он поет с чужого голоса. <...>

20.Х.80

<...> Поляков по телефону набросился на меня и на Шубина, что мы-де совсем с ума сошли, хотим совсем погубить книгу разными там статьями и всякими разговорами о душе (задел-таки его Лев Алексеевич). «Я, — говорит — могу написать Вам хороший отзыв на что угодно, делайте, что хотите, но я вас предупреждаю, что книги не будет. Она даже дойдет до верстки, но цензура не пропустит “Книжный шкап”, политические статьи и хуже того, начнет цепляться ко всему остальному и даже “О поэзии” — перетрясет». Вот, примерно, его позавчерашняя логика. По ходу доставалось не только Шубину (что за чушь он там нес о душе и проч.?), не только мне («Павел, дорогой, простите, но Вы не профессиональный человек, раз Вы хотите издавать у нас полное собрание критики Мандельштама. Пожалуйста, составляйте его и читайте сами в свое удовольствие, давайте друзьям, мне обязательно дайте почитать...»), но и Мандельштаму («глупая статейка этот Ваш Тудиш», ни черта Ваш Мандельштам не понял в Джеке Лондоне, он не понял, что это за явление» и т. п.). <...>

Кстати, мы поначалу договорились с П. <...> ориентировочно на вторник.

Чтобы уточнить дату, я позвонил ему и вчера, в воскресенье. Разговор был совсем другим. Он говорил, что он оказался в очень неприятном положении с этой книгой, что он, так же, как и мы, хочет всего в этой книге, а вынужден играть роль фактического цензора. Это ему совсем не нужно, и он не хочет ругаться с нами и т. д. и т. п. (я ему поддакивал — «ну конечно», «да, да»). И что он еще не решил, будет ли он писать статью или не будет, что он даже предлагал статью Леве, но тот отказывается и т. п. Но что статью «Пушкин и Скрябин» о христианской культуре, хотя все в ней замечательно и правильно, можно печатать только в Патриархии, а не в «Сов. Писе». <...>

28.Х

<...> Вечером заходил к Л. Озерову. Подробность разговора с его тезкой и Верченко (но после Мандельштама надо будет сделать большой перерыв).

Лев Адольфович вспомнил частушку 30-х годов из Долматовского:

Мандельштам — цадик

Пошел посидеть в садик

Уселся в самый задик

<...> Л. А. рассказал мне историю Пастернака: Борис Пастернак. — Зинаида Николаевна — Г. Нейгауз. Эта история может явиться прелюбопытным жизненным комментарием стихов О. М. о Нейгаузе («Разве руки мои — кувалды?» И т. д.), ибо в пору своих переживаний Г. Нейгауз действительно нередко срывал концерты, хлопал рояльной крышкой и проч. (Такой-то концерт — «неудачный», как его кто-то назвал, кажется, Н. Я. — и слышал, видимо, О. Э.). <...>

1.ХП, вечер.

Встреча с Евгением Владимировичем Гиппиусом

М-ма помнит хорошо; глаза, устремленные куда-то вовнутрь, но надо его разговорить, чтобы он загорелся. Даже написал о нем стихи:

...Он плавает в эфире,

Но ходит по земле.

Отец (Владимир Васильевич) был беспокойной натурой, ежегодно менял квартиры и мебель в них, но в Перекупном пер. (1914) они застряли (на углу Старо-Невского, 158).

В.В. Гиппиус был утвержден директором Тенишевского училища только после революции, в 1917 г. (до этого его все время кассировало правительство).

М. бывал именно в Перекупном пер. Отец относился к нему очень любовно, но не вполне сочувствовал его стихам (это было в духе времени <...>).

Отец и мать — двоюродные брат и сестра. Герб Гиппиуса — из двух Пегасов. Родственники из Риги — основатель летописи рода Гиппиуса — уехал ни с чем. Отец был близок с Ф. Сологубом, с женой он разошелся в 21-м году, женился на ученице, бросил педагогику и ушел в литературу, много писал. Он умер 5 декабря 1941 г., практически под обстрелом, в декабре же умерла его 1-я жена и брат Александр (друг

Блока), а в марте умер Василий Васильевич, который успел сдать архив Владимира Васильевича в Пушкинский Дом.

Отец родился 15 июля 1876 (по старому стилю), похоронен он на Охтинском кладбище.

Евгений Владимирович много слышал, как сам М. читал стихи, его интонации. Отец очень уставал в двух школах, приходил вечером, ложился на диван и читал (в это время приходили иногда ученики, в т. ч. ученики (Набоков к ним не приходил).

Тенишевское училище — создано князем Тенишевым — спец. роскошное здание — было отдано в Министерство торговли (считалось как коммерческое), но за этот счет все делалось по-своему — об этом же пишет Рубакин в воспоминаниях — изданы после войны. Когда умер князь Тенишев, княгиня Тенишева пошла войной на училище: она подняла арендную плату за здание, почему пришлось резко поднять плату за учебу.

М. и Жирмунский учились раньше, при директоре Острогорском... Школа была буржуазной, немало евреев, много думских (кадетов и октябристов).

Отец хлопотал даже о новом здании для училища, независимо от княгини.

Переписку отца Евгений Владимирович не сохранил сознательно (по части лирики).

У М. к отцу было отношение как к поэту. Издавал книги отца Сувчинский (он еще жив в Париже). Его цитировал в дарственных надписях Блок.

<...>

Отец, как и все тогда, в сущности признавал самого себя. Очень ценил стихи Блока и Сологуба — только.

Обожал, боготворил Мандельштама Г. Маслов — троюродный брат, Е. В., он жил у бабушки на Васильевском острове, на 14-й линии, между Средним и Малым проспектом. Туда ходил и М.

Драйден, соученик Ник. Чуковского.

— золотые 10-е годы России — были очень удушливыми при всем при том.

Обструкция — была нормой поведения. Обструкция Блоку после «12-ти» — была не только из-за «12-ти», но из-за традиции обструкции.

Вторая жена — Надежда Михайловна Томилина.

Василий Васильевич и Евгений Владимирович — оба работали в Пушкинском Доме. Брат 2-й жены — тоже что-то сохранил. Там же архив деда, Вас. Ив-ча Гиппиуса (он был начальник Переселенческого управления).

Неточности у В. Орлова.

Биография: кончил Петербургский университет, статья о Пушкине (пропала у Груздева), книжка стихов «Пески» под своей собственной фамилией, скупил ее после сам и ушел на педагогическую работу, писал литературные фельетоны в газетах и три книги стихов: «Возвращение» (Кн. Бестужев, 1912), «Ночь на звездах», (Вл. Бестужев, Вл. Нилединский — 1915) и «Томление духа» (Вл. Нелединский). Поэма «Лик человеческий» — 1-е 8 песен в «Алконосте» в библиотеке. Кроме того, книга «Пушкин и христианство» — глава из диссертации.

Два брата двоюродных в Ленинграде (сыновья Василия) — Василий и Сергей. <...>

21.XI. Был сегодня в ЛГ у Аллы Латыниной. Она очень хочет отметить как-нибудь 90-летие О.М., причем не как-нибудь, а как можно лучше. <...> Должны быть или стихи, или какая-то мощная статья о литературе. <...>

Вечер Михаила Ивановича Чуванова в ЦДЛ. Брадатый дед 90-летний: «кристалл по имени Чуванов» — как сказал Озеров.

Познакомился с ним, он дал телефон. Мандельштамовского у него расписка и несколько стихов. <...>

23.XI

<...> Вечером — визиты к Э. Ананиашвили и С. Липкину, который, в частности, сообщил о появлении мемуаров О. Ваксель. Надо доставать. Там же и рассказ Ходасевича и мемуары Берберовой.

Б. Лившица Семен Израилевич знал мало (в частности, по дому Лозинских). Но ему запомнилось, что тот гордился тем, что он чистокровный еврей, и производил свою фамилию от г. Лихоэс в Испании.

2.XII

<...> Еще? Разговор по телефону с Чувановым. Он посмотрит еще, но мандельштамовского у него, в сущности, одна расписка (зато 30-х годов, МТП-вская¹²⁴⁰ — уж не за рец. На Коваленкова ли?). Была у него книга «Стихотворений» 1928 г. с надписью О.М. Виноградову — но сперли.

5.XII

<...> Звонил сегодня Над. Як. Она очень больна.

Другое событие дня — визит к В. Б. Шкловскому, который дал мне записку в ЦГАЛИ и повел смотреть бруниевский портрет. Он дал изумительно объемное, на мой взгляд, определение человеческой сущности Мандельштама — всего в четырех эпитетах: «Это был человек странный, трудный, трогательный и гениальный». А немного спустя добавил: «беззащитный и самоуверенный».

Штейнберг об О.М.: «трепещущая плоть и непреклонный дух». Это и делает человека гениальным: гениальное — это качество человеческое, а не художественное». (4.1.81). Ахматова, ревновавшая к чужой славе и даже к Натали Гончаровой, говорила ему о Мандельштаме: «От нашего времени один только Мандельштам и останется, а мы все — временные». Вот как! <...>

8.XII

Издательство «Художественная литература». Доклад Сергея Александровича Ошерова «Перевод и синтез. Античная поэзия и стихи Мандельштама».

