Городецкий Л.Р.: Пульса ди-нура Осипа Мандельштама - последний террорист БО.
Глава 1. Подготовка теракта

Глава 1. Подготовка теракта

.. .почти у всех символистов

десятых годов, в том числе и у

Вячеслава Иванова, можно найти

апологию жестокости. Я нашла у

Вячеслава Иванова: «Жестокости

свойственно светлое выражение

лица», а жертва «впивает. световую

энергию мучителя». Элита учила

благосклонно относиться к жестоким

сверхиндивидуалистам. Не подготовила

ли она русскую интеллигенцию, элиту, к

приятию идей террора?⁴⁰

Н. Мандельштам

Мандельштам к своему джихаду долго готовился, готовил себя. Внутренними, «психологическими» двигателями этой самоподготовки были:

(1) «реализация» идеалов юности, связанных с БО;

(2) «компенсация» (термин Л. Выготского)⁴¹ комплекса трусости, угрызений совести и т. п., связанных у «трусливого жидёнка» с «еврейскими героями» Я. Блюмкиным, Л. Канне- гисером и «русскими поэтами-героями» И. Каляевым и Н. Гумилёвым. Блюмкин и Гумилёв, к тому же, издевались над его «трусостью» и «болтливостью»⁴²;

⁴³) стремление имитировать «жизненный текст» Данта, героя треченто.

Разумеется, эти утверждения требуют развернутой аргументации, для которой здесь нет места.

Мы фактически должны доделать работу оперуполномоченного ОГПУ Н. Шиварова, который, начав дело о теракте⁴⁴, не до конца расследовал процесс подготовки теракта, а также недостаточно выяснил непосредственную технику (оружие) теракта, т. е. не изучил семантику («тёмные места» и т. п.) террористического текста «Мы живем, под собою не чуя страны...»⁴⁵.

1.1. До 1922 г. Связь с партией эсеров.

Аффилиация в том или ином виде с эсеровской партией проходит (и фиксируется различными «спецслужбами») через всю жизнь Мандельштама⁴⁶.

Известны симпатии юного Мандельштама к Боевой организации эсеров, его восхищение лидерами БО и его многочисленные и продолжительные контакты с партией эсеров.

Эти контакты, по-видимому, начались во время частых посещений Осипом — учеником Тенишевского училища — дома своего друга и одноклассника Бориса Синани. Это фиксируется в автобиографическом «Шуме времени». Всё семейство Синани (включая Бориса, оказавшего мощное влияние на Осипа) было вполне «проэсеровским». Старшего (Бориса Наумовича)

Синани М в ШВ называет: «советник и наперсник тогдашних эсеровских цекистов». Дом Синани являлся одной из «точек сбора» эсеровских активистов и симпатизантов. Среди прочего эсеровского дискурса, юный Осип где-то с конца 1905 г. слушал у Синани долгие и интересные застольные лекции известного эсеровского деятеля Семена Акимовича Ан-ского (Раппопорта)⁴⁷ о внутренней политике, еврейском вопросе и т. п.

Вообще, в семействе Синани, этом «гнезде» БО, осталось «большое и чистое» Мандельштама. По «птенцам гнезда Синани» он ностальгировал всю жизнь, стараясь поддерживать с ними связь⁴⁸.

Существенно и то, что в старших классах училища одним из репетиторов М, явно оказавшим большое воздействие на его политическое мировоззрение, был эсер Бабин-Корень⁴⁹.

В старших классах Тенишевского училища М в общественно-политическом аспекте был — как многие столичные старшеклассники и студенты — чем-то вроде эсеровского⁵⁰ комсомольца.

Например, в мае 1905 г. питерские проэсеровские студенты-путейцы послали, по слухам⁵¹, телеграмму японскому императору, поздравляя его с разгромом российского флота при Цусиме. Для юного М это событие тоже было радостным. Через много лет он напишет, вспоминая себя в училище: «И Петро- павловску⁵²-Цусиме/ Ура на дровяной горе...»⁵³.

