Лекманов О.А: «То, что верно об одном поэте, верно обо всех» (вокруг античных стихотворений Мандельштама)
Я повторил твои, Овидий, песнопенья...
А. С. Пушкин. «К Овидию»
Когда любвник в тишине путается в нежных именах и вдруг вспоминает, что это уже было: и слова, и волосы — и петух, который прокричал за окном, кричал уже в О видиевых тристиях, глубокая радость повторенья охватывает его, головокружительная радость...
О. Э. Мандельштам. «Слово и культура»2
Астрономы точно предсказывают возвращение кометы через большой промежуток времени. Для тех, кто знает Виллона, явление Верлэна представляется именно таким астрономическим чудом.
О. Э. Мандельштам. «Франсуа Виллон»3
Настоящее есть повторение прошлого. Эта мысль лежит в основе мироощущения молодого Мандельштама, она спасает поэта от одиночества во времени и объединяет многие его стихи.
Особенно интересует Мандельштама ситуация многократного повторения: так, в стихотворении 1914 года шаль, спадающая с плеч Ахматовой, спадала уже с плеч Федры Расина, а до того — с плеч Федры Еврипида.
Так, сам Мандельштам, оказавшийся в Крыму летом 1915 года, словно предчувствуя свою участь ПОЭТА-ИЗГНАННИКА, примеривает на себя судьбы Овидия, Пушкина, Верлена...
1
В 1888 году в Париже вышла книга стихов Поля Верлена «Любовь», куда вошло и стихотворение «Вечерние раздумья», созданное поэтом на основе «Скорбных элегий» и «Писем с Понта» Публия Овидия Назона:
ВЕЧЕРНИЕ РАЗДУМЬЯ
PENSEE DU SOIR
Лежа на бледной и холодной траве изгнания.
Couche dans fherbe pale et froide de fexil,
Под соснами, которые серебрит иней.
Sous les ifs et les pins qu argente le gresil,
Или скитаясь, подобно очертаниям, которые прибретает Ou bien errant, semblable aux formes que suscite Мечта: в ужасе скифского пейзажа.
Le гёvе, par Thorreur du paysage scythe,
Tandis quautour, pasteurs de troupeaux fabuleux,
Испугались белоголовых варваров с голубыми глазами, S’effarouchent les blancs Barbares aux yeux bleus,
Поэт искусства любви, нежный Овидий,
Le poete de I’Art d’Aimer, le tendre Ovide
Охватывает горизонт долгим, жадным взглядом
Embrasse Thorizon d’un long regard avide
И грустно созерцает бесконечное море.
Et contemple la mer immense tristement.
Редко растущие седые волосы отражают муку
Le cheveu pousse rare et gris que le tourment
Поцелуев, смешиваясь с морщинистым лбом.
Des bises va melant sur le front qui se plisse.
Разорванная одежда открывающая кожу холоду, созвучна L’habit troue livrant la chair au froid, complice,
Тусклому, усталому взгляду под язвительно изогнутой бровью, Sous faigreur du sourcil tordu Гоеіі terne et las,
Густая, косматая и, увы, почти седая борода!
La barbe epaisse, inculte et presque blanche, helas!
Все это свидетели, необходимые искупительному трауру. Tous ces temoins qu’il faut d’un deuil expiatoire Говорят о зловещей и плачевной истории Disent une sinistre et lamentable histoire Огромной любви, терпком желании и, ярости.
D’amour excessif, d’apre envie et de fureur
И о вине Цезаря. *
Печальный Овидий думает о Риме и затем вновь
Ovide morne pense a Rome et puis encore
О Риме, который украшен его иллюзорной славой.
A Rome que sa gloire illusoire decore.
О Иисус, ты справедливо погрузил меня во тьму:
Or, Jesus! vous m’avez justement obscurci:
Хотя я не Овидий, но я такой же.
Mais, n’etant pas Ovide, au moins je suis ceci5.
В 1915 году Осип Мандельштам написал стихотворение «С веселым ржанием пасутся табуны...», являющееся, по догадке В. Терраса, «потоком сознания сосланного Овидия», или, по уточнению Р. Пшыбыльского, «последним радостным письмом с Понта, написанным за Овидия Мандельштамом»6:
С веселым ржанием пасутся табуны.