Перед докладом, на стенде «Гослитиздат 30-х годов» висят фотографии следующих людей:

Котова Лидия Тихоновна (секретарь)

Котов Анат. Константинович

Рябинина Александра Петровна [и др.] <...>

Не знаю, зачем мне этот перечень, — но, кто знает, м.б. еще пригодится.

Сам доклад (это 2-й доклад о диптихе: первый — о влиянии, восприятии античных авторов русскими поэтами — от Кантемира до Пушкина).

Доклад мог бы называться так: Мандельштам. Перевод и античность.

Это есть комментарий к двум стихотворениям:

«Когда Психея жизнь спускается...»

«Я слово позабыл...»

Символизм вообще сильно расширил горизонты русской поэзии. В частности, страшно умножаются переводы, в т. ч. драма и трагедия (пер. Мережковского, Зелинского, Анненского, Вяч. Иванова). М. знал античность не столько в переводах, сколько в оригиналах — Катулл, Вергилий, Гораций и др.

(Сначала — о Брюсове, Анненском и Вяч. Иванове).

М. Л. Гаспаров говорил о неточности переводов Анненским «Эврипида». Мандельштам говорил о внутреннем, домашнем эллинизме. Мир Анненского — почти чеховский мир повседневности, в котором развертывается трагедия одиночества. И здесь, естественно, нет места для соприкосновения с эллинством. Анненский притягивал его к себе, преображал его своим миром.

поэзия жизни, а поэзия поэзии. Это, если и справедливо, то только к «Камню».

Ошеров утверждает, что Эллада, Греция, Рим — главный центр творчества Мандельштама. Античный архетип.

Золотое руно, где же ты...?

Вера Александровна Боссе — жена Стравинского (бывшая жена Судейкина).

По Ошерову, античный мир есть символ мира вообще, символ космоса в чистом греческом значении: 1) народ 2) род 3) порядок), т. е. что? — Мандельштам есть опасность: Рим и место человека во вселенной, и Рим — католический (на Западе есть единство) — каким фонарем светить (какой статьей) — «Слово и культура» или «Чаадаев». Но Рим жесток слишком, и Мандельштам останавливается на Элладе («На каменных отрогах Пиэрии... и т. п.» — ср. Р. Пшибыльский, К. Тарановкий — Левинтон!). Монтаж цитат из переводов Гесиода (В. Вересаева) и Сафо (Вяч. Иванова). Этот монтаж еще гораздо гуще.

По Пшибыльскому, античность для Мандельштама — есть Аркадия, оторванная от нашей жизни, только припоминаемая утопия. Но более всего с этим не согласен... сам Мандельштам (статья «Слово и культура», трава, растущая на мостовых; поэзия — плуг, целина времен). Из этого Ошеров заключает, что Аркадия не позади, а впереди (а какая, черт побери, разница, если она не сейчас!). И то, и другое — мифично и, стало быть, негуманно!

Интересно, какое эллинство можно видеть в «Воронежских стихах»? Всю ли жизнь М. был эллинистом.

Непоследовательность, недоучет периодов этапов, этапов творчества, их переходов и переливов.

Универсализация одной ноты (процедуры).

В статье «Слово и культура» Бергсон здесь ни при чем, ибо у Бергсона как раз время необратимо (кристаллики сахара в чае). Мандельштаму чужды причинно-следственное восприятие времени (ср. с Кассирером, немецким философом), ему как раз родственно циклическое время, вечность, тождество.

А как быть с «Антологией античной глупости»? — доклад нацелен на серьезность большую, чем это было свойственно Мандельштаму.

Уже босая Делия летит — реминисценция 1-й элегии Тибулла (а также из Батюшкова).

В мандельштамовское понятие эллинизма входит и античная поэзия. «Гражданское равноправие с мифом» (Дон-Жуан, Кармен). Мир Мандельштама населен вещами. Эллинизм — для него «телеологическое тепло», печка, утварь. Мандельштам широко использует особенность поэтического слова, отмеченную Бахтиным: поэтическое слово помнит все свои контексты (во-первых — прошлые контексты, цитаты; во-вторых — его собственная проза, его биография).

Он смотрит это на словах «ласточка», «призрачность», «Когда Психея — жизнь...»

Мифическое пространство Аида (слепая ласточка, нежность, сухость; «зеркальце, и баночка духов», ладья египетская) — или же стелла [нрзб.], т. е. эллинское изобразительное искусство. Стало быть, смерть так же существенна, так же соотносится с космосом.

Лепешка медная — обол (греческая медная монета — в дороге для Харона).

Эвридика спустилась в ад, за ней идет Орфей. Но — он потерял свою арфу, свое слово — т.е. то самое, чем он может вызволить Психею. И вот теперь-то:

Я слово позабыл, что я хотел сказать...

Это — слово, вернувшееся вспять, вернувшееся в музыку (Си- ленциум), но оно бессильно возвратить Эвридику, возвратить плоть.

Именно в поэзии Мандельштама, в поэзии «Тристиа» русская поэзия с необычайной глубиной синтезировала греческую и латинскую поэзию.

Ответ: казалось, все перечеркнуто (греки сбондили Елену по волнам). Если бы не Ариост в др. стихотворении — Мандельштам не нашел бы нового трагического архетипа! (Крит зеленый).

10.XII.

Звонил Чуванову. Тот просил перезвонить еще через неделю, но добавил, что у него, кажется, есть еще 2 стихотворения и записочка Балтрушайтиса: приостановить работу Мандельштама над каким-то переводом (19 год).

Альманах «Свиток». ЗИФ, 1925 (упомянут О. Манд.).

Это единственный след от моего визита в библиографический отдел ГИХЛа (см. выше). Самый ранний тематический указатель — за 1932 г. А самые интересные — за 1930 и 1931 гг. — в отсутствии, м. б., они и вовсе не выходили. Вот такие печали—тристии.

Забежал в ВОПЛИ <...> и получил от В. Непомнящего в дар верстку № 12-го, а именно публикации Э. Герштейн «Воронежских рецензий» с ее исключительно интересным предложением, в котором особенно ценны 2 вещи: 1). Неизвестное стихотворение О.М., посвященное Л. Поповой; 2) весть о рудаковском архиве, который уже в Пушкинском Доме. Ура! (только вот Пушкинский Дом нынешний...)

Жаль, что Э. Гр. не знала (?) ЦГАЛИевского стиха к Л. Поповой и еще образчика «былинности» О.М. — его «Гоготура и Апшину».

1981

4 января 81 г.

<...> Звонил в «Литературную газету». Оказывается, Алла Латынина в отпуске <...>, а замещающий ее Вл. Вл. Радзишевский говорил, что вопрос о публикации О.М. как раз сегодня должен принципиально решаться. Но сегодня так и не решился. Завтра утром. <...>

6.1, вторник

Вчера вечером — в связи с динамичностью ситуации в ЛГ — я сделал работу, которую следовало бы сделать уже давным-давно, но руки все не доходили. Я выявил свод стихов О.М., так и не печатавшийся еще у нас нигде — ни у Харджиева, ни в журналах.

С этим сводом, а также со всеми прочими материалами, которые могли бы быть предметом публикации, я и пришел сегодня в ЛГ.

Не застав Радзишевского сразу, я позвонил С. Мнацаканяну в «Московский литератор»: сразу одной заботой стало меньше, поскольку он согласен печатать только отчеты о каких-то вечерах памяти О.М., но уж никак НЕ в связи с его юбилеем (довольно оригинальное кредо).

Пришел Вл. Вл. Радзишевский, и мы с ним сели смотреть принесенный мной свод, поскольку Чаковский, у которого он только что был, оставил себе «Шубу» посмотреть еще раз, но попросил подготовить стихи на замену. Вскоре позвонили из секретариата — сообщили, что «Шуба» не пойдет (что очень прискорбно — славная, удивительно славная проза — чистая, разговорная, дышащая). Затем принести и саму «Шубу» <...>

При этом у начальства вдруг сложилось мнение, что раз Мандельштам — был поэт, то лучше всего почтить его память стихами (раньше у них было другое мнение, и только Алигер отмечалась подборкой стихов). Возможно, это мнение складывалось в надежде, что стихов под рукой не окажется (ведь дело решалось — если в отрицательном смысле — только сегодня, завтра уже поздно).

Но, к несчастью (я хочу сказать: к счастью) я проделал необходимую подготовительную работу, и пока «Шубе» выносился суровый приговор, мы с Вл. Вл. уже отобрали стихи из сделанного мною «свода». Сначала мы отобрали 18 менее или более проходных стихов, из которых мы отобрали потом 12 стихов более или менее в секретариат.

Вот такая сложилась подборка:

1) . Наушники, наушнички мои...

2) . Не искушай чужих наречий...

3) . Я около Кольцова...

4) . Флейты греческой Тэта и Йота...

5) . Исполню дымчатый обряд...

6) . Нынче день какой-то желторотый...

7) . Уходят вдаль людских голов бугры...

8) . Как женственное серебро горит...

9) . «Рождение улыбки»

10) . Как дерево и медь — Фаворского полет...