В 1906 г. М пишет стихотворение «Тянется лесом дороженька пыльная...», полное «мучительной эсеровско-некрасовской злости», про которое он в начале 1930-х, наверное, сказал бы, что оно «вузовской песни наглей»⁵⁴: «Скоро столкнется с звериными силами/ Дело великой любви!/ Скоро покроется поле могилами,/ Синие пики обнимутся с вилами/ И обагрятся в крови!»

⁵⁵ и впоследствии не скрывал этого, даже когда этот факт биографии стал реально опасным.

В сентябре 1928 г. вышел из печати словарь: «Писатели современной эпохи. Био-библиографический словарь русских писателей XX века», где о М сообщалось, в частности, что он «16<-ти> лет был с.-р. и занимался пропагандою на массовках» [33, с. 310].

В 1930 г. вышло небольшое «информационное издание» о современных русских писателях, в котором о М сообщается, в частности: «16-ти лет вступил в партию с.-р. и занимался политической работой»¹⁷. Приведенная там «краткая биография» была написана, скорее всего, самим Мандельштамом¹⁸, хотя она содержит странные ошибки в датировке¹⁹.

А в протоколе первого допроса (от 18.05.1934) в пункте «Сведения об общественной и революционной работе» (допрашиваемого) записано (явно со слов самого М): «В 1910 г. примыкал к партии С. Р., вел кружок в качестве пропагандиста и проводил рабочие летучки»²⁰.

Во время пребывания в Париже (октябрь 1907 — лето 1908) М близко общается с рядом «товарищей по партии». Известно крайне почтительное отношение М к лидеру БО-террористов Б. Савинкову: весной 1908 г. выступление Савинкова на парижском эсеровском собрании памяти (другого лидера БО) Г. Гер- шуни²¹ воспринимается М настолько благоговейно, что это вызывает смех у сидящих рядом русских дам²². ^{56 57 58 59 60 61}

Во второй половине 1920-х М пишет во внутренней рецензии на мемуарный сборник Р. Ивнева: «От Бориса Савинкова <...> Ивнев строит ряд к щупанью горничных. Так нельзя писать о Савинкове»²³.

Со второй половины 1908 г. М дистанцируется от партии эсеров. Это косвенно подтверждается отсутствием сообщений о его «партийных» контактах фактически вплоть до 1917 года²⁴.

Однако следует отметить, что во время учёбы в Гейдельбергском университете (осень 1909 — весна 1910) М сближается с целым рядом эсеровских активистов, будущих деятелей послереволюционного эсеровского движения, среди них: И. Штейнберг, Б. Камков, М. Коган-Бернштейн, Н. Брюллова- Шаскольская²⁵. ^{62 63 64}

15 ноября 1917 г. в эсеровской газете «Воля народа»⁶⁵ М публикует стихотворение «Когда октябрьский нам готовил временщик...», содержащее панегирик А. Керенскому, который, кроме всего прочего, был в 1917 г. одним из лидеров партии эсеров.

Этот свой текст М упомянул на допросе 25.05.1934, рассказывая о своих «политических воззрениях» в 1917 г.: «На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков, и это находит свое выражение в моем опубликованном в “Воле народа” стихотворении “Керенский”. В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую Керенского»⁶⁶.

В мае-июне 1918 г. Мандельштам публикуется в лево-эсеровских газетах «Знамя труда»⁶⁷ и «Раннее утро». Ахматова сообщает: «В Москве [весной 1918 г.] Мандельштам становится постоянным сотрудником “Знамени труда”»⁶⁸. По некоторым сообщениям, левые эсеры называют его «наш поэт»⁶⁹.

Где-то в июне 1918 г. эсер Я. Блюмкин разговаривает с Мандельштамом явно как с товарищем по партии, настойчиво приглашая его работать в ЧК (или в какой-то аффилиированной структуре)⁷⁰ занимавшейся подготовкой этого теракта⁷¹.

О тогдашнем отношении М (как и Гумилёва и ряда других литераторов) к этому эсеру-террористу как к герою⁷², свидетельствует, в частности, запись в записной книжке А. Блока (от 20.10.1918): «Вечером почему-то... приходил Мандельштам... Интересен рассказ об убийце Мирбаха»⁷³.

В мае 1919 г. М коротко пересекается с Блюмкиным в Киеве, и это выглядит как неожиданная встреча двух приятелей даже в описании Н. Мандельштам, которая, тем не менее, и здесь усмотрела нападение на М его врага⁷⁴.

