Акмеисты: последнее выступление группы
Впервые: Пятые Тыняновские чтения: Тез. докл. и материалы для обсуждения. Рига, 1990, под названием «Эпизод истории акмеизма».
ПОСЛЕДНЕЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ акмеистов состоялось во Всероссийском Литературном обществе (ВЛО) 25 апреля 1914 года. Содержательные сведения о нем стали известны после того, как были обнаружены три газетных отчета об этом заседании, которые приводим в начале.
<Аноним> Литературное общество
(Петербург. курьер. 1914. 27 апр.)
«Последние заседания Литературного общества неизменно посвящаются всестороннему ознакомлению с новейшими течениями в русской литературе.
В пятницу, 25 апреля, выступил ряд виднейших представителей отколовшейся от символистов группы, именующих себя акмеистами. Вступительный чисто теоретический доклад об „аналитическом и синтетическом искусстве11 сделал Н. Гумилев.
Интересным было выступление Сергея Городецкого, уже не в первый раз возвещающего оригинальные „манифесты“ акмеистов.
— Пришедшие на смену предыдущим поколениям акмеисты, — говорит Сергей Городецкий, — с полным правом могли повторить историческую фразу: „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет“. Состояние русской литературы было до крайности плачевным. Поняв всю ответственность исторически возложенной на них миссии, акмеисты с места в карьер приступили к „очистительной“ работе, и вот теперь, полтора-два года спустя, они имеют полное право сказать, что для очищения русской литературы ими сделано очень и очень много.
Чтобы поставить русскую литературу на должную высоту, акмеистам придется еще много поработать, поле их деятельности безгранично широко. Но, избрав единственно верный путь, они „наведут порядок“ в русской литературе.
— Есть, — скромно считает С. Городецкий под громкий смех всего собрания, — лишь две личности, которые могли бы очистить литературу: ваш покорный слуга и Алексей Толстой.
Часть собрания громко возмущается, другая часть добродушно хохочет над этими новоявленными пророками.
Гораздо интереснее было послушать несколько действительно талантливых стихотворений, прочитанных самими авторами: С. Городецким, М. Зенкевичем, О. Мандельштамом и другими. <...>»
Агасфер.159 В «Литературке»
(Воскрес. веч. газета. 1914. 27 апр.)
«Последнее очередное собрание Всероссийского Литературного общества <...> можно назвать одним из наиболее оживленных. Чувствовался задор, энергия, живучесть той свежей массы, которая ворвалась в „Литературку“ вместе с молодежью.
Надо ведь сознаться — „старики“ были бессильны сами в поползновении оживить общество, была инициатива, желание, но не было силы, физической и духовной возможности, нужно было расшевелить, взбудоражить братьев-писателей, и это сделала молодежь.
Н. Гумилев десятиэтажным штилем начал давить реализм, издеваться над символизмом и превозносить, как манну небесную, акмеизм.
Весело было, и весело потому, что жалко было молодого г. Гумилева, так неудачно строившего свои доказательства в докладе „Искусство аналитическое и синтетическое160.
Стыдно было, что такой серьезный вопрос остался туманным, непродуманным и, в конце концов, замятым. Конечно, с другой стороны, нельзя же было требовать от г. Гумилева серьезных вещей.
Не менее смехотворным было выступление молодых людей, г. г. Зенкевича и Мандельштама, — последний буквально провалил всё „дело“, начатое было г. Гумилевым.
В итоге „отец“ акмеизма — Сергей Городецкий вызвал бурю заявлением, что, мол, до сих пор русская литература, и в частности поэзия, „была велика и обильна, но порядка в ней не было, а мы, мол (акмеисты), пришли теперь и уже навели кой-какой по- рядок“. Утюжил г. Городецкий Леонида Андреева, валял Ф. Сологуба, чистил А. Ремизова и С. Ценского, хвалил А. Толстого и т. д., и было весело. Да и кому неизвестно, кем и чем только до сих пор не был г. Городецкий, — не перечесть, — простится ему и его новое самозванство.
Весьма дельное отеческое внушение сделал А. М. Редько, отвечавший злополучным акмеистам. <.>».
***
<Аноним>. Акмеисты, футуристы, стилизаторы и пр.
(День. 1914. 27 апр.)