11) . Обороняет сон мою донскую сонь...

12) . Гончарами велик остров синий.

Из них 4 стихотворения были отвергнуты на 1-м этапе, в секретариате, еще — «После полуночи сердце ворует»: но оно все равно было ранее напечатано в «Дне поэзии»), а остальные 8 были отправлены в набор, чтобы потом ими бы уже было можно манипулировать, компонуя страницу. (Любопытен сам этот их набор). Завтра должны быть гранки, и там увидим, что и как.

Мало меня занимающий, но важный момент. Публикация идет за моим именем: газете же нужно какое-то имя, мое же их устраивает еще тем, что я как-то официально связан с О.М. — через книгу и издательства (между прочим: они хотели напечатать письмо К. Симонова по поводу О.М., но издательство воспротивились, заявив, что это затруднит прохождение книги. Занятно, и жаль, что не напечатали — письмо неплохое). Итак, об авторстве публикации. Завтра, когда (и если) будут гранки (но не раньше!) я позвоню Фрейдину — если застану его дома — и спрошу о возможности сверки текстов с рукописями. Если это будет сделано, я предложу ему совместную публикацию, если нет — нет: в конце концов, дело не в запятой, а тексты, которыми я располагаю, достаточно достоверные, самой же Н.Я. просмотренные в свое время. Главное — чтобы вышли стихи!

<...> В общем так. Поживем — увидим, что из этого выйдет.

7.1., среда.

В 11 часов принесли гранки + (узнал по телефону) и сразу же позвонил Фрейдину, которого (увы, как я и предчувствовал) дома не оказалось. Он будет только в 5 часов. Ну, что ж, так тому и быть (на всякий случай я оставил для него редакционный телефон).

в бесструктурном виде и не стал исправлять во врезе, что это все стихи 1935—1937 гг. и написанные в Воронеже. Сейчас он понес их к редактору номера — тот еще, м.б., будет их как- то сокращать или укрощать.

7.1.81. Визит к Е. П. Зенкевич

<...> Да, целый вечер у Евгении Павловны. Но какой вечер! Сколько интересного я сегодня увидал, услышал, прочел, сколько ценного и важного.

Начать хотя бы с даты рождения О.М. Оказывается, не все ясно не только с датой его смерти. В свидетельствах о рождении и принятии веры значится иная, нежели 2/15—1—91 г. Дата, а именно — 8/20—1—91 г.

Множество оригиналов фотографий, в т. ч. мне незнакомых.

Аттестат за 3-й класс Тенишевского училища, содержащий поразительный отзыв Гиппиуса об успехах О.М. по русскому языку и словесности. Воспоминания Л. Горнунга и О. Ваксель.

Наконец, письма О. Э. к отцу и Е. Э. его письмо в «Петрополис» (так вот откуда оно есть в 3 т., если только это одно и то же).

Да и сами рассказы Е. П. — сегодняшние — были очень интересны и важны. Начиная от внутрисемейных отношений у Мандельштамов (отец, практически бросивший мать, — сын Е., привязанный к матери, ушел из-за этого от отца, а потом фактически должен был кормить его всю жизнь; Леля и Шура — Леля и Юра — тоже неожиданно) до таких деталей как ее визит к Н. Я. (4 часа в ведре семейных помоев) и слегка наглый звонок Ю. Фр. (по поручению Н. Я.) с требованием «предъявить» архив. <...>

8.1

В 11 часов я дозвонился в ЛГ Радзишевскому. События развивались так. Вчера вечером его вызвал редактор и попросив, ввиду ограниченности места, сократить подборку на 2—3 стихотворения, «Какие бы два Вы сняли?» — спросил меня Вл. Вл. «Про народ и какое-нибудь из 4-стиший», — ответил. «Про народ мы с Вами совпали, а второе я снял «Рождение улыбки». И то по месту чуточку не умещаемся в отведенный ранжир...»

Ну что тут сокрушаться — по сравнению с самим фактом публикации в «Литературке» и отмечанием тем самым 90-летия О.М. (и этот факт может оказать свое серьезнейшее влияние в последующем) — все эти огорчения (3-хкратное сокращение подборки, ее бесструктурность, глупость редакционного вреза) особого значения не имеют. Нужно заказывать экземпляры (тьфу, тьфу, тьфу!). <...>

На всякий случай — наперед. Список лиц, кто мог был выступить на Большом Вечере памяти О.Э.:

1) Л. Я. Гинзбург (Л-д) 2) Н. И. Харджиев 3) Э. Г. Герштейн 4) Лук- ницкая 5) Е. П. Зенкевич 6) Пастернаки, 7) Морозов, 8) Штейнберг, 9) Л. Озеров 10) Сурков 11) Парнис — Тименчик (О.М. в Грузии) 12) Мец, Василенко — с чем? В общем — народ есть — был бы вечер.

9.1

В ЛГ, наконец, пришла полоса: 6 стихотворений. Если ее сегодня утвердят — то все в порядке.

Я, ездил, наконец, в Ухтомскую, к старейшине М. И. Чуванову — кристаллу, как называл Озеров (ул. Р. Люксембург, 22). В 300 (примерно) м от станции, большой участок, крепкий бревенчатый дом со своим запоминающимся образом, утоптанная дорожка к крыльцу, сени, приветливое лицо хозяйки, божественные борода и лысина хозяина. Книги, иконы, портреты, картотеки.

По О. Э. у Чуванова нашлось немного: не считая перепечаток (переписок, как он их называет), только 3 автографа стихотворений (Шуберт, Мне холодно..., Концерт на вокзале — в усеченной редакции). У него пропала не только книга 28 г., но и записка (какая сволочь это делает?), но о ее содержании остался след в картотеке (расписка Кожебаткину, т. е. «Альционе», от 17.7.1918 г., кажется, на 150 руб.). Записку Балтрушайтиса он не нашел, но поищет. Так же, как и материалы по Лившицу и Ходасевичу (съезжу к нему еще раз). Под конец Михаил Иванович достал с полки толстейший альбом «На каждый день» — тот самый с 2 жизнями альбом «Величко — Чуванова», о котором была статья во «В мире книг» — и попросил, чтобы я записал на сегодняшний день (9 января) какие-нибудь свои стихи, лучше бы те, какие вряд ли будут напечатаны. Я записал ему «Художника» («Это страшное слово «художник») и тем самым удостоился чрезмерной для меня чести и очутился в одной компании с Лесковым, Майковым, академиком Лихачевым и др.

Подумал вдруг: ведь Чуванов — этот крепкий, ладный старик, ни на что кроме глаукомы не жалующийся, — ведь он Мандельштаму — ровесник! Просто ли представить себе теперь — Мандельштама живым?!

10.1

<...> Телефон с Фрейдиным. Рассказал ему про пластинки с валика. Узнал, как ехать на кладбище (там 4-го уже ограду поставили): авт. 103, авт. 11 (от М «Кунцевской» — ЖБИ). Про ксерокс предисловий Юра сказал, что Н.Я. успела их прочесть и сказала: «Это не Ося...» (в т.ч. и про Тудиш?). В общем, ясности это не внесло, и вся надежда уже не на Надежду, а на лицевые счета Госиздата.

Про стихи выяснилась следующая деталь: оказывается, 4-стишья «Уходят вдаль людских голов бугры» — <...> кусок пресловутой «Оды», но, к счастью, выделенный им самим из «Оды» и записанный как отдельная вещь в «Воронежскую тетрадь». <...>

Визит к Эмме Григ. Герштейн (пишу ее ручкой — свои забыл дома).

<...> Я пришел в 9.20 — ушел в полпервого ночи. Открыла дверь нестаровидная старушка с приветливо-настороженным лицом. Ах, эти лица приветливо-настороженные, как характерны вы для всего того, что происходит вокруг М. и этой книги М.! как все густо замешано — перемешано на склоке!

Начали мы разговор с ее публикации в ВОПЛЯХ (она мне надписала журнал). Очень интересно про Рудакова.

Вот как, по ее словам, выглядит вся история с ним и с архивом. М. назначил его как бы редактором своего посмертного собрания сочинений, и поэтому рукописи ему были даны не для сохранения, а для работы (сразу вопрос: а зачем же тогда ему Ахматова на салазках отвезла архив?). Итак, он работал над собранием сочинений О.М. (каждодневно он «отчитывался» в письмах жене Лине Михайловне (Наумовне?) — о том, как идет работа. У него были автографы всех стихов плюс записанные со слов О.М. автокомментарии к ним — бесценные тетрадки.

Итак, он увез рукопись для работы (кстати, рукопись «Разговора о Данте» — список С. Рудакова с поправками Н.Я. — есть промежуточный список и никакой особой ценности для текстологии не представляет). Они хранились в его комнате. Он ушел на войну — там погиб, в Л-де умерла, кажется, его мать, а жена эвакуировалась в Свердловск. Квартиру опечатал управдом.

Вернувшись в Л-д после войны его жена (как ее зовут) обнаружила, что мебели нет, а книги и рукописи все на месте. Чудо? Чудо.