Тогда же в Киеве М поддерживает связь с левоэсеровским деятелем С. Мстиславским⁷⁵.

В 1920 г. в Крыму М каким-то образом продолжает сотрудничество с эсерами⁷⁶. И. Одоевцева в своих мемуарах пересказывает отрывочные рассказы М (в Петрограде зимой 1920/1921 гг.) о своих крымских приключениях: «Мандельштам с увлечением рассказывает, как он за стакан молока и сладкую булочку стерег на берегу моря каких-то заговорщиков, левых эсеров, для конспирации совещавшихся, ныряя в волнах <...>, — беря Гумилёва за руку, говорит Мандельштам, — меня объявили двойным агентом [большевиков и левых эсеров? — Л. К] и чуть было не расстреляли. Я в тюрьме сидел. Да! Да!»⁷⁷

В этом контексте высказывание Мандельштама, передаваемое М. Волошиной в воспоминаниях о том же времени: «меня приняли за большого политического деятеля, но пришел Макс...»⁷⁸ — не выглядит смешной случайной болтовней.

Краткие биографические заметки Н. Мандельштам фиксируют продолжение контактов М с Блюмкиным сразу после приезда М из Тифлиса (по-видимому, в Москве): «Зима 1920/21. Сразу из Москвы — Блюмкин — в Петроград» [28, т. 2, с. 954]. И. Эренбург в своих мемуарах вполне серьезно описывает очередную блюмкинскую имитацию «нападения» на М в Доме Печати в Москве в начале октября⁷⁹ (напоминающую перформанс с направлением револьвера на М, стоящего на балконе, в мае 1919 г. в Киеве, см. выше)⁸⁰.

Где-то в мае-июне 1921 г. М подаёт в литовское представительство документы на выезд на ПМЖ в Литву, но вскоре, по утверждению Н. Мандельштам, отказывается от этой идеи. Выскажем гипотезу, что здесь вмешалось «эсеровское прошлое» М. Вот как Н. Мандельштам описывает ситуацию: «Балтрушайтис [литовский представитель в Москве с весны 1920 г. — Л. К] уже давно предчувствовал, какой конец ждет О.М. Ещё в самом начале двадцатых годов (в 1921-м, до гибели Гумилёва) он уговаривал О.М. принять литовское подданство⁸¹. Это было возможно, потому что отец О.М. жил когда-то в Литве, а сам О.М. родился в Варшаве. О.М. даже собрал какие-то бумаги и снес показать их Балтрушайтису, но потом раздумал: ведь уйти от своей участи [а от какой участи надо было ему уходить в 1921 г.? Разумеется, от наказания за своё эсерство. — Л. Г] всё равно нельзя и не надо даже пытаться»⁴³. По нашей же гипотезе, М просто не пустили в Литву как эсера!⁴⁴

* * *

В январе 1922 г. в статье «Кровавая мистерия 9-го января», написанной к годовщине расстрела, М пишет: «... оставались памяткой того, что царь должен умереть, что царь умрет. <...> Урок девятого января — цареубийство — настоящий урок трагедии: нельзя жить, если не будет убит царь»⁴⁵.

В этих строках, как и вообще в этом тексте, сквозь раннесоветский газетный стиль проступают установки террориста эсеровской БО: установка на «казнь палача»⁴⁶ и т. п. Отметим, что до екатеринбургского расстрела (17.07.1918) немедленной казни царя требовали, прежде всего, левые эсеры⁴⁷; лидеры же большевиков (Троцкий и Ленин) склонялись, скорее, к показательному процессу над Николаем и Александрой⁸⁷.

1.2. Осень 1921 (расстрел Гумилёва) — осень 1930 (Армения). «Заморозка своего времени» и возрастающая ностальгия по эсеровской юности.

Тексты Мандельштама этого периода сообщают, что где-то в начале 1920-х гг. он начинает испытывать всё усиливающуюся ностальгию по «идеалам юности» и угрызения совести, связанные с отходом от этих идеалов.