«На этот раз поэты-акмеисты сдержали свое слово, данное совету Литературного общества,161 и явились к докладу Н. Гумилева почти в полном составе.
Акмеизм, представленный, кроме докладчика, Сергеем Городецким, Мих. Зенкевичем и О. Мандельштамом, выступил в полной боевой готовности и дал генеральное сражение символистам, реалистам, стилизаторам и футуристам. К сожалению, никто из них „боя“ не принял: символисты, футуристы и стилизаторы блистали своим отсутствием, а реалисты-критики, которым особенно достается не только, впрочем, от акмеистов, но и символистов (доклад А. Н. Чеботаревской162), хранили молчание, прерванное один лишь раз просьбой: вместо теоретических рассуждений о композиции и эйдолологии дать несколько живых образцов акмеистической поэзии.
Таким образом, доклад г. Гумилева (искусство аналитическое и синтетическое) особенных споров не вызвал, и выступления Городецкого, Зенкевича и Мандельштама лишь дополнили докладчика, который устанавливает следующее: футуризм есть прямое развитие символизма, вследствие единства их аналитического метода; метод акмеизма синтетичен, и, наконец, как общественное явление, акмеизм выступил на смену бовариз- му XIX века (мечта о преображенной жизни).163 При этом символисты не обладают способностью „действовать11 на нас и без особого напряжения воли поняты быть не могут — что, естественно, нервирует читателя, восстанавливает его против поэта. Что же касается футуризма, то он представляет очень благодарный материал с точки зрения экспериментальной психологии, но, разумеется, к поэзии, к действенным отношениям между людьми никак не относится.
Талантливый Михаил Зенкевич выступил с декларацией культурных прав акмеизма. Если хотите, назовите акмеиста неореалистом. Такое название для него почетнее названия символиста или романтика. Но этот „неореализм акмеизма“ не имеет ничего общего ни с обывательским реализмом, ни с подновленным академизмом парнасцев. Представить явление во время его наибольшего напряжения изнутри, наибольшей готовности ко взрыву, а снаружи подвергнуть его давлению, во много раз превышающему давление воздушного столба над землей, — вот задача для акмеиста, и такой идеал наиболее соответствует современной культуре. Атлантами этой новой мировой культуры будут великие страны Азии и одной из первых наша Россия.164
Сергей Городецкий был куда менее теоретичен. Дело обстоит очень просто: акмеисты приняли призыв „земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет“. Акмеисты пришли и „кой-какой порядок уже навели“.
Эффект получился неотразимый — собрание „засмеялось смехом“, какого давно не слыхали стены Литературного общества.
А затем следовала декламация акмеистических стихов, за которые особенно горячо благодарили Сергея Городецкого».
Несколько слов о самом обществе. Основатели ВЛО вели генеалогию от Союза взаимопомощи русских писателей при Русском Литературном обществе (1896-1901). После перерыва оно возобновилось как «СПб Литературное общество» (1907-1911), а затем преобразовалось в ВЛО (1912-1914). Сколько-нибудь очерченной программы общество не имело. Вот образчик «целей общества» провозглашенных на одном из этапов его существования (1907): «1) сближение, общение и объединение деятелей всех отраслей литературы на почве литературных интересов; 2) всестороннее содействие развитию и процветанию литературы». Намечалась также и «разработка вопросов чисто профессионального характера». Деятельность общества, ядро которого составляли представители литературно-общественных течений последней четверти прошлого века (почему и были названы в одном из приведенных выше отчетов «стариками»), направлялась его советом, председателем которого в 1914 г. был Ф. Д. Батюшков, заместителем председателя — В. Я. Богучарский-Яковлев, секретарем — К. И. Диксон. Правление ВЛО, как было отмечено в одном из отчетов, стремилось «оживить» деятельность общества, предоставляя на своих заседаниях место для докладов о «новейших течениях в русской литературе». Так, в 1913 году в ВЛО были прочитаны доклады: Ф. Д. Батюшкова «О поэзии Валерия Брюсова», Д. С. Мережковского «Религиозное народничество», М. П. Неведомского «Вступление к беседе о новейшей русской литературе», Г. И. Чулкова «Пробуждаемся мы, мертвецы, или нет». В 1912-1914 годах расширился состав общества. Из литераторов символистского круга его членами стали Ф. К. Сологуб, Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Вл. В. Гиппиус, В. И. Гед- ройц, Д. В. Филососфов, Е. А. Зноско-Боровский, С. Л. Рафалович, В. А. Чудовский, В. А. Пяст, С. М. Городецкий, Ан. Н. Чеботаревская. Н. С. Гумилев и О. Э. Мандельштам были избраны членами ВЛО за неделю до выступления, 18 апреля 1914 г.
