Ковалева И.И., Нестеров А.В.: Пиндар и Мандельштам (к постановке проблемы)
Авторы выражают глубокую благодарность М. Л. Гаспарову, без чьей поддержки эта работа никогда не была бы написана.
I
Тема «Пиндар и Мандельштам» еще только намечена в современной (преимущественно зарубежной) славистике. Так, например, в своем обширнейшем комментарии к «Грифельной оде» О. Ронен указывает метафору «стрела — поэзия», восходящую ко II Олимпийской оде Пиндара (84-90); ту же метафору О. Ронен находит и в «Разговоре о Данте»1.
Особенное внимание исследователей в связи с пиндаров- ской темой привлекает стихотворение «Нашедший подкову», имевшее, как известно, в первой публикации подзаголовок «Пиндарический отрывок». О. Ронен отмечает общее влияние пиндаровского стиха (или, вернее, сделанного верлибром немецкого перевода И. Тихо Моммзена) на данное стихотворение2, а С. Бройд видит здесь связь с несколькими конкретными одами (см. ниже); образ «вставших на дыбы» «квадриг» из стихотворения «Декабрист» С. Бройд возводит к V Пифийской оде3, и т. п.
В продолжение этой темы обратимся к стихотворению «На каменных отрогах Пиерии...». Античные параллели к нему (прежде всего, конечно, фрагменты Сапфо) указаны исследователями4, но нам представляется необходимым назвать здесь еще одно имя — Пиндар, II Олимпийская ода, ст. 6075 как возможный источник финальной строфы разбираемого стихотворения Мандельштама. Сопоставим тексты:
Поит дубы холодная криница,
Простоволосая шумит трава,
На радость осам пахнет медуница.
О где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба,
И колесо вращается легко.
«Всегда — равно ночью и днем — при солнце,
достойные <души>
принимают беструдную жизнь,
ни морскую воду
из-за пустого пропитания...
... Там дуновения Океана овевают
Остров Блаженных; золотые горят цветы,
с земли — одни, от сияющих деревьев,
другие же питает вода...».
Приведем для сравнения тот же текст в переводе В. В. Майкова, напечатанный в «Журнале Министерства Народного Просвещения» в 1898 г. (№ 5, с. 63-66). Этот перевод мог быть известен Мандельштаму:
«Там, как ночью, так и днем у праведных вечное солнце; они приемлют безмятежную жизнь, не тревожа силою своих рук ни земли, ни морской влаги для убогого пропитания...
...Там остров блаженных лелеют дуновения океана; там горят золотые цветы — одни на земле на блестящих деревьях, других же питает вода...».
Налицо совпадение целого комплекса мотивов, связанных с мифом об Островах Блаженных — посмертном обиталище благородных душ: отсутствие «труда», «беспокоящего» / «омрачающего» «землю» / «море»/ «небо» — отсутствие земной пищи, причем у Пиндара акцентирована связь между отсутствием того и другого (не нужно трудиться, потому что земная пища не нужна), а у Мандельштама эта связь несколько редуцирована, хотя и ощутима (земной пищи нет — «не едят надломленного хлеба», и, <следовательно>, «скрипуний труд не омрачает неба»), но зато введен добавочный мотив, лишь уточняющий, что речь идет о царстве мертвых: «мед, вино и молоко» — традиционные компоненты возлияний умершим. Далее, элементами пейзажа «Острова Блаженных» у Пиндара являются «золотые цветы» «на земле», на «сияющих деревьях» и на «воде», которая их «питает», а у Мандельштама — те же элементы, но в другом порядке: деревья («дубы»), вода («криница»), «трава» и цветы («медуница»). Здесь важно отметить, что этот мотив у Мандельштама отличается большей конкретностью, там, где у Пиндара назван род, у Мандельштама — вид предметов. И дело здесь, вероятно, не только в поэтике акмеизма, но и в том, что, как явствует из синтаксиса строфы, у Мандельштама в трех «пейзажных» строках речь не идет еще о «святых островах», но этот конкретный, земной пейзаж с реальными дубами, родником и медуницей пробуждает воспоминания об Островах Блаженных, характеризующихся теми же элементами; у Пиндара же, описывающего именно мифологическую обитель блаженных душ, перечисляются обобщенно-отвлеченные «цветы», «вода» и «деревья», снабженные мифологическими эпитетами «золотые», «сияющие».