И римской ржавчиной окрасилась долина:
Сухое золото классической весны
Уносит времени прозрачная стремнина.
Топча по осени дубовые листы,
Что густо стелются пустынною тропинкой,
Я вспомню Цезаря прекрасные черты —
Сей профиль женственный с коварною горбинкой!
Здесь, Капитолия и Форума вдали,
Средь увядания спокойного природы,
Державным яблоком катящиеся годы.
Да будет в старости печаль моя светла:
Я в Риме родился, и он ко мне вернулся:
Мне осень добрая волчицею была
И — месяц Цезаря — мне Август улыбнулся.
Текст Мандельштама можно было бы назвать оттиском с негатива Верлена: «тьма» превратилась в «светлую печаль», зима — в раннюю осень, ужас скифского пейзажа сменился спокойным увяданием природы, пропала обида на Цезаря, чуждый мир, окружавший верленовского Овидия, предстал в стихотворении Мандельштама, как чудный Рим7.
2
На полемическую соотнесенность стихотворения «С веселым ржанием пасутся табуны...» с поэзией Верлена указывает и появляющаяся в финальной строфе «волчица», вскормившая Ромула и Рема, вероятно противопоставленная Женщине- Волчице из стихотворения Верлена «Ибо действительно я много страдал...» (которое помещено в книге «Любовь» через пять страниц после «Вечерних раздумий»):
Ибо действительно я много страдал,
Car vraiment j’ai souffert beaucoup!
Загнанный, затравленный, как волк,
Debusque, traque сошше un loup
Который не может больше блуждать в поиске
Qui n’en peut plus d’errer en chasse
Хорошего отдыха и надежного пристанища
Du bon repos, du sur abri,
И который прыгает, как ягненок
Et qui fait des bonds de cabri
Под ударами целого племени.
Sous les coups de toute une race.
La Haine et fEnvie et fArgent.
Хорошие волкодавы с исправным обонянием,
Bons limiers au flair diligent.
Окружают меня, сжимают меня. Это длится
M’entourent, ше serrent. Са dure
В течение многих дней, в течение месяцев,
Depuis des jours, depuis des mois.
В течение лет! Обед из смятения.
Depuis des ans! Diner d’emois.
Ужин страхов, трудное пропитание!
Souper d’effrois, pitance dure!
Но в ужасе родного леса
Mais, dans l’horreur du bois natal.
Вот Борзая судьбы.
Voici le Levrier fatal,
Смерть. — Животное и бестия!
La Mort. — Ah! la bete et la brute!
Полумертвый: Смерть
Plus qu a moitie mort, moi, la Mort
Pose sur шоі sa patte et mord
Это сердце, не прекращая борьбы!
Се coeur, sans achever la lutte!
И я остаюсь окровавленный, таща
Et je reste sanglant, tirant .
Свои кровавые следы к потоку,
Mes pas saignants vers le torrent
Который воет посреди моего целомудренного леса.
Qui hurle a travers шоп bois chaste.
Дайте мне умереть, по крайней мере, вы,
Laissez-moi mourir au moins, vous,
Мои братья, Волки! Для лучшего
Mes freres pour de bon, les Loups! —
Которое моя сестра Женщина-Волчица опустошает.
Que ma soeur, la Femme, devaste8.
От этого стихотворения Мандельштам несомненно отталкивался, создавая свой «волчий цикл»: сменив верленовское Я ВОЛК на Я НЕ ВОЛК, ( ТРАВЛЯ МЕНЯ), описанную в стихотворении Верлена9..
При этом, сквозная тема «волчьего цикла» связана и с темой стихотворения «С веселым ржанием пасутся табуны...», развивая ее на новом временном витке. Поэт лишается обретенного было среди людей веселья и просит об изгнании, как о милости (ср. строки, объединяющие верле- новский Понт и манделыптамовскую Сибирь: «Лежа... под соснами, которые серебрит иней», «Уведи меня в ночь, где течет Енисей // И сосна до звезды достает»). Е. Г. Эткинд связывает стихотворение «С веселым ржанием пасутся табуны» и «волчий цикл» через «временную метафору» яблока»10.
