«Надо побыть вместе...» (Надежда Мандельштам и Анна Ахматова)
Нине Поповой и Роману Тименчику
Пусть и мой голос — голос старого друга —
прозвучит сегодня около вас...988
В этой жизни меня удержала только вера
в Вас и в Осю989.
Для Надежды Яковлевны Мандельштам Ахматова была не просто поэтом «Серебряного века» или подругой акмеистической юности покойного мужа. Она сама знала Ахматову без малого половину календарного столетия, ведя отсчет с лета 1924 года, когда Мандельштамы перебрались из Москвы в Петербург, а потом в Детское (оно же Царское) Село. Осип Эмильевич привел тогда на Фонтанку свою молодую киевлянку-жену. «С этого дня, — записала в «Листках из дневника»
А.А., — началась моя дружба с Надюшей и продолжается по сей день». Эта дружба никак не вписывалась в разряд эпизодических отношений с женой или вдовой друга, она была мощной и самостоятельной силой, ярко освещавшей четыре с лишним десятка лет до дня смерти Ахматовой и еще пятнадцатилетие после ее смерти. Переписка между ними, несмотря на всю неполноту сохранности, отчетливо передает эту силу.
Дважды по нескольку лет Анна Андреевна и Надежда Яковлевна проживали в одном городе или почти в одном — четыре года в середине 1920-х, когда Мандельштамы жили в Детском Селе, и около двух лет в Ташкенте, в годы эвакуации, где какое-то время они жили буквально бок о бок990. Все остальные годы они прожили на изрядном расстоянии друг от друга.
Ахматова, ставшая невольной свидетельницей ареста Мандельштама и настойчивой просительницей за его освобождение, собиралась посетить и посетила его и Надежду Яковлевну и в Воронеже, куда их привела его милостивая опала. 12 июля 1935 года она написала ему в Воронеж следующее письмо:
«Милый Осип Эмильевич, спасибо за письмо и память. Вот уже месяц, как я совсем больна. На днях лягу в больницу на исследование. Если все кончится благополучно — обязательно побываю у Вас.
Лето ледяное — бессонница и слабость меня совсем замучили.
Вчера звонил Пастернак, который по дороге из Парижа в Москву очутился здесь. Кажется, я его не увижу — он сказал мне, что погибает от тяжелой психостении.
Что это за мир такой? Уж Вы не болейте, дорогой Осип Эмильевич, и не теряйте бодрости.
С моей книжкой вышла какая-то задержка. До свиданья.
Крепко жму Вашу руку и целую Надюшу.
991
Приезд Ахматовой несколько раз переносился, но все-таки состоялся — с 5 по 11 февраля 1936 года. Надо ли говорить о том, какой радостью, каким подарком была эта встреча?
4 марта, в стихотворении «Воронеж», Ахматова написала об этом стихи: «А в комнате опального поэта / Дежурят страх и Муза в свой черед, / И ночь идет, / Которая не ведает рассвета...». Она прочтет эти стихи адресату только в мае 1937-го, когда Мандельштамы ненадолго вернутся в Москву.
Небольшое письмо, отправленное в Воронеж, было скорее исключением в переписке Ахматовой с Мандельштамами. Телеграмма, казалось, была для нее более органичным эпистолярным «жанром». На десяток ее телеграмм к Надежде Яковлевне, считая и коллективные, приходится всего четыре письма, каждое из которых по объему не сильно превышало телеграмму. А вот Надежда Яковлевна, состоявшая в переписке сразу со множеством корреспондентов, письма писала помногу и щедро, — ее скитания по провинции просто не оставляли ей другого выбора. В переписке с Ахматовой, охватившей два десятилетия — с 1944 по 1964 г., — письма вдовы Мандельштама явно преобладают.
Если Анна Андреевна поделила свою послевоенную жизнь — и даже смерть! — между Ленинградом и Москвой, то бездомной Надежде Яковлевне пришлось изрядно поколесить по вузовским городам Союза. Их переписка началась сразу после отъезда Ахматовой из Ташкента. Прилетев в Москву 15 мая 1944 года, она провела в столице две с небольшим недели. Именно в эти московские дни и ушла в Ташкент, на Жуковскую, 54, ее бодрая телеграмма, открывающая эту переписку.
Но Надежда Яковлевна в Ташкенте не находила себе места без Ахматовой, она жаловалась Б.С. Кузину на то, как без нее трудно и грустно992. Кроме того, молчание Анны Андреевны ее пугало, — и, в ответ на ее письма и телеграммы (не сохранившиеся), та отозвалась наконец рассказом о своей личной трагедии — разрыве с Гаршиным.
Следующая группа писем и телеграмм — 1957—1958 гг. — относится к «чебоксарскому» периоду Надежды Яковлевны. В марте 1957 года ей понадобился адрес Таты Лившиц, и Ахматова тотчас же отбила его в Чебоксары. Письма Надежды Яковлевны крутятся, в основном, вокруг внешних событий993 Комиссии по наследию О.Э. Мандельштама, коваленковской провокации994, мандельштамовского издания, а также квартиры в Москве, куда Союз писателей намеревался поселить их обеих и вместе.
Из этой затеи так ничего и не вышло: не только Ахматова сама отказалась от квартиры, но одновременно и Надежде Яковлевне отказали в предоставлении любой жилой площади в Москве вообще,. Со временем, когда трудности, которых не избежать в случае, если бы совместное проживание состоялось, стали заслонять упущенные радости от того же самого, Надежда Яковлевна даже написала Хар- джиеву: «Мне ее очень жаль, но все же хорошо, что она отказалась тогда от квартиры»995.