Сразу она сообщила об этом Э. Гр. (они, видимо, были дружны — останавливались друг у друга), та — Харджиеву, А. А. и Н. Як. Казалось бы, что бы тем не только обрадоваться, но и забрать! Никто и не пошевелил пальцем (что, впрочем, не основание, по-моему, для того, чтобы обвинить в конечной пропаже архива саму Н. Я., как это делает Э. Г.). В 48-м году вдруг обнаруживается, что с гумилевским архивом просчет, беда — нет его, обозналась вдова, скрутили его весь ребятишки на каких-то голубей и проч. Э. Гр. поверила, а менее наивная А.А. — не поверила. Казалось бы, тут-то Н. Як. встрепенется, но и тут не встрепенулась. Дальше. Отношения между вдовой (обозначу ее Л. И. — Лина Наумовна?) и Э. Гр. ослабли. И вдруг в 54 г. телеграмма из Л-да, что Л. И. срочно приезжает на день в Москву. Приезжает и рассказывает, что ее арестовали (действительно, сидела месяц) и что при обыске забрали весь мандельштамовский архив. Вот ведь напасть, Господи! И только тут Н. Я. всполошилась, но и при этом — разговор между ней и А.А. и этой вдовой с глазу на глаз состоялся только чуть ли в 58 г., и тогда эта вдова сказала, что у нее не изъяли рукописи, а их сожгла ее мать, когда ее арестовали. Стало быть — врет, и, стало быть (может быть) — врала и раньше. Как бы то ни было, итог такой: Гумилевский архив пропал, рукописи О.М. пропали (почему же не пропал «Разговор о Данте»?), и, наконец, пропали тетради с комментариями О.М. (тут был один след, но и он затерялся). Если случится чудо — тетрадь эта выплывет, но навряд ли. Что же осталось? Письма

С. Б. Рудакова к жене — их очень много (ежедневные!) — Э. Гр. сама их печатала спешно на машинке, и получилось порядка 300 страниц, (и из этих писем, увы, и сам С.Б. Рудаков предстает не очень благовидно — чуть ли он научил О.М., как писать воронежские стихи) да еще письма самого О.М. к Рудакову, да еще — все-таки — какой-то стих О.М. неизвестный. Все это передано дочерью Рудакова в Пушк. Дом, и Э. Гр. собиралась там делать публикацию, но пока там что-то не движется.

Собственно, этим она сейчас и занята, плюс ее собственные мемуары об О.Э. и Ахматовой, откуда она безуспешно старается изъять себя, свое личное — боясь оказаться голенькой перед всем народом.

Что еще интересного я узнал для себя у Э. Герштейн? Видел «Воронежские тетради» в издании В. Швейцер. <...> Узнал подробности разрыва Н.Я. с Харджиевым (68-й год), когда та собралась жаловаться на Х. в Союз Писателей, что он якобы украл у нее стихи, что было неправдою, а сама склоняла Н. Х. переориентировать свою работу с «Библиотекой поэта» на Запад, а тот отказался. Затем этот список «украденного» и т. д. <...>

12. XI

Телефон с Д. <...> из «Московского Комсомольца». Напрасно я огорчался, что не охватил хлопотами сию газетку — эта дама, сидящая <...> на том же «месте», что и сам М. некогда, — она даже не пошла по начальству <...>. Я, мол, и так все наперед знаю. Очень удобная у нас эта порода редакторов, все знающих наперед. <...>

13.1

С утра — в ЛГ. И что же? Все в порядке!

Вл. Вл. Радзишевский принес мне свежий номер завтрашнего выпуска, раскрыл на нужной странице — и внизу, слева довольно броский заголовок: «”Я тоже современник...”. К 90-летию со дня рождения Мандельштама». И ниже врезка и в несколько столбцов (3? 4?) стихи. И этот «фрагмент», не без сожаления отмечаю все-таки, тоже 2-й по счету. Черт с ним, с фрагментом, пусть меня поклюют, кто хотят: <...>. Ведь они только потому не ошибаются, что ничего не делают, а за них (за нас) делать никто не будет. Тут подчас нужна даже лихость, подчас известная доля аферизма пойдет в ход, а чувство архитектуры и чистоты линии — в нынешних условиях — ничего кроме безумства означать не может. Вот и проскочило бы 90-летие неотмеченным никак? — а отмеченное «Литературкой», пусть бы там даже и одно стихотворение прошло или одна строфа всего! — это уже большое дело. Это поможет и дальнейшему, в т. ч. и книгам.

А номер этот «ЛГ» завтрашний — я вечером подарил Штейнбергу, которого навестил ненадолго вечерком (я его месяц с лишним не видел — с его дня рождения, 11 декабря). Он мне, между прочим, внушал, что мне пора собой заняться, своей работой, а уж если и не собой — то не зацикливаться на Мандельштаме, который ничего не значит, выбранный из цепи всей русской поэзии (а вот Фет, по мнению Штейнберга, значил бы и сам). Арк. Ак. прав в том, что неплохо бы мне почитать и перечитать стихи наши русские, ох, неплохо бы! <...>

15.1. <...> День рождения О.М. <...> Да еще вчерашний разговор с Левиным: <...> публикация в «ЛГ» показалась ему слишком скромной — тоже позиция.

ЦГАЛИ вечером. Переворошил бумаги ГИХЛа, в т. ч. и такие «плодородные», как бухгалтерские, 4 даже за 1933 г. (и кого там только нет — даже Арк. Штейнберг!), а Мандельштам — как будто его и не было! И только единственный раз <...> я обнаружил в плане изданий по отделу «Поэзия» обозначенье «Мандельштам — том 1». Но и это — огромная радость, ибо до сих пор мемуарные и эпистолярные сведения о собрании сочинений документально ничем не подтверждались. Так что эта мелочь — из разряда крупных удач!

<...> Телефон с Л. Озеровым, хвалившим публикацию в ЛГ: но почему-то ему показалось, что именно 4-стишия являются наиболее завершенными из опубликованных стихотворений.

17.1.

Утром — телефон с Ю. Трифоновым. Тот рассказал две любопытные вещи. Первая — о вечере Евтушенко в МАДИ 15 января. Тот начал вечер с того, что сегодня 90 лет Мандельштаму, что это великий русский поэт. Прочел какие-то стихи О.М. и 2 своих, О.М. посвященные (одно — про то, как О.М. с лестницы спускал графомана) — надо бы их для своей антологии попросить.

Второе — это как «отметила» юбилей О.М. газетка «Московский Комсомолец». Отметила анонимно, но шикарно. Вышло два материала со следующими заголовками: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса» и «Одиссей возвратился, пространством и временем полный».

Утром же два визита — к Л. Озерову и Э. Герштейн. Л. Озеров показал мне чешское издание (точнее неиздание) Мандельштама (см. выше) и 2 антологии со стихами О.М. (первая — о Тбилиси, вторая — о труде). Связал меня со вдовой Дейча.

Эмме Григорьевне очень понравилась моя статья о «ПА» (дала мне почитать свою брошюру о «Герое нашего времени»). <...>

Да, у Э. Г. есть автограф О.М. на книге «Ег. марка» (по памяти!) «Эмме Григорьевне Герштейн с сердечным уважением О. Мандельштам II (?) ноября 1928 г.» <...>

Вечером же в ГБЛ (1-й раз по противному серому новому читательскому билету туда). Просмотрел 2 книги, где переводы стихов — судя по лицевым счетам ГИЗа в ЛГАЛИ — мандельштамовские. В пьесе Э. Синклера «Тюремные соловушки» — ура — пролетарские стишки, но сам образ (прообраз) соловушки в яме-тюрьме все же задевает, соприкоснувшись с судьбой переводчика. Значительно интересней стихи из 2-й книги (Дж. Тулли «Приключения бродяги», посвящена, между прочим, великому бродяге Ч. Чаплину) — там, в основном, текст негрит. спиричуэлсов и гимнов. <...>

19.1

ЦГАЛИ. Довершил просмотр 1-й порции документов ГИХЛ. И еще находки — 3 упоминания искомой книги. 1 раз — как Собр.соч., другой — как избранное. Более того, известен объем (12 авт.л.? — как мало! — неужели на эти деньги можно было хорошо пожить года 1,5 — 2?) и предполагавшийся тираж (5 тыс. экз.). что ж, это довольно ценные крупицы (это, кстати, в темплане 33 г.).

Сделал новый заказ по ГИХЛУ (по массовому отделу) — с прицелом в т. ч. и на Волгодонскую поездку (если ее только не ССП организовал), а также по фондам Меркурьевой и Грина (дневники Н.Н. Грина). <...>

22.1

<...> А после ЦГАЛИ — с полдевятого вечера до часу ночи — просидел у Э. Гр. Герштейн, слушал 60 страниц ее воспоминаний. Они начинаются 1-й встречей в Узком 29/Х—28 г. и обрываются где-то накануне стихов о Сталине. Воспоминания замечательные — живописные, умные, точные (о последнем сужу по косвенным совпадениям с другими мемуаристами).

Вот наиболее интересные, зацепки, местечки:

— «шершавая эстетика» — mot О. Э. об их безбытном быте.