Акмеисты уже выступали в ВЛО 15 февраля 1913 года — во второй раз в «зиму Sturm und Drang акмеизма»7 — и были встречены в общем доброжелательно,8 почему и через год избрали для выступления ту же аудиторию. В целом же провозглашение акмеизма сочувствия не вызвало, а самым болезненным ударом для акмеистов стал вердикт Валерия Брюсова: «Всего вероятнее, через год или два не останется никакого акмеизма. Исчезнет самое имя его».9 Уже вскоре в рядах группы началось брожение. 7 июня 1913 года В. И. Нарбут писал М. А. Зенкевичу из Петербурга:
«<...> О Манделе — ни слуху, ни духу.
О Гумиляе — тоже.
Впрочем, ни о ком я так не беспокоился и не беспокоюсь, как о тебе.
Мы ведь — как братья. Да оно и правда: по крови литературной мы — такие. Знаешь, я уверен, что акмеистов только 2: я да ты. <...> Какая же Анна Андреевна — акмеистка, а Мандель? Сергей — еще туда-сюда, а о Гумилеве — и говорить не приходится. Не характерно ли, что все, кроме тебя, меня да Манделя (он, впрочем, лишь из чувства гурмана), боятся трогать Брюсова, Бальмонта, Сологуба. Иванова Вяч<еслава> Гумилев даже по головке погладил. Совсем как большой, как папа, сознающий свое превосходство в поэзии. Веришь ли, Миша, — это — всё — не то, что нужно; это — все, и Гум, и Гор<одецкий>, лгут, шумят оттого, чтобы о них тараторили.
Господь с ними! Какие уж они — акмеисты!
А мы — и не акмеисты, пожалуй, а — натуралисто-реа- листы».169 170
Осенью, когда после летнего перерыва возобновилась литературно-художественная жизнь Петербурга, в группе наметились черты раскола. Сезон проходил под знаком крепнувшего футуризма, и к этому времени относится давно известное мемуарное свидетельство Георгия Иванова о том, что в 1913 году Мандельштам «до того бурно увлекся кубофутуризмом, что едва не перешел в их группу».11 Сейчас оно конкретизируется как опубликованной недавно записью устных воспоминаний М. А. Зенкевича,171 так и письмом к последнему В. И. Нарбута:
«17/XII <1913>
Милый Миша,
и при том чисто практическом (т. е. на выступлениях с руганью). Я, конечно, не имею ничего против их литературной платформы. Даже больше: во многом с ней согласен. Поистине, отчего не плюнуть на Пушкина? <...> Антиэстетизм мной, как и тобой, вполне приемлем, при условии его живучести. На днях я пришлю тебе стихи, из которых ты увидишь, что я шагнул еще дальше, пожалуй, в отношении грубостей. И помнишь, Миша, мы говорили о необходимости, чрезвычайно необходимом противоядии Брюсовщине (и Гумилеву, добавлю). Так вот что: шагай дальше. Туда же идут и кубисты. Разница между ними и нами должна быть только в неабсурдности. Нельзя же стихи писать в виде больших и малых букв — только! Следовательно, почва для сближения между ими и нами (тобой и мной), безусловно, есть. Завяжи с ними небольшую дружбу и — переговори с ними как следует. Я — согласен и на слияние принципиальное. Мы — так сказать — будем у них центром. <.> На акмеизм я, признаться, просто махнул рукой. Что общего (кроме знакомства), в самом деле, между нами и Анной Андр., Гумилевым и Городецким? Тем более что „вожди“ (как теперь стало ясно) преследовали лишь свои цели. <.>
Относительно издания сборников — тоже вполне согласен: да, нужны — и твой, и мой. Можно и вместе (хорошо бы тогда пристегнуть стихи какого-нибудь примкнувшего к нам кубиста). Мандель мне не особенно улыбается для этой именно затеи. Лучше Маяковский или Крученых или еще кто-либо, чем такой тонкий (а Мандель, в сущности, такой) эстет».13
Должно быть, колебания Мандельштама в эти месяцы были известны В. Пясту, поскольку он в своей лекции 7 декабря 1913 г. выделил его (наряду с Ахматовой и Северяниным) в качестве поэтов «вне групп»,172 а чуть позже писал о Мандельштаме как о «приписанном к акмеизму».173
Союз с кубофутуристами у Зенкевича, Нарбута и Мандельштама не состоялся, Гумилеву и Городецкому как-то удалось вновь сплотить ряды группы, и 16 января 1914 года Гумилев, Городецкий и Мандельштам вместе «ломали копья в защиту акмеизма» в прениях по лекции Г. Чулкова «Пробуждаемся мы, мертвецы, или нет»,174 а на 14 февраля было намечено выступление акмеистов в ВЛО.175 176 177 178 В назначенный день выступление не состоялось и было перенесено на 7 марта; это последнее освещалось в газетном отчете:
«Совершенно исключительной вышла последняя „пятница“ Литературного общества — и по небрежному отношению Н. Гумилева к той обязанности, которую он взял на себя, обещав Совету прочитать доклад об искусстве аналитическом и синтетическом, и по бесцеремонности некоторых „акмеистов“, которые должны были иллюстрировать теоретические и принципиальные споры об акмеизме, побеждающем символическую поэзию, своими стихотворениями, и, наконец, по „оригинальности11
Перед собранием Литературного общества должна была пройти целая плеяда акмеистов — Гумилев, Мандельштам, Анна Ахматова, Мих. Зенкевич. И та задача, которую поставил себе Сергей Городецкий, — доказать „зубоскальство и провинциальную обывательщину“, преподнесенные критиками акмеизма вместо истинного слова суждения и разбора, — должна была явиться достойным завершением акмеистического парада.
Увы! Ни докладчик Гумилев, ни его иллюстраторы из „цеха поэтов“ не только не явились засвидетельствовать, что символизма больше не существует, но не предупредили даже об этом совет Литературного общества, и извиняться за „невыполненную про- грамму“ пришлось, разумеется, Ф. Д. Батюшкову.
Таким образом, весь „вечер об акмеизме“ был сведен к тому, что г. С. Городецкий, указав на воспитательное значение акмеизма для некоторых „потерявших образ и подобие человеческие11 футуристов и на скромность как на заслуживающую особой признательности черту акмеистов, — отчитывал своих критиков, явивших образец „искусства непонимания“.
И при этом дело не обошлось без „крепкого словца“, правда, не по адресу критики, а по адресу того ныне сметенного литературного течения, на месте которого воцарился акмеизм.
В литературный спор г. Городецкий впутал. провокацию, и не какую-нибудь, а „величайшую“, т. е. самого Азефа. И „несуразные стены“ помещения Литературного общества, как выразился поэт-акмеист, наполнились возгласами негодования и протеста.
Отстоять акмеизм, — полагает г. Городецкий, — значит ошельмовать символизм. И линия мышления намечается у Сергея Городецкого такая: символизм, дуализм — двуличие — Азеф. Символизм в этике есть зыбкость нравственных устоев. Отсюда: величайшим символистом современности является. Азеф.18
<.> Слышались требования взять слова об Азефе-симво- листе назад, но г. Городецкий не пожелал отказаться от авторства и, еще раз „проанализировав метод символизма“, заявил, что „символисты напрасно волнуются“.
Расхлебывать так неудачно заваренную кашу пришлось опять-таки Ф. Д. Батюшкову, который предложил отложить прения до следующей пятницы, когда явятся, может быть, г. Гумилев и другие акмеисты и поединок пройдет под знаком исключительно принципиальных и критических рассуждений, без уклонения в сторону провокации.19 И все же Сергей Городецкий доставил многочисленному собранию большое удовольствие, когда читал свои стихи».20
То, что Городецкий оказался на этом заседании один и вынужден был солировать — следствие его ссоры с Гумилевым. По письмам, которыми они обменялись 16 апреля 1914 года,21 и по данным из приведенных выше газетных отчетов можно судить о времени, которое ссора длилась, — с февраля по апрель. Временное примирение все же было достигнуто, и выступление группы состоялось — что показательно, как раз в первую годовщину появления брюсовской статьи. Возвращаясь снова к дате 25 апреля 1914 года и к газетным отчетам об этом дне, отметим, что на заседании ВЛО в этот день каждый из акмеистов22 начинал свое выступление с программной декларации. Выступления Гумилева, Городецкого, Зенкевича отчеты отразили достаточно содержательно, а выступление Мандельштама, засвидетельствованное в двух отчетах, — одной лишь невразумительной репликой о том, что он «буквально провалил все „дело“, начатое было г. Гумилевым» (в «Воскресной вечерней газете»). Что мог иметь в виду корреспондент?