Важно понять, что это идеалы не «рефлексивного плана», но «плана действия». Огрубляя, можно сказать, что эти идеалы М соответствуют жизненным установкам Пьера Безухова 1812 г., решившего, в конце концов, совершить теракт против Бонапарта (Антихриста)⁸⁸, или установкам холодного «разума действия» Андрея Болконского, готового пожертвовать жизнью ради долга. Это же, в сущности, жизненные установки Бориса Синани и террористов эсеровской БО. Это, наконец, идеалы Николая Гумилёва, члена «петроградской БО» 1921 г.

Прежде всего, конечно, Гумилёв⁸⁹. Вообще, у М «эта песенка началась»⁹⁰, скорее всего, с известия о расстреле Гумилёва в конце лета 1921 г.: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен» напишет М в августе 1932 г.⁹¹

В ряде текстов Мандельштама, созданных после 1921 г., просвечивают угрызения совести, самоупрёки в бездействии, трусости, неспособности жить и действовать, «как Борис» и/или «как Коля», попытки «рационализации» своего страха⁹². Вот соответствующие пассажи в текстах 1922-1929 гг.

Стихотворение «Кому зима арак...» (1922) и автобиографический текст «Шум времени» (1923).

«О если бы поднять фонарь на длинной палке,/ С собакой впереди идти под солью звезд / <...> А белый, белый снег до боли очи ест»⁹³.

Это ностальгический образ Бориса Синани. Фигура Бориса Синани⁹⁴ в «Шуме времени» неоднократно возвращает к стих. «Кому зима арак.»:

«Ему [Борису Синани] подошла бы овчарка у ног и длинная жердь <...> овчарка готова была улечься у его ног и тонкая жердь предтечи должна была смениться жезлом пастуха [т. е. «вождя» — Л. К]. <...> Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары⁵⁶ <...>. “Война и мир” продолжалась..., — только слава переехала. <.> Слава была в ц.к., слава была в б.о., и подвиг начинался с пропагандистского искуса^{95 96}. <...> “Война и мир” продолжается. Намокшие крылья славы бьются в стекло: и честолюбие и та же жажда чести! Ночное солнце в ослепшей от дождя Финляндии, конспиративное солнце нового Аустерлица! Умирая, Борис бредил переездом в Райволу [где была конспиративная база БО — Л. Г.] и какими-то веревками для упаковки клади. Здесь мы играли в городки и, лежа на финских покосах, он любил глядеть на простые небеса холодно удивленными глазами князя Андрея»⁹⁷.

* * *

ему, обвиняет его в трусости, издевательски делает вид, что не узнает его, после чего он решает вернуться и продолжить битву с сарацинами:

«Из любви к ней я должен в битвах говеть, Выковать Божью волю не за страх, а за совесть.».

Важные для наших рассмотрений пассажи из мемуаров Н. Мандельштам показывают, что чета Мандельштамов проецировала текст «Алисканс» на свою собственную жизненную ситуацию:

«Это не просто перевод — в обеих вещах [плаче по Алексее и “Алискансе”] как-то странно заговорила судьба, и О.М. это чувствовал. <...> Алискансом он как бы дал клятву не прятаться, когда надо защищать жизнь. <...> Мысль у О.М. всегда переходила в поступок, но, боясь моих насмешек, он не всегда открывал мне подоплеку. Но я уже при жизни знала, что и стихи и проза как бы определяют его поведение, вернее, многое из сказанного им прозвучало для него, как обет. Таков был обет нищеты в стихах об Алексее, обещание продолжать борьбу, как бы это ни было опасно и неприятно, в “Алискансе”.. .»⁹⁸.

* * *

Летом 1922 г. Мандельштам, по сообщению жены, «читал все отчеты» о процессе лидеров партии эсеров, пытаясь считывать информацию «между строчками»⁹⁹.

В начале 1924 г. Мандельштам говорит: «Ужели я предам позорному злословью <...> Присягу чудную четвертому сословью / И клятвы крупные до слёз?»¹⁰⁰ Правдоподобная гипотеза: здесь подразумевается «присяга», или клятва, при вступлении в партию эсеров в 1907 г. (см. 1.1)¹⁰¹. Разумеется, «клятвы крупные (= гробовые, до гроба)¹⁰²» — это, одновременно, и совместная «клятва» юных Осипа Мандельштама и Бориса Синани, имитирующая известную клятву Герцена и Огарёва и т. д.