— о Пастернаке, о «Втором рождении», этот стих про ураган аравийский,

— гениальный, гордость за поэзию (отсутствие зависти у самого М.),

— жил на Полянке, у Ц. Рысса, на Тверских — Ямских, на Покровке, на Щипке, 8 (б. больница им. Семашко — ныне институт им. Вишневского) у Герштейнов и др.;

— Тынянов о «Ламарке» — гениальные стихи — предсказание вырождения человечества;

— поэт Звенигородский, последний из Гедиминовичей;

— близость с П. Васильевым («еврей» — это не Бабель, а сам О.М.)

— 27-летний Кузин — ученый, путешественник — экзотика для О.М.

«Это что, социальный заказ с другой стороны?»

— о Яхонтове: скандировали про доху и Каранович (на Полянке). (А вообще свинство — не платить за квартиру).

— Еще одна Маргулета (кончается: «Выгонят, выгонят его из-за / Коммунистическое просвещение/)

— в трамвайной перебранке: зубы будут.

— дивный комментарий с реалиями к «Бим и Бом».

— о Блоке: а) стихотворение, где — «еще не бывшим» — считал лучшим у Блока; б) пометы на полях предисловия к «Возмездию» (изд. «Алконост»). Подчеркнуть 2 киевских события — 2 убийства Ющин- ского и Столыпина. Книга пропала в войну (м.б., украдена Рудаковым).

Э. Гр. помнит, что записи начинались пародийно: «И возник вопрос...»

— фигура кентавра, чаплинская походка;

— как М. спал волшебно!

23.1.81

ГБЛ. Смотрел мемуары Е. Лундберга — искал упоминания «поэта М.» в Наркомпросе (совет Тименчика). Не нашел. Но есть о поэте Х. (не Ходасевич ли?) — не очень лестно — примерно за август 1918 г., в Москве. <...>

9.2

<...> ...Сегодня — был в ЦГАЛИ. Доразгреб опись 1 фонда ГИХЛа. Наткнулся в ней на стихи О.М. — сделал заказ — посмотрим. <...>

11.2

<...> Все Мандельштама обожают, чуть ли не под подушкой стихи его держат — но печатать, увы, не могут. «Вы же сами понимаете...» Его, де, нет в списке юбиляров на этот год (Ломунова). «Мы даже Соколова и Ахмадуллину не можем напечатать» (Е-ва. <...>). Вот так. М. напечатан не весь, а какая-то матрешка <...> свои стишки печатает пудами — как это в ее собственной голове укладывается? Не понимаю. <...>

12.2

Прогулка с Лелей Гурвич по Старосадскому пер. Теперь я твердо знаю, где они жили (10; кв. 3). Ближний правый подъезд— перед ним сторожка дворника — третий этаж, в квартире и сейчас 8 звонков (было 10 комнат). Их комната — узкая, но длинная — четвертая слева (окна на Ивановский спуск, овальные вверху).

Эл. Сам. рассказала, как капризен, инфантильно-капризен был О.Э. «Чаю! Чаю, чаю, Наденька, чаю» — так он мог, не переставая, нудить очень долго. Обожал, умываясь, руки мылить мылом до пены.

Я сделал несколько снимков, но приду в другой раз — не та по- года.<...>

16.2

<...> А сегодня в ЦГАЛИ сделал серьезную находку — обнаружил личную карточку и анкету О. Мандельштама в издательстве ГИХЛ. Из нее, между прочим, следует, что О.М. должен был напечатать там не Собр. Соч., а две книги — «Стихотворения» (вероятно, «Моск. тетради») и «Избранное».

Еще 2 упоминания — в списке вн. рецензентов сектора ин. лит. (к сожалению, внутр. рец. в описи нет) и как переводчик книги Флобера «Бувар и Пекюше» (правда, без инициалов — это м. б. и Исай Бенедиктович. Надо проверить).

Да, стоит записать о вчерашнем разговоре (у Штейнберга) с Андреем Кистяковским, другом А. Морозова. <...>

Пора бы мне стать тверже, отстаивать свою правоту или же улыбаться как японцы. Не ошибаются, к тому же, только те, кто и не делает ничего. А поглумиться над ошибкой (а если ее нет — то нарисовать) всегда найдется тьма пернатых охотников. <...>

28.2

<...> Вечером — семинар Левика. После я спросил В. В-ча о вечере О.М. Тот сказал вещи любопытные: Огородникова (не Таня — сероглазка из «Театра», а их теперешний председатель, ее мать), ходила по этому поводу в секретариат. Там было решено такой вечер устроить, но не как о М.—переводчике, а как о М.—поэте (на «переводчика» — не больше четверти!). Дай Бог, если так.

21.2

<...> Вечером — разговор с Т. Огородниковой о Мандельштаме и Хлебникове. Я развивал ту мысль, что М. — как и Хлебников — великий русский поэт и гений. Первое потому — что они оба (вместе, а не порознь) совершили с русским стихом то, что совершили, — революцию звучания и значения (корнесловие и гнутое слово), тогда как атаки третьего гения — на ритмику и на слог — были куда менее плодотворными для русской поэзии как живого организма.

Я заметил, что и первые «посадки» О.М. в 1920 г. (Феодосия и Батум) тоже дали какие-то вспышки безумия (точнее: без-умие, вне- умия), отразившееся в стихах. Например, «Я слово позабыл...» <...>

23.2.

<...> Случился занятный спор-разговор с Кожиновым (отчество которого я первоначально назвал ошибочно — Валерьевич вместо Валерианович). Я ему звонил спросить, нет ли чего про О.М. у Пришвина. Выяснилось удивительное: в прошлом году в «Лит. учебе» был напечатан рассказ Пришвина «Сопка Маира» — о Мандельштаме (там какая-то купюра есть). Наверняка есть что-то и по дневникам, но это — гигантский труд (к тому ж они пока закрыты в ЦГАЛИ).

Кроме того, со слов своего тестя, Вл. Вл. Ермилова, секретаря «Кр. Нови» в конце 20-х годов(?), Кожинов рассказал, что М. приходил требовать аванс просто так и, если не давали, то ложился на пол и лежал, пока не давали. Последнее — вздор какой-то, даже для мандельштамовского эксцентризма.

Визит вечером к Поступальскому — наконец-то, слава богу. Дверь без звонка — открывают на стук или шевеление. Хозяин — бодрый бритоголовый старик (74 года), очень живой. Жизнь «типичная» — 10 лет Колымы. У него 2 мешка писем к нему и 10 мешков вырезок из газет и всяческих библиографий, утверждает, что О.М. — по 20-м годам — весь), стопки книг по дарителям: Мандельштам, Пастернак, Тихонов, Лившиц, Белый, Маяковский и др.

Рассказал много интересного о Манд., о Лившице, о Нарбуте, о Брюсове. Вот что о Мандельштаме:

— Тюремно-лагерное: общий следователь Шиваров (отдел литры и искусства), упомянул какую-то еще эпиграмму О.М. («Диктатор в рыжих сапогах» — ?!?). Красавец Кривицкий (брат теперешнего) хвастался, что бил Мандельштама в вагоне и что видел, как того били и на пересылке.

— И Пост. сказал М., что его стихи несравненно лучше его переводов. Тот вспыхнул и закричал: «Забудьте! Мандельштама — переводчика не существует! Это мой черствый хлеб и только!».

— М. считал, что во время истории с Горнф. все его предали, но зато поддержал РАПП (прихоть Авербаха). В это время диалог: М: «Скажите, а вы член группкома?» — П.: «Да» — М.: «В таком случае это рукопожатие было последним».

— Пост. делал доклад о Манд. в доме Евг. Як. Хазина в присутствии М—ма, Зенкевича, Лившица. В «прениях» М. сказал: «Я, например, вполне уверен, что придет время, когда Лившица будут открывать».

— Пост. «нашел» для О.М. в журналах «Лет» и «Петроград» стихи «Война. Опять разноголосица». Тот был очень рад и напечатал их вновь в «Нов. мире» (???).

— Маяковский. Хорошо отзывался о М-ме.

(Что-то во мне шевельнулось, когда Пост. спросил, не знаю ли я публикаций О.М. в воронежских газетах? А надо посмотреть. Чем черт не шутит!).

уместно поднести гроб или крышку...). Леонид Ефимович в гробу был очень красив, только губы искусаны (умирал он, говорят, в страшной агонии — у него был рак легких). На двух рисунках, изображающем его в гробу и уже и уже висящем на стене его кабинета (как я себя корю, что откладывал и откладывал свою просьбу о встрече с ним!) он даже как бы силился, что ли, приподнять в гробу голову. «Блаженны умершие» — это была его первая фраза в нашу первую встречу. «Воистину блаженный».

В крематории говорили только 2 человека — Аникст и Г.С.П.² Оба говорили хорошо и от сердца, но оба по-разному и о разном.

Григорий Соломонович Померанц. — П. Н.

Аникст — поставленным голосом, немного риторически, нет, ораторски — подводил итог значению Пинского — ученого и доблестям Пинского — ученого. Для него Пинский не только литературовед, но еще и — сквозь литературоведение — еще и философ. Для Померанца (он говорил тише, человечнее — волнуясь и волнуя) этих не «только» и «еще и» не существует. Пинский для него — мыслитель, причем религиозный мыслитель, достигший стадии «томления по томлению». Во-вторых, Пинский для него еврей и в этой связи и поэтому (вот что интересно!) — правдоборец. Он говорил об исконной тяге еврейского народа к правде, о борьбе за это. Да, еще меня поразила мысль Г.С.П. о разговоре каждого со смертью: хотя бы минутном.