За ответом следует прежде всего обратиться к программному тексту Мандельштама, который к этому времени уже был создан — «Утру акмеизма». Он начинается следующей фразой: «При огромном эмоциональном волнении, связанном с произведениями искусства, желательно, чтобы разговоры об искусстве отличались величайшей сдержанностью». Этот призыв к «сдержанности» и мог прозвучать диссонансом акцентированно-полемическим выступлениям Гумилева и Городецкого, и реплика корреспондента о «провале дела» в отчете в таком случае выглядит мотивированной. Но «Утро акмеизма» попадает в контекст прошедшего выступления шире.
манифесте положение о том, что именно акмеизм идет «на смену символизма» и должен «принять его наследство».23 В новом тезисе, вопреки объективности, сказалась реакция на уничтожительную статью Брюсова,179 где Брюсов, негируя акмеизм («выдумка, прихоть, столичная причуда»), в то же время нашел «историческое оправдание» футуризму; была в тезисе и доля эпатажа, поскольку футуристы только что, в феврале, выступили с манифестом «Идите к черту!», где были осмеяны, между прочими, Федор Сологуб и «Василий» Брюсов.180 Точно соответствующий новому тезису Гумилева пассаж обнаруживается в «Утре акмеизма»: «Футурист, не справившись с сознательным смыслом как с материалом творчества, легкомысленно выбросил его за борт и по существу повторил грубую ошибку своих предшественников» (т. е. символистов). Другое место в «Утре акмеизма» ясно корреспондирует с декларацией Зенкевича. Зенкевич, согласно цитате в отчете «Дня», писал в «Декларации культурных прав акмеизма»: «Представить явление во время его наибольшего напряжения изнутри <.> а снаружи подвергнуть его давлению, во много раз превышающему давление воздушного столба над землей, — вот задача для акмеиста, и такой идеал наиболее соответствует современной культуре». В «Утре акмеизма» читаем: «Но слишком часто мы упускаем из виду, что поэт возводит явление в десятизначную степень и скромная внешность произведения искусства нередко обманывает нас относительно чудовищно-уплотненной реальности, которой оно обладает». Декларацию Зенкевича и «Утро акмеизма» сближают также отзвуки прошлогодней дискуссии о чертах реализма в акмеизме,181 в первой: «Если хотите, назовите акмеиста неореалистом», во втором: «Он (художник. — не хочет другого рая, кроме бытия, и когда ему говорят о действительности, он только горько усмехается, потому что знает бесконечно более убедительную действительность искусства». Тематическая перекличка двух деклараций соотносится с приведенными выше данными о личном сближении Зенкевича и Мандельштама осенью 1913 года, когда они сообща искали контактов с кубофутуристами.