Постепенно на первый план выходит будущая книга стихов Мандельштама. В 1958 году, когда договор с Харджиевым уже был подписан, а книга стояла в плане, рассуждения и тревоги Надежды Яковлевны по этому поводу заслоняют буквально все.
Но, начиная с 1959 года, когда, после короткой мартовской поездки в Ташкент, Надежда Яковлевна поселилась в Тарусе, ее переписка с А.А. приобрела устойчивую «ахматовоцентричность» — отзывы о книгах
Мандельштама, просьбы об экземплярах и о «Поэме», отклики на события ее жизни, вспоминания былых встреч и переговоры о встречах грядущих. Лишь изредка мелькают упоминания о других людях и событиях — колючая встреча с Ариадной Эфрон, трудная защита у Егора Клычкова, оказии в Ленинград и лица, пригодные в письмоноши. Лейтмотивом идут зазывания Ахматовой в Тарусу, где, по мнению Надежды Яковлевны, рай в любое время года, а Паустовский, приедь Ахматова, скупил бы пол-Елисеевского.
В конце 1961 года — как бы «на плечах» Владимира Соловьева, на следы чтения которого Мандельштамом она указывает, — Мандельштам вновь возвращается на страницы их писем, а с ним и сама Надежда Яковлевна: «Пришлите мне что-нибудь — письмо, слово, улыбку, фотографию, что-нибудь. Умоляю... Я ведь тоже человек — все об этом забывают, — и мне бывает очень грустно в этой самой разлуке. Мое поколение сейчас психически сдает — Эмма, Николаша, я». И там же — уж совсем неожиданное: «Вот я бы взяла заказ на книгу: “Русская философская школа. В. Соловьев. Теория нравственности и познания”. Докторская диссертация или популярный очерк на 10 печатных листов». Это, по сути, едва ли не первая заявка Н.Я. на писательство, а не просто свидетельство того, что она ощутила в себе литературный дар и как бы подыскивает себе подходящую тему996997.
Весной (скорее всего на майские праздники) 1963 года Надежда Яковлевна приезжает к Анне Андреевне в Ленинград. Возвратившись, она пишет ей с благодарным восхищением: «Ануш, дорогой мой! Очень трудно от Вас уезжать. <...> Думаю, что уж и мне пора написать Вам о “Поэме”. Я эту зиму очень о ней думала. Постараюсь собраться с мыслями и сделать это. А сейчас о Вас. Мне нечего говорить о том, как я Вас люблю, как я счастлива, что у Оси есть такой несравненный друг, и о том, какую жизненную силу я получила от Вас. Это и я, и Вы знаем — для нас это не новость. Мне о другом хочется — какая Вы прелесть. Умница, веселая, красивая. Просто прелесть. <...> Умница, роднуша, прелесть».
В октябре 1963 года Надежда Яковлевна возвращается и к «Осиной книге»: «Новостей у меня нет. Про Осину книгу Вы знаете. Ну их всех к... Равнодушной мне быть надоело. 27 декабря (если верить этой дате) 25 лет со смерти Оси. Подумайте, четверть века...».
А свое обещание написать о «Поэме без героя» Надежда Яковлевна выполняет в самом конце года: «<...> настоящего-будущего на прошлое и на [то] предчувствие будущего, которое охватило людей, стоявших на пороге надвигающейся эпохи). Это движение пластов времени, которыми Вы орудуете в “Поэме”, очень характерное чувство для нашей жизни. <...> И еще об одном. О том, что история, эпоха, течение времени, просто само время, наконец, действуют на нас, на наши чувства и мысли гораздо больше, чем мы могли предположить. Казалось, что мы всегда мы, запуганные или успокоившиеся, плачущие или спящие. Оказывается — это не совсем так. Время, как будто, это и есть наша “несвобода”, наше “изгнание из рая”, наши настоящие оковы. Не возраст, а само его течение. В такие эпохи, как наша, это наглядно».
Это письмо заметно выделяется во всей переписке. До известной степени его можно уподобить эскизу, причем к обеим книгам Надежды Яковлевны — и к той, которую она в это время заканчивала, и к той, которую еще не начинала.
А 27 декабря, спустя ровно четверть века после гибели Мандельштама, Надежда Яковлевна получила от Анны Андреевны следующую телеграмму: «Пусть и мой голос голос старого друга прозвучит сегодня около Вас крепко целую = Ваша Ахматова». «Надя, посылаю Вам три странички — это в “Листки из дневника”, которыми я продолжаю постоянно заниматься. Вероятно, кончится небольшой книгой. Думали ли мы с Вами, что доживем до сегодняшнего Дня — Дня слез и ^авы. Нам надо побыть вместе — давно пора. У Вас, то есть у Осипа Эмильевича, все хорошо. <...> Ваша Ахматова».
«Ануш, мой друг! Спасибо Вам за все — за телеграмму, за листки из дневника, за записочку. Понимает ли мой старый друг Анна Андреевна, Ануш, Аничка, Анюта, что без ее дружбы я никогда бы не дожила до этой печальной и хорошей годовщины — двадцатипятилетия? Конечно, понимает. Ведь все было так наглядно. В этой жизни меня удержала только вера в Вас и в Осю. В поэзию и в ее таинственную силу. То есть чувство правоты. <...> Я Вас очень люблю и всегда о Вас думаю — каждый день. Ваша Надя».
«Анечка вся наша жизнь прошла вместе Я вспоминаю все целую вечного друга в день семидесятипятилетия»998.
И жизнь Анны Андреевны, и жизнь Осипа Эмильевича, как, впрочем, и жизнь Надежды Яковлевны, были отданы русской поэзии и стали манифестацией той самой таинственной силы и внутренней правоты.