3
Если «волчица», появляющаяся в финальной строфе стихотворения «С веселым ржанием пасутся табуны» связывает его с поэзией Верлена, строка «Печаль моя светла», перенесенная в финальную строфу стихотворения Мандельштама из знаменитого пушкинского стихотворения «На холмах Грузии лежит ночная мгла» отсылает читателя к «Овидие- вым» стихам Пушкина: в первую очередь, к посланию «К Овидию» и фрагменту из поэмы «Цыганы», где старый цыган рассказывает Алеко легенду, в герое которой легко угадывается Овидий11. (Обратим также внимание на соотнесенность первой и третьей строф стихотворения Мандельштама со следующими хрестоматийно известными строками из пушкинской «Осени»: «Унылая пора! Очей очарованье! // Приятна мне твоя прощальная краса — // Люблю я пышное природы увяданье, / / В багрец и золото одетые леса».
Известно, что Пушкин, сосланный в Кишинев, отождествлял себя с изгнанником Овидием, а Александра Первого — с императором Августом12: «Министру я писал — он и в ус не дует. О други, Августу мольбы мои несите, но Август смотрит сентябрем! Кстати: получено ли мое послание к Овидию? Будет ли напечатано?» — писал он брату Льву13. И через некоторое время — ему же: «Ты не приказываешь жаловаться на погоду — в Август месяц — так и быть — а ведь неприятно сидеть взаперти, когда гулять хочется»14. (Ср. у
Мандельштама: «Мне осень добрая волчицею была //
И — месяц Цезаря — мне август улыбнулся»).
Мандельштам сближает имена Пушкина и Овидия в статье «Слово и культура»: «Я хочу снова Овидия, Пушкина, , и меня не удовлетворяет исторический Овидий, Пушкин, Катулл»15. (Страницей раньше, Мандельштам цитирует «Скорбные элегии» Овидия вслед за отрывком из пушкинских «Цыган», посвященным Овидию.)
В этой же статье Мандельштам сближает Пушкина с Верленом: «Синтетический поэт современности представляется мне не Верхарном, а каким-то Верленом культуры. Для него вся сложность мира та же пушкинская цевница»16.
Пушкина и Верлена в сознании Мандельштама мог связывать и факт, о котором упоминает в книге «Пушкин и Овидий (отрывочные замечания)» А. И. Малеин: «Скорбные элегии» и «Письма с Понта» Пушкин (как и сам Мандельштам) впервые читал во французском переводе17. Книга Ма- леина, выпущенная в самом начале 1915 года18, по-видимому, была знакома Мандельштаму, так как именно Малеину он пытался сдать экзамен по античным авторам осенью 1915 года19.
4
Еще два имени к нашему списку прибавляют пушкинские стихи 1822-1824 гг.:
Еще доныне тень Назона
Дунайских ищет берегов:
Она летит на сладкий зов
Питомцев муз и Аполлона.
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого:
Но, друг, обнять милее мне
В тебе Овидия живого.
(Из послания к сосланному Баратынскому)
Языков, близок я тебе.
(Из послания к Языкову)
В этом же послании Пушкин прикладывает «Овидиеву»
ситуацию к своему знаменитому прадеду:
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец,
Скрывался прадед мой, арап.
Где, позабыв Елисаветы
И двор, и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей
Он думал в охлажденны леты
О дальней Африке своей.
Отметим, что уже упоминаемый нами пушкинский каламбур «Но Август смотрит сентябрем» Языков использовал в стихотворении «Мы любим шумные пиры» (впервые опубликовано в 1911 году):
Наш Август смотрит сентябрем —
Нам до него какое дело!
Мы пьем, пируем и поем
Беспечно, радостно и смело.
Наш август смотрит сентябрем —
20!
5
Верлена и Вийона Мандельштам сближает в том фрагменте статьи «Франсуа Виллон» (1910), который вынесен в эпиграф к настоящей работе21. Франсуа Вийон, этот «потомок римлян»22 и предтеча Верлена, дважды получавший «отпускные грамоты» от королей: Карла VII и Людовика XI23 идеально вписывается в перечень поэтов-изгнаников, открывающийся для Мандельштама именем Овидия (См. VII, VIII, XI и XXII строфы «Большого завещания» Вийона, где он восхваляет Людовика XI и сетует на свою «печальную старость»).