Женщина, руководящая похоронами, слушала его в смешении испуга и восхищения, удивления и почтения на лице: «что за странный еврей, такой дерзкий и такой умиротворяющий?» — было написано на ее лице.

На этих печальных мероприятиях я имел три «деловые встречи»: 1) Э. Герштейн (я был у нее вчера, о чем ниже) указала мне на ляпсус с этюдами о Данте и Гете (в статье Коваленкова), 2) очно познакомился с И.М. Семенко и передал ей «ЛГ» и 3) Л. Озеров подарил мне удивительную вырезку из «Сов. Абхазии», где С. Лакоба напечатал панегирик самой одиозной части мандельштамовского в «Армению» — главке «Сухуми». Он, как ни в чем не бывало (умница, молодец!), пишет о Н.Я., о ее недавней смерти даже, пишет о мемуарах Ахматовой и дважды — сначала тонко, а потом толсто — намекает на «Четвертую прозу». Стало весело от напечатания такой статьи. Чудеса в решете — да и только (новой информации об О.Э. в статье почти нет).

Теперь о визите к Э. Гр. Она мне читала письма Рудакова к жене (Лине Самойловне) за апрель — май — июнь 35 года. Оказывается, стихи воронежские начались и пошли при нем, Рудакове, 17—19 апреля — Надя тогда села в отъезде по моск. хлопотам. до стихов — была «Иветта» Мопассана («Иветка»), после — рецензии для «Подъема».

пересказ из О.М. тот, где он, сетуя на себя и гордясь, говорил, что «Чернозем» и еще цикл там — это тысяча первые стихи, стихи же «Чапаев» и другие — это уже новое, это первые стихи, но и те, и другие — при этом могут быть стихами замечательными. Разговоры о Вагинове, Заболоцком, прекрасная шутка О.М. о «любви Р. к третьестепенным поэтам, бросающей тень и на Мандельштама», комментарий к авиакатастрофе с дирижаблем «Максим Горький» и многое другое. Самое неприятное — сам Рудаков. И дело не столько в «Оське» и «Осюке», сколько в его явно медицинского характера мании соавторства с Мандельштамом, его зависти ко всему, и к М. прежде всего, в его вере в свои великие произведения (на деле — слабые) и в свою систему взглядов и оценок поэзии, которую он пытался привить или навязать О.М. Это ужасно со многих точек <...>

5.3

Вчера — разговор по телефону с Фрейдиным. Насчет разночтений с «Веером герцогини» Юра меня заверил, что в ближайшем будущем все это устроится и какой-то порядок доступа к архиву Н. Я. (?) определится. Что ж, подождем. <...>

8.3.81.

Вчера предпринял «атаку» на ГИХЛовских редакторов. Выяснилось, что умер Чечановский, что Казин мало что помнит. Звонки Котовой, Френкелю и Мунблиту (рец. в «Заре Востока» в 1925 г. — подп. И. Мунблит — на «Шум времени»). Мунблит идет по лестнице вверх — вниз идет М. с оттопыренными пальцами: «Несу клопа в правление — пусть они видят, куда они нас вселили». <...>

10.3.

<...> Накануне (10.3) обсуждался на семинаре Золотусского—Лан- щикова — книга о Цыбулевском. Был подвергнут сокрушительной критике и забавным нападкам. И. З. сказал, что в вещах мелких я король, а в серьезных (уровни словесности, например) — слабак. <...>

13.3

Впечатлений много, выношу самые главные.

Мир вокруг О.М. был еще сложнее и запутаннее, чем я представлял себе уже теперь. Был еще антагонизм Морозов — Семенко (она была попросту шокирована моим впечатлением о святости Саши Морозова: по ее мнению это очень больной, тщеславный и самолюбивый человек). Н. Я. взяла Морозова с собой к Харджиеву, когда поехала к тому застать его «врасплох» и отобрать рукописи. Харджиев очень обиделся на «понятого», и никакие письма не помогли потом. Н. Я. очень дорожила Семенко и ее работой, хотела всячески выставить ее работу в пику харджиевской (Ир. Мих. работала с рукописями стихов 30-х годов — у нее сохранилась фотопленка и опись «принстонского архива», ее текстологическая работа). Неплохо бы было ей издать книгу стихов 30-х годов — попробую узнать в Худлите. При этом

Ир. Мих не убеждена, как и Морозов, что сейчас, надо печатать все подряд: публикация Э. Гр., по ее мнению, только загромождает образ поэта нехарактерной поденщиной. Я уточнил: речь идет именно о загромождении, а не об искажении (как у Морозова).

Между прочим, еще я из этого визита вынес чувство необходимости своего визита к Н. И. Харджиеву, хотя бы визита вежливости. Я человек ничейпробел для меня ни к чему — а ему ведь под 80 лет уже! <...>

15.3.81.

Вечер О. Мандельштама в КСП¹²⁴¹ где Саша Сопровский читал свою книгу «Встречный огонь»), вечер произвел на меня двойственное впечатление. С одной стороны, сам факт очень приятен — к тому же любовное оформление вечера (пригласительные билеты, фотографии на стенах, большая стенгазета с фотографиями О.М. и Н.Я., с фотографиями рукописей и публикацией, в т.ч. и с вырезкой из «ЛГ» и между прочим, фотографиями Воронежа), а с другой стороны — сам вечер. Мне говорили, что будет пение на стихи О.М. — это было бы любопытно послушать и обозреть (был на вечере и П. Старчик), но песен не было. Была бессмысленная композиция из стихов О.М. и разношерстных мемуаров о нем <...>

22.3.

Сегодня (как и вчера) — дивный весенний день — солнечный, капающий, текущий. Наконец-то выбрался на Троекуровское кладбище — вместе с Юрой Трифоновым и Т. Огородниковой. На дереве, где сворачивать, действительно был белый крест, но нашли мы могилку Н. Я. не сразу (кстати, это участок 3, могила № 3843). Там уже ограда проржавела, венок не рассыпался. Как хорошо, что дерево (липа) на участке и вообще могилка хорошая, пока еще не торжественная. Назад шли другим путем, мимо церкви.

Потом зашли к Юре. Он мне подарил несколько фотографий О.М., каких у меня не было. Он получил отрицательный отзыв на свою прозу из «Молодой гвардии» и я больше чем уверен, что исключительно из-за «Улицы Мандельштама», точнее из-за Мандельштама. Я даже перепечатал страничку из отзыва для своей мандельштамистики — как любопытный документик эпохи. Вот она, слева.

Из редакционного заключения рукописи Ю. Трифонова

«Подкова на счастье» (повести)

... Третья вещь рукописи «Подкова на счастье» — «Улица Мандельштама», которую автор называет «повестью в стихах». Это своего рода исследование поэзии О. Мандельштама, несущее отчетливо выраженную печать субъективного, авторского восприятия стихов поэта.

Мандельштаму одно из главнейших мест в отечественной литературе, определяющих лицо русской поэзии в целом. Мандельштам — интересный поэт, но есть, кроме него, еще и Пушкин, Жуковский, Батюшков, Баратынский, Лермонтов, Тютчев... всех не перечислить. Именно они определяют лицо русской поэзии, питают поэзию нашего времени.

Однако автору важно не только утвердить то, что Мандельштам, по его пониманию, величайший поэт. Для него важно заострить внимание читателя на том факте, что творчество такого большого поэта неизвестно широкому читателю, что стихи его печатаются у нас не в соответствии с теми «истинными» вариантами произведений, которые находятся на руках повествователя. И здесь начинает отчетливо звучать тема судьбы поэта и его поэзии, судьбы, искореженной действительностью. В этом плане «Повесть о стихах» дополняет две первые вещи Ю. Трифонова, углубляя общий смысл прозаического сборника «Подкова на счастье». «Умерщвляющая» действительность выступает здесь уже не в лице большого города, но в лице той реальности, в которой живет наш соотечественник, в которой живем мы.

Эту авторскую позицию наше издательство принять не может.

Исходя из всего сказанного, считаем невозможным рекомендовать к изданию рукопись Ю. Трифонова «Подкова на счастье».

Зав. редакцией по работе с молодыми авторами И.И. Слепнев

<...> Зашел к Е. С. Гурвич. <...>

В Армавир Шура попал вот почему: книгоношество. Очередная фантазия Шуры. Работая в ОГИЗе, он уехал на 2 года на «низовую» работу. Первоначально — Алма-Ата (1924). Хотел ехать вместе с Лелей (ее тогда выгоняли из ВХУТЕМАСа, но не выгнали и просто она к нему туда приезжала в 27-м году). Вероятней всего — 25 год (в Старосадский въехали в 29-м году). Лена — жена Е. Я. Хазина. Бильярд — (Н. Як.: «Он не играет, а мажет»

<...>

Ахматова ехала с Шурой в Красноуфимск в одном поезде (у него был ужасный вид, он все говорил: «Я потерял семью...». Вид у него был такой, как у кандидата на тот свет.