Попутно отметим еще некоторые мотивы «Утра акмеизма». Здесь в главке IV читаем: «Средневековье, определяя по-своему удельный вес человека <.> признавало его за каждым <.> есть сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия», что точно корреспондирует с первым манифестом Гумилева: «Для нас иерархия в мире явлений — только каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки неизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия — все явления братья».27
Необходимости «чувства граней», заявленной в «Утре акмеизма» (главка VI), требовал также и В. А. Чудовский, на короткий период в начале 1913 года солидаризовавшийся с акмеистами:
«В предвзятой, неизменной „экзотике11 не может быть того, что мы называем акмеистической
И вот перед новой эпохой, начало которой исповедываем мы, лежит большая и прекрасная задача <...> создать новый, акмеистический, т. е. вершинный роман. <...>
В искусстве мы прежде всего требуем определенных а современный историзм грани отрицает».28
Глагол «быть» («существовать»), дважды акцентированный в отглагольных существительных «бытие» и «небытие» в формуле «высшей заповеди акмеизма» («Утро акмеизма», главка IV), выражен знаком равно (=) в законе тождества (читается: А есть А), о котором поэт говорит, развивая мысль, в следующей главке: «А=А: какая прекрасная поэтическая тема. Символизм томился, скучал законом тождества, акмеизм делает его своим лозунгом». Под «поэтической темой» здесь подразумевается традиция поэтических конструкций «Есть. есть.»: «Есть наслаждение и в дикости лесов, Есть радость на приморском бреге» у Батюшкова, «Певучесть есть в морских волнах, Гармония в стихийных спорах» у Тютчева (который дает немало таких примеров). Тема «закона тождества» дает некоторый ориентир для датировки статьи: 5 сентября 1913 года Мандельштам сдал университетский экзамен по логике, а включение «нового материала», осваиваемого при подготовке к университетским экзаменам, в творческие тексты отмечалось у Мандельштама неоднократно. 29
«Утро акмеизма» содержит и другие, легко распознаваемые, параллели со стихотворениями «Я ненавижу свет.», «Notre Dame», «Бах», со статьями «О собеседнике» и «Франсуа Виллон», но здесь мы их не регистрируем, поскольку все они написаны раньше мая 1913 года — предложенной Н. И. Харджиевым датировки «Утра акмеизма».30 Эта датировка Н. И. Харджиевым в деталях не аргументировалась, но ясно, что он основывался на том, что выражение «слово как таковое» у Мандельштама (повторяется в «Утре акмеизма» трижды, причем в одном случае — в кавычках, в качестве цитаты) указывает на объект полемики — «Декларацию слова как такового» Алексея Крученых, вышедшей в мае 1913 года (точнее — в конце апреля). Но это основание приемлемо для определения только одной границы — «раньше которой не могло быть написано», terminus ante quem non, и целиком корректным было бы: «не ранее мая 1913 г.». О наших границах датировки речь поведем ниже. Они также связаны с построениями Крученых, ибо «теорию» свою он продолжал развивать и позже.
в его статье о книге А. А. Потебни «Мысль и язык» (Логос. 1910. № 2).31 Вполне вероятно, что статья А. Белого была известна Мандельштаму со времени ее появление в печати (ср. особенно сближение имен Потебни и Белого как вызвавших к жизни «русскую науку о поэзии» в статье «Литературная Москва», 1922), но несомненно то, что определение «слово как таковое» приобрело актуальность лишь в новом контексте — после выхода названной декларации Крученых (с послесловием Н. Кульбина) в конце апреля 1913 года; вопрос о возможных источниках этого выражения у Крученых здесь для нас не является существенным, и возникающие гипотезы мы не рассматриваем. «Декларация слова как такового» несла в себе следы каких-то попыток консолидации с акмеистами, так как следующее место в ней: «Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему свои имена» — варьирует положения С. Городецкого из статьи «Некоторые течения в современной русской поэзии»,182 к чему и относится реплика В. Хлебникова в его письме Крученых от 31 августа 1913 г.: «Пылкие слова в защиту Адама застают вас вдвоем вместе с Городецким».183 Таким образом, «Декларация слова как такового» и ее автор как будто не могли дать акмеистам поводов для полемики, в то время как в «Утре акмеизма» объектом полемики становится «футурист» (в единственном числе, что у Мандельштама должно быть понято как признак персонификации), «не справившийся с сознательным смыслом». По поэтической практике и теоретическим выступлениям лишь имя Алексея Крученых удовлетворяет условиям персонификации «футуриста» в «Утре акмеизма»; неувязка проясняется при обращении к созданным позже «Декларации слова.» текстам Крученых.
В статье «Новые пути слова» (сентябрь 1913 года) Крученых писал:
до сих пор утверждали:
„мысль диктует свои законы слову, а не наоборот11.
Мы указали на эту ошибку и дали свободный язык, заумный и вселенский.