В середине 1920-х М присоединяется к мощной кампании, развёрнутой в СССР против казни в США двух анархистов, обвинённых в убийстве инкассаторов (казнь состоялась в 1927 г.). Н. Мандельштам сообщает: «Во время кампании в защиту Сакко и Ванцетти — мы жили тогда в Царском Селе — О.М. через одного церковника передал на церковные верхи свое предложение, чтобы церковь тоже организовала протест против этой казни» [28, т. 1, с. 86]. Эту странную поддержку Мандельштамом государственной политической кампании можно адекватно объяснить, наверное, только тем, что Мандельштам видел в этих анархистах-террористах¹⁰³ — «своих», некий современный аналог знакомых ему анархиствующих «эсеров-макси- малистов», успешно занимавшихся «ЭКСами».

Также в середине 1920-х Мандельштам общается в Детском Селе с одним из «неформальных идеологов» эсеровской партии (до её разгрома) Р. Ивановым-Разумником, принципиальным сторонником БО-террора. Н. Мандельштам, сообщая об этом в своих мемуарах, подробно передаёт разговор между ними в июне 1927 г., сразу после теракта в ленинградском центральном партклубе, осуществленного 7 июня «Союзом национальных террористов»¹⁰⁴. Существенно, что Иванов-Разумник разговаривает с М как с «товарищем по партии», человеком той же идеологии¹⁰⁵. Поэтому его искренно удивляет и возмущает то, что его восхищение недавним терактом и, вообще, политическим террором не находит, по непонятным ему причинам, должной поддержки у М¹⁰⁶.

* * *

В конце 1920-х в ряде текстов М возникают пассажи, написанные «языком БО».

Вот приписка М к письму его жены к Ахматовой (от 11.06.1929): «Я призываю товарищей спасти честь свою, честь литературы — вырвать оружие у черной шайки, выступить властно, немедленно»¹⁰⁷.

В письме ленинградским писателям (от 11.06.1929) М пишет: «Нужен суд над над теми, кто попустительствовал <...>. К ответу их за палаческую работу, скрепленную ложью»¹⁰⁸.

В «Четвертой прозе» (зима 1929/30 гг.) вдруг мощно прорывается презрение и ненависть бывшего эсеровского активиста (и симпатизанта БО) к «вегетарианским» интеллигентам, которые с «терпимостью» относятся к палачам, «рубящим головы, расстреливающим несчастных по темницам» и т. п. Представителем этой «вегетарианской сволочи», фокусирующим инвективу М, по не совсем понятным причинам, является литературовед Д. Благой:

«В Доме Герцена один молочный вегетарианец — филолог с головенкой китайца — этакий ходя — хао-хао, шанго-шанго — когда рубят головы, из той породы, что на цыпочках ходят по кровавой советской земле, некий Митька Благой — лицейская сволочь, разрешенная большевиками для пользы науки. А я говорю — к китайцам Благого — в Шанхай его, к китаезам! Там ему место! Чем была матушка филология и чем стала! Была вся кровь, вся нетерпимость, а стала пся-кровь, стала — все-терпимость...»¹⁰⁹.

1.3. Внутренняя перестройка как результат путешествия в Армению. Психологическая «разморозка» и выход «на дорожку» боевой гражданственности.

Он ждет сокровенного знака,

На песнь, как на подвиг, готов.

В результате психологического «взрыва», связанного с погружением в совершенно иной мир — Армению (преддверие Востока), приходит «дрожь новизны», приходит давно надвигавшееся осознание «реальности», осознание того, что он лукаво и трусливо «заморозил свое время»¹¹⁰, т. е. остановил свою настоящую жизнь.

Остановил, например, в том, что не совершил (и даже не попытался участвовать в совершении) теракта «против тирана» — не пролил его «крови горячей» и своей «красной крови аорты»⁷².