Стихотворение Мандельштама, воспринимаемое читателем на фоне эпиталамия Сапфо и воспоминаний Н. Я. Мандельштам как «свадебный подарок»5, при сопоставлении с пиндаровским контекстом приобретает несколько иной смысл. «Святые острова» финала замыкаются в кольцо с «Архипелагом» первой строфы. «Архипелаг» — это острова Греции, Эллады, страны поэтов, прямо или намеком поименованных, — Гомера, Сапфо, Анакреонта, Терпандра, Платона и, как мы осмеливаемся заключить, Пиндара, — страна блаженных теней, обращенных к своим потомкам — «чтобы... лирники слепые / Нам подарили ионийский мед», «чтобы раскрылись правнукам далеким... ».*
* Стихотворение «На каменных отрогах Пиерии...» — размышление о сущности поэтического «наследования», о связи времен и культур — тема, постоянная и едва ли не ведущая в творчестве Мандельштама.
К сказанному остается добавить, что, на наш взгляд, обращение к Пиндару проливает новый свет на проблему аутентичности двух заключительных строк анализируемого стихотворения. Проблема эта возникла из-за того, что в комментарии Г. Струве к I тому собрания сочинений О. Мандельштама (с. 446) воспроизведено свидетельство Ю. Терапиано, согласно которому эти строки подсказал поэту его киевский знакомый В. Маккавейский. Эта версия частично подтверждена воспоминаниями Н. Я. Мандельштам6 и потому попала в поле зрения исследователей.
В зарубежной славистике предпринимались попытки обосновать принадлежность этого текста Мандельштаму. Так, Нильс Оке Нильссон, сопоставляя два стихотворения — «На каменных отрогах...» и «Прославим, братья...» — делает убедительный вывод о соответствии двух «сомнительных» строк фонетическим и структурным законам поэзии Мандельштама7. К. Тарановский сопоставляет «вращающееся колесо» финального стиха с образами колеса Фортуны и земной оси в поэзии Мандельштама, но источник мандель- штамовских «святых островов» видит в стихах Гесиода об островах блаженных («Работы и дни», 170-174, пер. В. Вересаева)8. Отметим, что и у Гесиода основным мотивом в описании этого мифологического топоса является беззаботная (беструдная) жизнь и особая пища его обитателей; более того, очень возможно, что «мед, вино и молоко» пришли именно отсюда: «Сладостью равные меду плоды в изобилье приносит». Предлагаемое нами сопоставление с Пиндаром отнюдь не отменяет, но лишь дополняет найденную К. Та- рановским параллель: множественность источников, наличие «эха» поэтических контекстов — характернейшее свойство поэтики О. Мандельштама, исследованное как раз К. Тарановским и филологами его школы. Скажем в пользу «нашего» Пиндара лишь то, что II Олимпийская ода служит параллелью для всей финальной строфы мандельштамов- ского стихотворения, а не только для последнего пятистишия, и то, что совпадение мотивов у Мандельштама и Пиндара представляется нам более точным и обширным, чем у Мандельштама и Гесиода. Пиндаровский контекст выявляет необходимую внутреннюю связь всех стихов анализируемой строфы, объединенных темой «Островов Блаженных», что может, по нашему мнению, свидетельствовать в пользу аутентичности двух финальных строк, неотторжимых от указанного единства.
ІI
Часть II написана И. И. Ковалевой.
Другой повод обратиться к проблеме «Мандельштам и Пиндар» дает стихотворение «Нашедший подкову». И его общая связь с Пиндаром, и частные соответствия, и другие античные параллели, как уже сказано, отмечались исследователями. Но, по нашему представлению, не исчерпывающе.
Это сложное, с головокружительной («пиндаровской») композицией стихотворение открывается рядом «лес» — «лес корабельный» — корабль в море — корабельные сосны, выросшие С. Бройд видит здесь влияние «Любовных элегий» Овидия, подтверждаемое тем, что из них пришло и редкое мифологическое имя Нееры9 (Amores II, II, 1-4):
Prima malas docuit mirantibus aequoris undis
Peliaco pinus vertice caesa vias
Quae concurrentis inter temeraria cautes
Conspicuam fulvo vellere vexit ovem.
