Глава 2. Русский джихад Мандельштама: акция «информационной войны». Текст — современное оружие еврейского разночинца
2.1. Текст — оружие теракта158 159 160. Самоубийственный теракт — последний творческий акт, последний «акционистский перформанс» художника.
Из п. 1.5 ясно, что к середине 1932 г. Мандельштам выбирает оружие теракта: принято решение бороться с тираном его же, тирана, оружием — убийственным перформативным (манипу- лятивным) текстом2. Почти тогда же М пишет в РД о Данте и о себе: «Лапидарность его [текста Данта и своего — Л. Г.] — не что иное, как продукт огромной внутренней неуравновешенности3, нашедшей себе выход в сонных казнях, в воображаемых встречах, в заранее обдуманных и взлелеянных желчью изысканных репликах, направленных на полное уничтожение противника, на окончательное торжество».
Ведь это и есть виртуальный (текстуальный) теракт, или, говоря современными словами, акция «информационной войны» в виртуальном пространстве, — а Дант для Мандельштама — первый террорист нового типа!
Здесь существенно то, что М воспринимает Сталина как «человека текста» par excellence, как «текстуального демиурга»161 — т. е. как своего «по крови», как «равного»162. Тем самым, виртуальный БО-террорист нового типа готовит осуществление теракта в виртуальном текстуальном пространстве, в котором, собственно, функционирует и намечаемый объект теракта — Сталин, со своими указами, указаниями о казнях (= песнях)163 и т. п.
Создание этого самоубийственного (и, тем самым, «перформативного») текста ведёт к смерти художника и, в паре со смертью, является последним творческим актом художника164.
2.2. Попытка осуществления теракта и результирующая «катастрофа».
2.2.1. Террористический текст предполагается сообщить всем, кому удастся165, — это, собственно, и делал Мандельштам166.
Вот пример — из воспоминаний М. Таловой: «Нина Леонтьевна [Манухина, вдова Шенгели] рассказала, как не раз, бывая у них, Мандельштам читал эпиграмму на Сталина какому- нибудь новому знакомцу. Уводил его на “черную” лестницу и там читал. Манухина просила: “Ося, не надо!”, но удержать его было невозможно»167.
Василиса Шкловская вспоминала: «Представь себе. Он собрал людей, чтобы читать этого “Горца”. Я говорила: “Что вы делаете?! Зачем? Вы затягиваете петлю у себя на шее”. Но он: “Не могу иначе”11<...> он собрал нас всех и прочел. Тут же, моментально донесли. <...> А он нас собрал. Причем много народу. <...> У меня такое впечатление, что это было в домоуправлении (Все смеются.) (Возможно, в 1933 г. в доме Герцена.) — в каком-то ... общественном месте»12.
Здесь существенно то, что Шкловская, не помня точно места читки, очень точно помнит ощущение, что Мандельштам пытается вовлечь слушателей в какую-то общественную акцию, что, естественно, приводило их в предельный ужас.
С. Липкин вспоминает: «Я с тем же Шенгели... пришел к Мандельштаму в комнату в Доме Герцена13, и Мандельштам прочел нам стихотворение об осетинском горце, предварительно потребовав поклясться, что никому о стихотворении не скажем. Шенгели побледнел, сказал: “Мне здесь ничего не читали, я ничего не слышал”» [46, с. 398].
Э. Герштейн, с какой-то «фантомной» злостью на Мандельштамов (через 65 лет!), вспоминает: «Надя и Осип хотели всех- всех затащить. Осип говорил так: “Я могу, меня сейчас казнят, а вы чего боитесь, это же глупо думать, кто вас тронет, от кого вам спасаться”. Прямо не давали жить, это была истерия такая»14. В той же беседе Э. Герштейн вспоминает, что «Пастернак сказал, что это [написание и читка Эпиграммы] было актом самоубийства, и он, Пастернак, не хочет в этом участвовать»15.
Ещё сообщение Герштейн о коллективных читках: «Художник А.Г. Тышлер утверждал, что Мандельштам читал ему эти стихи в присутствии нескольких людей»16.
А потом этот текстуальный акт террора, по каноническому БО-сюжету, должен был «всколыхнуть массы». Мандельштам, 168 169 170 171 172 173 видимо, рассчитывал, что «пиковое» воздействие его текста «на массы» придётся на 17-й Партсъезд (26.01.1934 — 10.02.1934).