6
Здесь необходимо упомянуть и об Иннокентии Федоровиче Анненском, который перевел стихотворение «Вечерние раздумья» (и фрагмент стихотворения «Ибо действительно я много страдал») в 1901 году24. Мандельштам цитирует перевод Анненского в своей статье «О природе слова», собирая Овидия, Пушкина, Анненского и не названного, но подразумеваемого Верлена под знаменем эллинизма:
«Стихи и трагедии Анненского можно сравнить с деревянными укреплениями, городищами, которые выносились далеко в степь удельными князьями для защиты от печенегов, навстречу хазарской ночи.
На темный жребий мой я больше не в обиде:
И наг, и немощен был некогда Овидий.
Неспособность Анненского служить каким-то бы ни было влияниям, быть посредником, переводчиком, прямо поразительна.
...Мне кажется, когда европейцы его узнают, смиренно воспитав свои поколения на изучении русского языка, подобно тешу как прежние воспитывались на древних языках и классической поэзии, они испугаются дерзости этого царственного хищника, похитившего у них голубку Эвриди- ку для русских снегов, сорвавшего классическую шаль с плеч Федры и возложившего с нежностью, как подобает русскому поэту, звериную шкуру на все еще зябнущего Овидия.
мира к человеку, всякая одежда, возлагаемая на плечи любимой с тем самым чувством священной дрожи, с каким,
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей прикрывали
Они святого старика»25.
И Пушкин, и Верлен, и переводивший Верлена Анненский сопоставляли с судьбой Овидия свою судьбу: «звериная шкура», наброшенная на Овидия, оказывается в финале их стихотворений, накинутой на собственные плечи:
Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их. Изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный.
С душой задумчивой, я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Пушкин. «К Овидию»
Не так у Мандельштама. В его стихотворении «С веселым ржанием пасутся табуны...» русский поэт, прибегнув к помощи своего великого предшественника-соотечественника, пытается согреть эллинистическим теплом Овидия и Верлена26. «Светлая печаль» скрашивает «темный жребий», Пушкин наслаивается на Овидия, Верлен — на Вийона, «пласты времени легли друг на друга в заново вспаханном поэтическом сознании и зерна старого сюжета дали обильные всходы»21.
Примечания
1 Среди многочисленных работ, связанных с темой «Мандельштам и античность» хотелось бы выделить книги и статьи К. Ф. Тара- новского, Ст. Бройда, О. Ронена, В. Терраса, Р. Пшыбыльского, М. Л. Гаспарова, Г. А. Левинтона.
2 Мандельштам О. Э. Сочинения в 2-х томах. М., 1990, т. 2. с. 170. Здесь и далее, проза Мандельштама цитируется поэтому изданию.
3 Там же, с. 170
литературных и мифических героев». (Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976. с. 8) В античной эпохе ранний Мандельштам искал «мифологические прототипы» своих стихотворений: античность для него, время «первопредметов» и «перводействий». (О мифологизме Мандельштама см., например, в работе Ю. И. Левина, Д. М. Сегала, Р. Д. Тименчика, В. Н. Топорова, Т. В. Цивьян. «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма». — Русская литература. Амст., 1974, № 7/8, с. 65-69).
5 CEuvres completes de Р. Verlaine. Paris, 1900, t.2, p. 68-69. Произведения Овидия, Верлена, письма Пушкина приводятся по современным Мандельштаму изданиям.
6 В. Террас. Классические мотивы в поэзии О. Мандельштама. Наст. изд. Пшыбыльский Р. Рим Осипа Мандельштама. Наст. изд. О «просветлении» сосланного Овидия см., например, в предисловии Ф. Зелинского к «Балладам-посланиям» Овидия: «Когда в 14-м г. по Р. X. Август умер и Овидий по поводу этого события написал для своих новых сограждан поэтический панегирик покойному на их языке, то их расположение к нему возросло. Чужестранец, над непонятной речью которого они некогда смеялись, сделался для них своим, сделался их первым поэтом. По примеру культурных городов они почтили его венком. Овидий не остался нечувствительным... Таков примирительный свет вечерней зари, затеплившейся над главою поэта, когда луч его счастливого солнца навеки для него угас». (Зелинский Ф. Предисловие. Овидий. Баллады-Послания. М., 1913. с. XXXVIII).