(«Сосна, срубленная на вершине Пелиона, первая научила <людей> злым путям, на диво морским волнам, — <сосновый корабль>, который стремительно провез между сшибающихся скал знаменитое золотое руно»). 8
Не отрицая этого наблюдения, позволим себе высказать предположение, что у Мандельштама мог быть здесь еще один источник, безусловно известный и Овидию, а именно начало знаменитого LXIV стихотворения Катулла:10
Peliaco quondam prognatae vertice pinus
dicuntur liquidas Neptuni nasse per undas
Phasidos ad fluctus et fines Aeeteos...
(«Говорят, что сосны, некогда рожденные вершиной Пелиона, плыли по влажным волнам Нептуна к струям Фасиса и к Ээтовым пределам...»).
У обоих римских поэтов речь идет о плавании экспедиции аргонавтов и о корабле «Арго», выстроенном из пелионских сосен. Очевидно, что манделыптамовский «знаменитый горный кряж» — это Пелион, прославленный именами Ахилла и кентавра Хирона, и из латинских стихов пришли и корабельные сосны, и даже «пинии» (лат. pinus — «сосна»), и само называние корабля материалом, из которого он построен.
У Пиндара плаванию аргонавтов посвящена IV Пифий- ская ода, которую объединяют с «Нашедшим подкову» два существеннейших мотива: сопоставление морской воды с пахотной землей и упорное «переназывание» корабля или исходными его строительными материалами, или различными орудиями. Так, у Пиндара Медея предсказывает, как на острове Фера, который возникнет в море, «поменяв короткоперых дельфинов на быстрых коней, будут править вместо весел поводьями и быстрыми, как буря, колесницами», (IV Пиф. 1617) затем «медноколенный якорь» называется «уздой быстрого «Арго», который аргонавты «двенадцать дней несли по пустынной спине земли» (24-26), а сам корабль дважды называется «древком зыбей» (воспользуемся здесь идеальным для ewaXicv дор? переводом М. Л. Гаспарова); далее упоминается «пахотная земля» — дар бога Тритона аргонавтам, который они уронили во «влажную соль моря» (26-40).
У Мандельштама:
И мореплаватель,
...Влача через влажные рытвины хрупкий прибор геометра. Сличит с притяженьем земного лона Шероховатую поверхность морей.
И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла...
(Здесь более «ближний» контекст — Архилох (указан О. Роненом11), но и Пиндара с его «хребтом земли» нельзя обойти вниманием). Дальше идут «легкие двуколки», «упряжь» и «влажный чернозем Нееры» — пахотная земля, соединеная с именем водяной нимфы.
Итак, здесь обнаруживается связанный с мифом об аргонавтах общий комплекс мотивов: корабль — орудие — конская упряжь — повозки — «влажное» море (тот же необычный для моря эпитет у обоих поэтов) — пахотная земля с ее неровной поверхностью — мореплаватели12. В свете такого сопоставления нам представляется возможным видеть в «другом» плотнике «отце путешествий», «друге морехода» из «Нашедшего подкову» не Петра I (как это делает С. Бройд)13, но строителя корабля «Арго», Арга. Такое истолкование кажется нам более уместным в общем «античном» контексте первой половины стихотворения. Ведь и «С чего начать?» отсылают к Пиндару (ср. хотя бы зачин все той же II Олимпийской оды), и «храпящие любимцы ристалищ» — напоминание об эпиникиях «на победу в колесничном беге».