В конце 1930 г. какой-то внутренний запрет (заморозка, ступор) снимается, восстанавливается разорванная «связь времён», склеивается «разбитый позвоночник века» — и наступает «взрыв»⁷³, «дуговая растяжка», катарсис, ощущение освобождения⁷⁴, связанного (как полагается по каноническому сюжету⁷⁵) с ощущением нарастающей смертельной опасности, приближающейся смерти. Н. Мандельштам пишет: «...на обратном пути из Армении — в Тифлисе — к нему вернулись стихи. Впервые за многие годы он почувствовал прошлое и восстановил с ним связь»⁷⁶.

«Восстановление связи» с эсеровским прошлым ощущается в стих. «Мы с тобой на кухне посидим...», созданном в январе 1931 г.

Рассмотрим в нём строки:

А не то веревки собери,

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал.

Этот фрагмент немедленно «отображается» в следующий фрагмент ШВ, посвящённый Борису Синани: «Умирая, Борис бредил переездом в Райволу [где была конспиративная база БО — Л. ^{111 112 113 114 115} этом отображении Борис Синани становится «образом» Мандельштама¹¹⁶ и как бы «восстанавливает» его связь с эсеровской юностью.

Именно это внутреннее ощущение возврата к (эсеровскому) прошлому объясняет первые строки этого стихотворения: «Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой». Чего было бояться в конце 1930 г. Мандельштаму — признанному «мастеру», находящемуся под особым покровительством Бухарина? Разве что излишней задержки в решении «жилищной проблемы»? Но надвигается тотальное уничтожение бывших эсеров и бывших троцкистов, и «возвращающийся к прошлому» М остро ощущает опасность¹¹⁷.

В той самой юности (к которой он сейчас как бы возвращается) М написал стихотворение «Как облаком сердце одето...» (1910), где говорит сам себе и о себе:

Но тайные ловит приметы

Поэт, в темноту погружен.

Он ждет сокровенного знака¹¹⁸,

На песнь [= казнь — Л. Г.], как на подвиг, готов.

Армения, её восточная простота, её библейские горы, «к оружью зовущие», и стали для Поэта тем самым «знаком», «триггером» к совершению главного Подвига своей жизни.

* * *

В начале 1931 г. Мандельштам записывает: «Я сейчас нехорошо живу. Я живу, не совершенствуя себя, а выжимая из себя»¹¹⁹.

Эта, совершенно толстовская, фраза¹²⁰ немедленно бросает в начало века, в 1906 год, в семью Синани¹²¹, в атмосферу, насыщенную образами из «Войны и мира», с их жаждой «доблести, чести и славы», — и немедленно далее, к тогдашним «антитолстовцам» — террористам БО.

Мандельштам записывает далее: «Эта случайная фраза вырвалась у меня однажды вечером после ужасного бестолкового дня вместо всякого так называемого “творчества”». Здесь «бестолковый день» отсылает к «бестолковой жизни» из армянских стихов (см. эпиграф к Предисловию), — идёт психологическая подготовка к совершенствованию «нехорошей», «бестолковой» и «замусоленной» своей жизни, к её очищению «горячей кровью»: идёт самоподготовка к джихаду.

Постепенно приходит ощущение необходимости совершения поступка, подвига, джихада, ¹²², — сказал Мандельштам Ахматовой в феврале 1934 г. Приблизительно тогда же он сказал Ахматовой: «Стихи сейчас должны быть гражданскими»¹²³ и прочитал Эпиграмму¹²⁴.

О напряжённом состоянии сознания М в этот период сообщает и его жена: «В начале тридцатых годов¹²⁵ Мандельштам разбудил меня ночью и сказал: “Теперь каждое стихотворение пишется так, будто завтра смерть”. Иногда он напоминал мне об этой фразе: “Помнишь, как теперь со стихами...”»¹²⁶.

1.4. Решение о теракте и психологическая самоподготовка.

К середине 1931 г. решение о теракте принято¹²⁷. Мандельштам примеряет на себя образы-маски, паттерны поведения и акции известных террористов. Идёт процесс психологической симуляции будущего теракта⁸⁹.

1.4.1. В стих. «Довольно кукситься...» (июнь 1931 г.)⁹⁰ он пишет: «Я нынче славным бесом обуян⁹¹,/ Как будто в корень голову шампунем/ Мне вымыл парикмахер Франсуа⁹². <...> ручаюсь головой,/ Что я еще могу набедокурить/ На рысистой дорожке беговой».