7 Судя по воспоминаниям М. М. Карповича, Мандельштаму и раньше случалось писать вариации на верленовские темы: «С увлечением он декламировал лирические стихи Верлена и даже написал свою версию Gaspard Hayser’a (Карпович М. М. Мое знакомство с Мандельштамом. Даугава, 1988, № 2, с. 110).
8 OEuvres completes de Р. Verlaine, t. 2, p. 75-76.
9 Г. Фрейдин не совсем точен, когда пишет о «дантовском подтексте стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков...» (Фрейдин Г. Сидя на санях: Осип Мандельштам и харизматическая традиция русского модернизма. — Вопросы литературы. 1991, № 1, с. 27).
На дантовскую Волчицу оглядывался Верлен, меж тем как Мандельштам оглядывался на Верлена, оглядывающегося на Данте. (А в сообщении Н. Я. Мандельштам о том, что сам Мандельштам считал стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков...» ¦чем-то вроде романса» (См. Н. Я. Мандельштам. Книга третья. Париж, 1987, с. 150) слышится отзвук верленовского «Romances sans paroles»).
Укажем, впрочем, и на автобиографический подтекст стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков...»: «Поздняя осень в Финляндии, глухая дача в Райволе. Все заколочено, калитки забиты, псы-волкодавы ворчат возле пустых дач». (Мандельштам О. Э. Шум времени, с. 40).
10 Эткинд Е. Г. Осип Мандельштам — трилогия о веке — Слово и судьба. Осип Мандельштам (исследования и материалы). М., 1991, с. 248.
11 Изгнанник Овидий появляется также в стихотворениях Пушкина «Чаадаеву» (1921), «Из письма к Гнедичу» (1821), «Баратынскому (Из Бессарабии)» (1922), «К Языкову» (1824).
Из мандельштамовских стихов периода «Камня» со стихотворением «С веселым ржанием пасутся табуны...» теснее других связаны стихотворения «Поговорим о Риме — дивный град...» (1913), «О временах простых и грубых...» (1914), «Обиженно уходят на холмы...» (1915) ив особенности «Природа — тот же Рим и отразилась в нем...» (1914) (связь отмечена Г. А. Левин- тоном и Е. А. Тоддесом), «Как овцы, жалкою толпой...» (1914) и «У моря ропот старческой кифары...» (1915).
12 С римским императором Александра I сравнивал и Д. С. Мережковский: «Родное лицо казалось чужим: напоминало виденных в музеях древних римских императоров... та же печальнопокорная, как бы вечерняя, ясность и благость в чертах. Пухлые бритые щеки с ямочками: короткий, тупой, упрямый нос; плешивый, крутой лоб». (Мережковский Д. С. Александр I. — Полное собрание сочинений. М, 1913, т. XVI, с. 42).
13 Сочинения А. С. Пушкина. СПб., 1903, т. 7, с. 57.
14 Там же, с. 68.
15 Мандельштам О. Э. Слово и культура, с. 169.
16 Там же, с. 172.
17 Фрейдин Ю. Л. «Остаток книг»: библиотека О. Э. Мандельштама. — Слово и судьба. Осип Мандельштам (Исследования и материалы), с. 233.
18 Малеин А. И. Пушкин и Овидий (отрывочные замечания). Пг., 1915, с. 2.
19 «Был И. Э. Мандельштам, 29-го сентября неудачно сдававший экзамен по латинским авторам у Мал ей на.
Малеин требует знания Катулла и Тибулла, Мандельштам же изучил лишь Катулла. Тибулла переводить отказался, за что и был прогнан с экзамена». (Каблуков С. П. Запись в дневнике от 1 октября 1915 года. Мандельштам О. Э. Камень. Л., 1990, с. 251).