Как источник для следующих нескольких стихов — «Трижды блажен, кто введет в песнь имя...» — С. Бройд называет VII Немейскую (15), III Пифийскую (89-90) оды и «Теогонию» Гесиода (915-917)14; всюду в этих контекстах говорится о Музах и их матери Мнемозине — Памяти, увенчанных повязками. Это наблюдение тем более справедливо, что у Мандельштама речь идет об «исцелении от беспамятства». В качестве дополнительных «эхообразующих» контекстов мы назвали бы еще IV Истмийскую оду, где «дивная песнь» пробуждает, «поднимает с ложа» «древнюю молву о славных делах», и она «сияет лицом, словно Утренняя звезда среди других звезд», возвещая «победу колесниц» (20-25), и III Немейскую оду, где сказано, что «победа в состязании больше всего любит песню, искуснейшую спутницу доблестей и венков» (7-8). И, наконец, упомянем здесь парфений Алкмана (пер. В. Вересаева), большая часть которого посвящена прославлению девушек, исполняющих хоровые партии, — в нем есть прежде всего «введенные в песнь» имена (Агидо, Агесихора и другие), и мотив выделенности их «среди подруг», и волосы и головные уборы девушек (ср. «повязка»), и даже мотив конского состязания15.
к исследованию места греческого классика среди «собеседников» нашего поэта, мы будем считать свою задачу до конца выполненной.
1 Omri Ronen. An approach to Mandel’stam, Jerusalem, 1983, p. 188189. Cp. тж. I Олимп., 115.
2 Omri Ronen, Op. cit., p. 188. Вопрос о том, какими переводами Пиндара мог пользоваться Мандельштам, остается открытым. Считается, что греческого языка Мандельштам не знал. Русские переводы отдельных од, стихотворные и прозаические, существовали, все они перечислены М. Л. Гаспаровым в издании: Пиндар, Вакхилид. Оды. Фрагменты. М., 1980, с. 387-389. Немецкие и французские переводы, которые могли быть известны Мандельштаму, перечисляет С. Бройд в своей статье, посвященной «Нашедшему подкову» (см. след, примеч.). Все выводы настоящей работы основываются на сделанном нами подстрочном переводе интересовавшего нас греческого текста.
3 S. J. Broyde. Osip MandePstanTs «Nasedsij podkovu». — «Slavic poetics. Essays in honor of Kiril Taranovsky». The Hague, 1973, p. 49-66.
4 См., напр., К. Taranovsky. Bees and Wasps. — «Essays on Mandel’stam». Harvard Univ. Press, 1976.
6 H. Я. Мандельштам. Указ, соч., с. 129. Ю. Терапиано. Встречи. N. Y., 1953, с. 13-15.
7 Nils Ake Nilsson. «Proslavim, brat’ja» and «Na kamennyx otrogax». Remarks on two poems by Osip Mandel’stam. — «Slavic poetics», p. 295-297. e
8 K. Taranovsky, Op. cit., p. 97, 113-114, 162.
9 S. J. Broyde, Op. cit., n. 23 p. 59, n. 28 p. 56.
и культура», написанная за два года до «Нашедшего подкову».
11 Омри Ронен. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама. — «Slavic poetics», р. 367-387.
12 В несколько редуцированном виде тот же комплекс мотивов (корабль-орудие — корабельный лес в воде —? океан - пахотная земля) обнаруживается в уже упомянутом нами в связи с «пин- даровской» темой стихотворения «Прославим, братья...»:
В кипящие ночные воды
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля...
Предметом отдельного исследования должен стать образ корабля-государства у Мандельштама, восходящий, в конечном счете, к Алкею, но имеющий длинную родословную в европейской и русской поэзии (от Горация до Пушкина и Есенина). Отметим сейчас лишь то, что у Мандельштама он ветвится образами «корабля-времени» (цитируемое стихотворение), «поэзии-плуга» («Поэзия-плуг, взрывающий время так«Время вспахано плугом...» — «Сестры — тяжесть и нежность
13 S. J. Broyde, Op. cit., р. 55-56.
14 S. J. Broyde, Op. cit., p. 57-58.
15
«...А я блистанье
40 Агидо пою. Гляжу, —
Агидо дает познать.
45 ... Ведь сама она меж прочих
Выдается, словно кто-то
Посреди коров поставил
50 Не видишь? Вон пред нами конь
Енетский. Агесихоры
Волосы, моей сестры
Двоюродной, ярко блещут
55 Лицом же она сребристым...
Но что тут еще говорить?
Ведь это — Агесихора!
После Агидо вторая красотою,
... Змеек пестрых нет у нас
Из золота, нет лидийских
Митр, что украшают дев...
70 Пышнокудрой нет Нанно
Агесихора лишь выручит нас...»