Э. Герштейн вспоминает первую читку ей Мандельштамом Эпиграммы174: «Утром неожиданно ко мне пришла Надя, можно сказать, влетела. Она заговорила отрывисто. “Ося сочинил очень резкое стихотворение. Его нельзя записать. Никто, кроме меня, его не знает. Нужно, чтобы еще кто-нибудь его запомнил. Это будете вы. Мы умрем, а вы передадите его потом людям. Ося прочтет его вам, а потом вы выучите его наизусть со мной. Пока никто не должен об этом знать. Особенно Лева”. Надя была очень взвинчена. Мы тотчас пошли в Нащокинский. Надя оставила меня наедине с Осипом Эмильевичем в большой комнате. Он прочел: “Мы живем, под собою не чуя страны” и т. д. все до конца — теперь эта эпиграмма на Сталина известна. Но прочитав заключительное двустишие — “Что ни казнь у него, то малина. И широкая грудь осетина”, он вскричал: — Нет, нет! Это плохой конец. В нем есть что-то цветаевское. Я его отменяю. Будет держаться и без него... — И он снова прочел все стихотворение, закончив с величайшим воодушевлением: Как подковы дарит за указом указ — Кому в лоб, кому в пах, Кому в бровь, Кому в глаз!! — Это комсомольцы будут петь на улицах! — подхватил он сам себя ликующе. — В Большом театре... на съездах... со всех ярусов. — И он зашагал по комнате. Обдав меня своим прямым огненным взглядом, он остановился: — Смотрите — никому. Если дойдет, меня могут. РАССТРЕЛЯТЬ! И, особенно гордо закинув голову, он снова зашагал взад и вперед по комнате, на поворотах приподымаясь на цыпочки.
Потом мы уединились с Надей, и она стала мне говорить эти стихи по строчкам. Тут же она мне сказала вариант пятого стиха: “У него на дворе и собаки жирны”. Мне казалось, что все это глубоко погребено. До осуждения Мандельштама я ни одному человеку об этом стихотворении не говорила и уж, разумеется, не читала. Но как-то при мне зашел о нем разговор между Мандельштамами, и Надя безмятежно заявляет, что Нине Николаевне Грин больше нравится другой вариант. Вот тебе и раз. Оказывается, я не одна посвящена в тайну. И я не знала, что существует совсем иная редакция»18.
В тех же мемуарах Герштейн вспоминает психотическое состояние19 М зимой и весной 1934 г.: «Мандельштам продолжал бесноваться. <...> Впоследствии выяснилось, что он искал случая дать пощечину Алексею Толстому и читал почти “направо и налево”20 свои стихи о Сталине. Теперь ему опять недоставало Ахматовой. Он требовал по телефону, чтобы она вернулась в Москву. <...> Однажды при мне, когда никого не было, он, уже в который раз простившись с Анной Андреевной, еще не положив трубку, запальчиво заявил: “Мы члены одной партии21. Её товарищ по партии в беде. Она обязана приехать”. Ну что ж, Анна Андреевна собралась, приехала дня через три, утром, а ночью, когда уже у Мандельштамов собирались ложиться спать, явились гэпэушники с ордером на арест Осипа Эмилье- 175 176 177 178 22.
2.2.2. Крайне существенно для данной реконструкции, что, как уже отмечалось выше, М в 1932-1933 гг. явно приходит к анахроническому отождествлению себя с Дантом23, боровшимся с римскими папами оружием текста.
В набросках к «Разговору о Данте» (1933) М пишет: «Узурпаторы24 папского престола могли не бояться звуков25, которые насылал на них Дант, они могли быть равнодушны к орудийной казни26, которой он их предал, следуя законам поэтиче- 179 180 181 182 183 ской метаморфозы, но разрыв папства как исторической формации здесь предусмотрен и разыгран...»27.
Эти слова в тексте 1933 г. отсылают к статье М «Огюст Бар- бье» (лето 1923 г.), в которой М пишет: «Какими способами <...> достиг Барбье ошеломляющего впечатления на современников? Во-первых, он взял мужественный стих ямбов — как это раньше сделал Шенье, стих, стесненный размером, с энергичными ударениями, приспособленный для могучей ораторской речи, для выражения гражданской ненависти и страсти. <...> Силе поэтических образов Барбье учился непосредственно у Данта, ревностным почитателем которого он был, а не следует забывать, что “Божественная комедия” была для своего времени величайшим политическим памфлетом»28.
29.
2.2.3. В 1938 г. на пересылке М вспоминает про «римского папу»: «выкрикивал что-то насчет папы римского, иногда за курево читал стихи, его не понимали, но курево все равно давали»30. 184 185 186 187
Теперь отметим, что В. Меркулов (солагерник Мандельштама) вспоминал, что Мандельштам в начале октября 1938 г. «в обмен на полпайки предлагал прочесть оба варианта своего стихотворения о Сталине (хотя до сих пор отрицал свое авторство и уверял, что все это “выдумки врагов”). Но никто не соглашался»188.
Ясно, что за стихи читал (или предлагал читать) Мандельштам «за курево» и откуда возникает «римский папа» в сообщении И. Поступальского.
через 70 лет после колымской записи И. Поступальского подошли к пониманию этих «невменяемых» высказываний189.
Всё же, был тогда один человек вне ГУЛАГа, который, услышь он Мандельштама на пересылке, прекрасно понял бы, при чём тут «римский папа».
Это Б. Пастернак, который в стихотворении «Все наклоненья и глаголы» (1936) написал, обращаясь, очевидно, к Мандельштаму190:
Поэт, не принимай на веру
Примеров Дантов и Торкват.
Влеченье, сила и захват.
Очевидно, что Пастернак не одобряет подражания Данту в написании «гражданских стихов» против узурпатора-Папы (Сталина), потому что это искажает «глазомер» поэта, — это вообще не искусство, не поэзия!191