Э. С. встретила в Ташкенте Е. Я. Хазина. Тот привел ее к Ахматовой.

(Телеграмма от Шуры из Красноуфимска).

¹²⁴², в журнале «На книжном фронте». <...>

23.III. <...>

Доклад Севы Некрасова на Литобъединении им. Недогонова в ДК им. Горбунова (у Валеры Краснопольского)

БЛОК, ХАРМС И МАНДЕЛЬШТАМ (разговор)

— Удивительная негорючесть стихов М., Хармса и др.;

— Лет 10—15 все писали под Пастернака, сейчас — все под М., и выясняется, что М. труднее поддается имитации;

— Загадка М. и загадка Хармса;

— Л. Журавлева: литература и не-литература;

— Тема начинающего поэта у М., Зощенко и Хармса (у первого — сказочность, понятно; у второго — это загадочнее). Хармс — крайняя не-литература;

— Хармс: не как это сделано? А как это поставлено в мире?

— Хармсовский трюк: ничего-ничего-то нет, никаких таких героев! (худ. Кабаков).

— Хармс как концептуалист (а не только абсурдист);

— «Провал» после Фета и Тютчева;

— Блок: «наркотизированность» стиха;

— Маяковский, отрицая эстетику Блока, воздвиг свою новую эстетику, не менее громоздкуое отрицание <нрзб.>;

— А вот Хармс — это действительно отрицание. Хармс — антиэстетизм;

— Акмеизм — оппозиция стихобасни;

— Манд-м откликается на Блока: «Большая вселенная в люльке У маленькой вечности спит», «Нет, никогда, ничей...», «Равенна»;

— Мандельштам знает что-то такое в своих стихах, чего не знает Блок. Было ему что-то добавить...

— М. опасается стиха, не доверяет ему; его тема — «Не надо упоения!»;

— М. — выпадение кристалла;

— М. — ранний, начался с тех вещей, которым многие кончали (Пастернак, Заболоцкий, Сельвинский). М. — поперек этой липовой схемы;

— М. — это реализация футуристической программы, то самое «самовитое слово» — но в социуме!

— М. — это литература, учитывающая антилитертуру. М. не боится ни Хармса, ни его рабочего с

ДИСКУССИЯ:

Померанц говорил об условности, о понятности, классичности раннего М. Просто форма у М. очень классична и красива. Ранний М. — мнимо понятен.

В общем, это был вечер, посвященный 265-летию со дня рождения Блока, Хармса и Мандельштама. <...>

к себе и своим стихам отношение: три стопки стихов, отзыв Влад. Любина, визит к Клюеву (Клычков хвастал П. Васильевым, а О.М. привел Липкина). Разговор о его собственных стихах.

31.3.81 <...>

Вот образчики современного поэтического ерничества. Сам О.М. оказался на месте латинского поэта Люциуса:

Из стихов Александра Еременко

И Шуберт на воде, и Пушкин в черном теле,

Я научился вам, блаженные качели,

Слоняясь без ножа по призрачной черте.

Как будто я повис в общественной уборной

На длинном векторе, плеснувшем сгоряча.

И тонет до плеча...

Из стихов. «И. А. Антону, художнику, йогу и человеку

/.../ Потому что в жизни этой гадской,

Там, где тень наводит на плетень,

Я займу последнюю ступень.

/../ К пьяницам сойду я и к усопшим,

к тем, кто вовсе не имеет ног...

Тот не может называться йогом,

<...>

5.IV

<...> Семен Израилевич отказался от участия в вечере О.М. — нет внутренней потребности, как он выразился. М. б. и не стоит сейчас связывать или увязывать две разные судьбы — его и О.М. Не знаю, хотя и жалко, что он не выступит.

13.IV

Разговор с Марком Колосовым, 77-летним. Долго и трудно говорил о «Юношеской правде» и проч. О.М. ему очень запомнился внешне — образ и общение..Очень спокойно, сдержанно достойно, опрятно вел себя. Но разговоры не запомнились. А ведь были и чисто деловые контакты: ведь М. Колосов был редактором в «Молодой гвардии». Встречались и в редакции «Комс. правды», где вел «Литстраницу» И. Уткин (возможно Уткин, через Багрицкого, и порекомендовал Мандельштама для этой редакции).

14.4

<...> Сегодня же — мой визит к Лукницкой — первый плод годовалого терпения. Вера Константиновна — женщина моложавая, мягкая и влюбленная, как она о себе призналась. В квартире у нее полным-полно всего разного — на кухне ложки (в т. числе одна гигантская), есть восточная комната с тюбетейками, спальня вся в шкурах и пушистых покрывалах, с баром и бешеными рыбками. Она меня отменно накормила: салаты, уха с тертым сыром и чесноком, плов таджикский — все очень вкусно, включая коньяк. Пробыл у нее час, и думаю, что не в следующий раз, так через раз мы дойдем и до предметного разговора о Мандельштаме. Пока же ей — ни до чего и ни до кого. Она желает жить сама! — у нее конференция в обществе «Дружба» и проч., и проч. Ну и <...> пусть живет, надо только постараться так сделать, чтобы в ее «жить самой» вошло и немножко повозиться с бумагами (между прочим, П.Н. Лукницкий собирал еще и географические карты).

16.IV

не М. Цветаевой и не О.М., а на Кочеткова («Баллада»), Твардовского, Радковского даже. Почему так (у него, а не вообще)? Во-первых, некритическое отношение к репертуару (жжение в области солнечного сплетения — и готово: отсюда — монотонность и похожесть многих песен). Во-вторых, непонимание аккомпанементной роли ф-но — он на нем солировал, вел тоже мелодию (оттого-то на гитаре — много лучше!) — и ни в чем нельзя было разобраться. Да еще вечная спешка его, поет быстрее, чем читаешь, — это уж совсем недопустимо, но главное не в этом (тут я поспорил с Левиным, там же оказавшимся), Левин считает, что песня — это перевод своего рода на язык музыки. Я считаю несколько иначе: стих — уже самодостаточная целостность, законченное, без лишнего и без пустот произведение. Музыкой (а м. б., даже голосом, в принципе ничего к нему не добавишь такого, чего в нем нет);

(Как пошутил Андрюша:

К ее стихам, написанным так рано,

Но — можно убить, заглушить, затмить (при этом, впрочем, может передать или даже педалировать идею, образ стиха в целом, но за счет потери текста, потери слов и отдельных мыслей: это, кстати, потолок для Старчика, который, конечно же, неизмеримо выше Пугачевой, занимающейся просто опошляющей стилизацией). Я хочу сказать, что музыка к стихам — есть абсурд, нонсенс, поскольку музыка уже при них, но существует она в них, а ни в коем случае не к ним... к ним она и не нужна. Поэтому человек, подбирающий свои бледные аккорды к хорошим стихам, ничуть не композитор; он — оранжировщик, он в чем-то близок скорее декламатору. Но — бывают редкие Сорокины и Качаловы, а бывает — и Яхонтов). Иными словами, робкая, тактичная аранжировка, музыкально тематическая и гармоническая нюансировка, высвечивание отдельных мест стиха (в чем, впрочем, несомненно может и должна быть концептуальность, что все-таки сближает это дело с переводом, да) плюс, разумеется, мелодия, идущая от стиха, заложенная, имеющаяся в нем (одна из многих) — вот единственный, на мой взгляд, путь для занятия, которым занялся П. Старчик.

Я ведь и сам тоже был к этому пристроен (в хорошем смысле) больше Пети (я имею в виду «Тифлис» у Андрюши Трейвиша и «Ленинград» у меня¹²⁴³<...>

16. IV

Сын Бухарина — Юрий, художник — педагог. Архива отца нет. Секретарша — Августа Петровна Короткова (пеночка, а не белочка).

18. V

Преображенка. <...> зашел к Кларе Домбровской. Радушная, приветливая женщина. Как она огорчилась, когда подтвердилось, что ничего нового для себя я у нее не обнаружил (вот что у нее: экземпляр «Стихотворений» 1928 г. со множеством рукописных вставок и куча списков стихов О.М.; с Н. Я. они общались в Доме творчества в Голицыне — это 68—69 г.).

Кое-что любопытное для себя я все же почерпнул: 1) Стих Керенскому был напечатан в газ. «Голос народа», № 173, 15.XI.1917 г.) 2) «Куда как тетушка моя была богата...» — процитирована в какой-то статье Г. Иванова («Дни», 4.IV.25), 3) «Пылает за окном звезда...» (какое щемящее, какое замечательное стихотворение» если это С. Клычков — то я заявляю громогласно, что обожаю этого поэта и хочу издать его книгу!) — тот же Г. Иванов (с. 309) утверждает, что стих О. М-ма и речь в нем идет о женитьбе О.М. и его дочери (стих сам по себе с текстурой в противоречие не входит).