Дал копье мне ледяное,
Препоясал вкруг мечом,
Сердце мне вложил такое,
Что смотрел я сентябрем.
"Scribantur haec..." Проблема автора и авторства в истории культуры. М., 1993, с. 81-83.
Державинская ¦грифельная ода» послужила еще одним подтекстом к стихотворению Мандельштама:
Река времен в своем теченьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Ср. у Мандельштама: «Сухое золото классической весны 11 Уносит времени прозрачная стремнина» и ¦Я вспомню [то есть — ¦я — поэт сохраню от забвения» — О. Л.] Цезаря прекрасные черты». (Подтекст впервые указан О. Роненом в его работе «Ап approach to MandePstam». Jerusalem, 1983, p. 113). прячется и в эпитете «ДЕРЖАВЫым /яблоком! ».
21 Ср. у Н. С. Гумилева: «Верлен является прямым продолжателем столь дорогого романтикам Вийона» (Гумилев Н. С. Поль Верлен. Собрание стихов (1912). Гумилев Н. С. Золотое сердце России. Сочинения. Кишинев, 1990, с. 592).
23 Там же, с. 141.
24 См. эти переводы под заглавиями «Вечером» и «Я устал бороться, и жить, и страдать» в книге: Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. Л., 1990, с. 260.
В связи с переводами из Верлена вспомним и о Ф К. Сологубе, чья книга «Поль Верлен. Стихи, избранные и переведенные Федором Сологубом» (1908) пользовалась большой популярностью у современников (В статье «Девятнадцатый век» Мандельштам цитирует строки Верлена в переводе Сологуба (Мандельштам О. Э. Девятнадцатый век. с. 199). Рецензент «Русского богатства» писал в связи с выходом первого издания сологубов- ских переводов из Верлена: «Есть какое-то сходство между Верленом и Сологубом: не случайно наш поэт занялся переводами из французского лирика. Та же трагическая гримаса исказила оба эти лица, то же одиночество окружает их характерные фигуры в литературе». (Русское богатство. 1907, № 12, с. 175).
В статье «Буря и натиск» Мандельштам объединяет Анненского и Сологуба в пару, «параллельную» Вергилию и Овидию. (Мандельштам О. Э. Буря и натиск, с. 286-287).
Интересно, что К. В. Мочульский в своих воспоминаниях соотносит образ пушкинского Овидия с самим Мандельштамом: «Как пушкинский Овидий —
Он слаб и робок был, как дети,
но кто-то охранял его и проносил невредимым через все жизненные катастрофы. И, как пушкинский Овидий, —
Имел он песен дивный дар...»
См. также в рецензии Г. Гершенкройна на второе издание «Камня» //Мандельштам О. Э. Камень. Л., 1990, с. 224.
26 Этот согревающий жест в высшей степени характерен для Мандельштама. Противопоставление «теплого» «холодному» пронизывает все творчество поэта / См. в «Египетской марке», в «Шуме времени», в статье «Девятнадцатый век»: «Откуда этот пафос, высокий пафос утилитаризма, откуда это внутреннее тепло, согревающее поэтическое размышление о судьбах обрабатывающей промышленности, какая разительная противоположность с блестящим и холодным безразличием методологической научной мысли девятнадцатого столетия...» (Мандельштам О. Э. Девятнадцатый век. с. 196).
Чрезвычайно чувствителен к изменениям температуры и лирический герой «Камня»:
На стекла вечности уже легло
(1909)
А я вверяюсь их заботе,
Мне холодно я спать хочу;
(1911)
Сеет свет в сыром лесу.
(1911)
Я вздрагиваю от холода —
Мне хочется онеметь!
И, дрожа от желтого тумана,
Я спустился в маленький подвал;
(1912)
Слышу с крепости сигналы,
(1913) '
Не отсюда ли столь обширное количество согревающих вещей, разбросанных по стихотворениям «Камня» (шубы, шали, шарфы, платки, шинель)?
27 Мандельштам О. Э. А. Блок. с. 190.
Пользуюсь случаем, чтобы принести благодарность Я. С. Бритовой- Линьковой, М. Л. Гаспарову и М. Ю. Лотману, чьи советы и замечания я постарался учесть при написании настоящей работы.