Через мысль шли художники прежние к слову, мы же через слово к непосредственному постижению.<.>
СЛОВО ШИРЕ СМЫСЛА
слово (и составляющие его — звуки) не только куцая мысль, не только логика, но, главным образом, заумное (иррациональные части, мистические и эстетические)».184
В цитированном отрывке Крученых атакует связь «слова» с «мыслью», «логикой», «смыслом», что точно соответствует фокусу полемики в «Утре акмеизма» (— «не справившийся с сознательным смыслом»). Следующий шаг был сделан Крученых в его статье «О художественных произведениях» (сборник «Слово, как таковое», вышел в октябре):
«Мы же думаем, что язык должен быть прежде всего и если уж напоминать что-нибудь, то скорее всего пилу или отравленную стрелу дикаря. <...>
Из вышеизложенного видно, что до нас речетворцы слишком много разбирались в человеческой „душе“ (загадки духа, страстей и чувств), но плохо знали, что душу создают баячи, а так как мы, баячи будетляне, больше думали о слове, чем об затасканной предшественниками „Психее“, то она умерла в одиночестве и теперь в нашей власти создать любую новую. захотим ли?.. Нет!.. Пусть уж лучше поживут словом как таковым, а не собой».185
В те же месяцы «теория» Крученых получает резонанс. Виктор Шкловский опирается на выводы Крученых в своем докладе «Место футуризма в истории языка», прочитанном 23 декабря 1913 года в «Бродячей собаке» («„Тугой язык“ Крученых и „полированная поверхность11 Владимира Короленко»186 «умерла» — см. выше). На этой лекции Гумилев, Городецкий и Мандельштам выступили в прениях.
Далее свой вклад в разрешение проблемы поэтического слова вносит Н. Кульбин в вышедшей в начале февраля декларации «Что есть слово (II-я декларация слова, как такового)»,187 в сносках которой зафиксировано соавторство и Мандельштама, и Крученых:
«В слове — идея (первое лицо человека и вселенной — сознание).
Разгадка слова — в букве.
Она — символ, содержащий идею слова (имя), фоническую форму и начертательную.
Слово — имя188 (наречение).
Тело слова — буква.189
Каждая буква — уже имя.
Словесность — творческое сочетание имен.
Словесное творчество — брачная борьба диссонирующих элементов слова, удовлетворяющая созвучным разрешением или дающая эстетическую неудовлетворенность.
Результат этого творчества — словесные ценности.
190 словесных неделимых».191
Таким образом, концепция «слова как такового» осенью и зимой 1913/1914 года была в центре интенсивного обсуждения, одной из сторон которого был Мандельштам со своим «Утром акмеизма». Согласно цитированному нами мемуарному свидетельству Зенкевича, относящемуся к октябрю-декабрю 1913 года, Мандельштам в это время «заново переписал свое выступление», т. е. переработал или доработал изложение своего credo. В это же время он обсуждал тему с Кульбиным (общий тезис в работе «Что есть слово»192). Из анализа дат следует, что «Утро акмеизма» появилось в результате некоторой, более или менее продолжительной, работы, завершенной не ранее декабря 1913 года. Собственная интерпретация темы изложена в самом начале статьи:
«Медленно рождалось „слово как таковое“. Постепенно, один за другим, все элементы слова втягивались в понятие формы, только сознательный смысл, Логос, до сих пор ошибочно и произвольно почитается содержанием. От этого ненужного почета Логос только проигрывает. Логос требует только равноправия с другими элементами слова. Футурист, не справившись с сознательным смыслом как с материалом творчества, легкомысленно выбросил его за борт и по существу повторил грубую ошибку своих предшественников».
Крученых (имплицитно включая его имя), которую следует отнести к зиме 1913/1914 года, когда завершились неудачей попытки Мандельштама и Зенкевича наладить взаимодействие с кубофутуристами. Можно утверждать, что время создания известной нам редакции статьи относится не ко времени выхода «Декларации слова, как такового» в конце апреля 1913 года, а к более позднему: не раньше осени 1913 года, не позднее апреля 1914 года.193 Представляется несомненным, что 25 апреля 1914 года в ВЛО Мандельштам выступил с чтением «Утра акмеизма» как манифеста.
В качестве эпилога приведем примечательный текст Хлебникова. Его оппозиции удивительно точно соответствуют позициям оппонентов в описанном нами споре «о природе слова», а уподобление «слова» «камню» дает прямую аналогию к «Утру акмеизма».
«Слово живет двойной жизнью. То оно просто растет как растение, плодит друзу звучных камней, соседних ему, и тогда начало звука живет самовитой жизнью, а доля разума, названная словом, стоит в тени, или же слово идет на службу разуму, звук перестает быть „всевеликим“ и самодержавным; звук становится „именем“ и покорно исполняет приказы разума; тогда этот второй вечной игрой цветет друзой себе подобных камней».194