21/IV

некогда так часто бывал!). Его заинтересовал, через Э. Герштейн, IV том — он набросился на него жадно, сладострастно находя в нем те или иные, с его т. зр., недостатки и изъяны (насчет «О, красавица Сайма» или «Осип Мандельштам», даты Нарбутова ареста, премьер Раковский и проч.). О, читатель комментариев — все остальное он пролистал очень быстро, а тут подзастрял как следует!

Ничего страшного, эдакого злобно-паучьего в нем не оказалось — хотя и добродушию его тоже веришь не до конца. Облик Яго был для меня неожиданным: полный, моложавый (а ведь под 80 лет!) неяркий армянин — какой-то наставник (еле сдержался, чтоб не сказать, «прелат») из Гегарда, Тер-Харджян. Но никакой агрессивности, особой злобности — пожилой, умудренный человек, с каким-то старомодным юмором и безукоризненными речью и улыбкой (чем напомнил мне даже такого добряка и пикейного жилета, как Василевский).

По существу встречи — вот что. Книга, конечно, его заинтересовала, — и сама по себе, и как поприще для желчной критики. Критическими статьями О.М. он специально не занимался, так что никакой неловкости не случилось и случиться не могло. Статья о Бар- бье — машинопись с авторской правкой — увы, в архиве О. М./Н. Я., но, м. б., у него залежалась в том чемодане копия — он посмотрит, а заодно и оттиск для меня своей публикацией в «RL».

отнюдь не первоисточник). О самом Б. Лившице говорил очень тепло и любовно, как об очень хорошем человеке, много делавшем для О.М. (за что потом тот не давал ему руки и тем гордился), не очень умном, но очень умно писавшем в статьях и очень лихо — в декларациях. Вспомнил эпизод на квартире Багрицкого в Кунцеве, когда на кисло-сладкие слова Багрицкого о Б. Лившице как о поэте, О.М. очень горячо за него вступился именно как за поэта (лично они тогда ведь были не очень — конец 20-х годов). Это уже интересно (Липкин — обратное, но Поступальский — то же).

Еще сцены — с Клычковым и с князем Звенигородским (2 сборничка 1907 г.).

Да, а те стихи из ЦГАЛИ — не Хлебникова, а Петникова.

В общем, я очень рад, что я сходил к Харджиеву, — словно грех некий с себя снял, да и деловые результаты утешительные (еще ведь он сказал про газету «Моряк»).

22.4. Разговор с чужеземной Parnell, знакомой знакомого Элеоноры Самойловны. Занимается 10—20 гг. (Вяч. Ивановым), собирает материалы для издания «Венка Мандельштаму». <...>

<...> Вечер, вроде бы, будет точно. В пятницу, 15-го, в 17-00, в конференц-зале (ауд. 212 Н). Вот примерная программа (по порядку): Арк. Штейнберг (будет вести) — МАДИ — Е.П. Зенкевич (мемуары) — голос (Шилов?) — П. Нерлер (М. и Белый) — Старчик (песни) — М. Чудакова — Королев — песни (Нерлер / Трейвиш) — Ю. Трифонов — Пугачева (?).

Юра, спьяну, спросил меня вчера: а зачем нужен вечер такой? Кому? Отвечу, но не ему, а себе: нужен как звенышко культурной жизни, из которой изымать М-ма — преступно по отношению к нему.

С какой, собственно, стати какой-нибудь N. имеет 40 вечеров в год, а О.М. — один вечер в 40 лет? Не надо догонять N., но и не надо подсоблять всяким Бонч-Бруевичам и Прокофьевым, утверждающим, что О.М. вообще не было и нет. <...>

Еще вчера полезный был визит к Поступальскому. Он дал мне «концы» Н. Рыковой, вдовы Бродского. Через Э. Герштейн я постараюсь выйти на Наппельбаумов. Его сын, оказывается, даже жил в Нащокинском (снимал комнату) в кв-ре О.М. — когда тот был в ссылке. (Там же останавливался Эйхенбаум). Весьма вероятно, что что-то у нее есть. Вдова Бродского подтвердила, что что-то осталось, но искать сейчас не может. Сама Э. Гр. никак не кончит свои мемуары. Она придумала гениальную формулировку (специально для С. Наровчатова) — что-то вроде (нет, у нее гораздо лучше сформулировано).

22.11.1981: Вечер в Химках:

Наброски к докладу П. Нерлера:

Я полагаю, что сегодня у нас не заседание филологического семинара, а вечер, посвященный памяти одного из лучших русских поэтов — Осипа Мандельштама. В этом году, правда, в начале года, ему исполнилось бы 90 лет. И, кстати сказать, сегодняшний вечер — единственный, проходящий в юбилейный для М. год. А в общей сложности это, кажется, 4-й по счету его вечер, проходящий после его смерти.

Когда мы читаем стихи М., мы должны знать и то, почему он их написал, как и помнить, что не написать их он не мог. Не смог бы — чтобы они ни значили, чем бы ни грозили. Ибо та вина и та боль, тот порыв и та погудка, из которых и с которыми они возникали, не утолялись и не отпускали до тех пор, пока стихи не были написаны. Писать стихи — был его рок и его долг — прежде всего перед самим собой. И он платил по этому векселю всем, чем располагал, вплоть до свободы и жизни. Не заплатить, не написать — он, повторяю, не мог и не умел:

Куда как страшно нам с тобой...

Единственное, что он мог, — припрятать, примолчать, но и это ему не удавалось как следует. Стихи и к Ваксель, и к Петровых — довольно скоро — стали известны его жене, а стихи о Сталине — Сталину.

Песнь бескорыстная — сама себе хвала,

1) Представить; 2) Эманации личного общения; 3) Поэзия нового типа, новый тип классики; 4) Нерв русской поэзии 20 в. прошел по нему; 5) Опыт личного бессмертия в творчестве М.

О смерти: «Удивляясь самому себе, он сказал, что в смерти есть особое торжество, которое он испытал, когда умерла его мать. <....> У меня создалось впечатление, будто для него смерть не конец, а как бы оправдание жизни. Тогда убивали на каждом шагу, и я склонялась к мысли, что смерть просто нелепая случайность» (Н. Я., С. 22).

Смерть — творческий акт, а как же тогда со смертью биографии и с ней романа? М. б., смерть — последнее, что не умерло, что не умирает?

ххххх

Надо сказать, что фигура смерти занимает совершенно особое место не только в мировоззрении, но и в самой поэтике М. В статье «Пушкин и Скрябин» он говорил о смерти художника как о высшем акте его творчества, который .

Поэзию и судьбу, жизнь и смерть — он воспринимал целокупно, как единый, творческий по своей природе, текст.

Голова А. Шенье, скатившаяся с плахи за день до разгрома Коммуны, полная безвестность о кончине Вийона — все это не случайные, а закономерные вехи, неизбежимые финалы жизненных симфоний этих людей. Так же воспринял он и смерть Блока, на годовщину кончины которого он откликнулся целой статьей: «Блок был человек 19-го века и знал, что дни его столетия сочтены». Ранняя смерть Блока — это смерть века, его века!

«Дорогой Михаил Александрович, пишу Вам под еще неизжитым впечатлением от смерти Белого. Весть об этом как-то не сразу проникла до глубины моего сознания и лишь теперь, пытаясь отдать себе отчет в том, что сильнее всего в эти дни угнетает, я наталкиваюсь на это событие, заслонившее для меня все остальное. <...> И тем не менее — ни одна из смертей последнего времени не впечатляла меня так сильно, как эта смерть. Оборвалась эпоха, с которой мы были — хотим ли мы это признать или нет, безразлично — тесно связаны. Обнажилась пропасть, куда ступить настает уже наш черед. <...> Дело не в самом факте смерти <...>, а в чудовищном одиночестве поколения, к которому мы с вами принадлежим и которое гораздо крепче связано с предшествующим поколением, нежели со своей сменой... <...>

Он словно в воду глядел!

О самих Пушкине и Скрябине М. писал, что они «...явили пример соборной, русской кончины, умерли полной смертью, как живут полной жизнью, их личность, умирая, расширилась до символа целого народа, и солнце — сердце умирающего остановилось навеки в зените страдания и славы».

Его смерть, его судьба, к ней приведшие, давно уже переросли значение пусть великой, но единичной судьбы (как, скажем, смерть Кузмина). Она стала воистину символом, причем символом целого народа, загнанного в лагеря.

21.12.81

Разговор со Штейнбергом: его мысль о переменной и постоянной компонентах М.

Моя мысль: для М. еще далеко не закончена эпоха Великих географических открытий. Он еще не собран, он еще не издан.

1984

16.3.1984¹²⁴⁴

А.А. Штейнберг: «Надо торговаться. Книга должна выйти — “О поэзии”уже есть, “Разговор о Данте” есть. Позором будет именно невыход книги. Забирать ее Вы не имеете права, Вы не автор книги, свою книгу Вы можете взять под мышку и сколько угодно обижаться на кого угодно. А на Мандельштама у Вас просто права такого нет. Вы не его представитель, не его приказчик, а читателя. Надо служить ему и литературе, а не Мандельштаму...

Успокойтесь, старик, и делайте то, что можете. Идите, объясняйтесь, торгуйтесь... Если Вы книжку заберете, то доставите огромное удовольствие господам Куняеву и Русскому клубу в Институте мировой литературы».