Здесь «проявляется» Рысс — известный эсер-максима- лист⁹³. Кроме того, сюда, по-видимому, «вшифрован» и Рысаков — знаменитый бомбометатель, участник «акции» 1 марта 1881 г.⁹⁴ Добавим, что в этом «эсеровско-террористическом» ассоциативном поле слово «корень» суггестирует фигуру эсера ^{128 129 130 131 132 133}

Бабина (подписывал статьи псевдонимом «Корень»), который, как уже отмечалось в п. 1.1, в окрестности 1905 г. был репетитором в семействе Мандельштамов и, по-видимому, оказал большое влияние на юного Осипа¹³⁴.

Но главное значение текста «Довольно кукситься...» в том, что всё это стихотворение — начиная с «мужественного»¹³⁵ ритма ямба, которым написана его основная часть, и первых же слов, отсылающих к фамилии французского поэта А. Барбье¹³⁶ и его тираноборческим ямбическим политическим памфлетам 1830 г., — это мантра, ^{137 138} против тирана¹³⁹. Отметим, наконец, что этот теракт (казнь тирана) дополнительно суггестируется в тексте стихотворения образом «парикмахера», «моющего голову»¹⁴⁰.

Завершающая строфа ДК — типичная техника самовнушения, аутотренинга:

Не волноваться. Нетерпенье — роскошь,

Холодным шагом выйдем на дорожку —

Я сохранил дистанцию мою.

1.4.2. В Канцоне (май 1931 г.) снова встречается «слава», отсылающая к упоминанию эсеровской БО в «Шуме времени». Здесь же «проявляются» образы террористов Халтурина и Фигнер:

Слева сердце бьется, слава, бейся!¹⁴¹ —

<...>

То Зевес подкручивает с толком¹⁴²

Золотыми пальцами краснодеревца

«Золотые пальцы краснодеревца» суггестируют пару: Халтурин + Фигнер.

Напомним, что Степан Халтурин, устроивший в 1880 г. взрыв в Зимнем дворце, работал там столяром-краснодерев- щиком. Его соратницей по руководству «Народной волей» и по организации терактов была Вера Фигнер, образ которой сугге- стируется словом «пальцами» => Finger — нем. ‘палец’¹⁴³.

(от 17.02.1926) М пишет: «Маршак заключает договор на биографию Халтурина — плот- ника-народовольца: 1-1% листа, 150-200 р. Это очень легко. Я напишу в 5 дней»¹⁴⁴.

Халтурин потом «проявится» ещё в стих. «Квартира» (см. ниже).

1.4.3. Наконец, смешная и нелепая, на первый взгляд, «охота» с Лёвой Гумилёвым за А. Толстым зимой 1933/34 гг. — это, на самом деле, психологическая подготовка «малого теракта» против «малого палача», прислужника «большого тирана», т. е. подготовка одной из «акций наказания» (вполне в стиле БО) больших и малых «палачей»¹⁴⁵.

Э. Герштейн в своих мемуарах описывает эту странную «охоту»: «Лева должен был подстерегать его [Толстого], чтобы вовремя подать сигнал Мандельштаму. Тогда Осип Эмильевич должен был возникнуть перед “графом” и дать ему пощечину. В связи с этой затеей оба друга, старый и юный¹⁴⁶, просиживали в какой-то столовке или забегаловке у Никитских ворот, недалеко от дома Алексея Толстого. Этот район имел и другую притягательную силу: неподалеку был Гранатный переулок, где жила Петровых. Она не служила, и, несомненно, они забегали к ней в дневные часы»¹⁴⁷.

В течение 1931 и 1932 гг. М обдумывает технику и оружие теракта.

Он собирается биться¹⁴⁸ с тираном на равных, как бы один на один (а не как волк, нападающий вместе со стаей), он хочет симулировать ситуацию «Дант versus Папа».

1.5.1. В марте 1931 г. он записывает в «Волке»¹⁴⁹:

И меня только равный убьет».

Это честный вызов Данта Папе, или вызов Пьера Безухова узурпатору и тирану Бонапарту и т. п.

1.5.2. В стих. «Сохрани мою речь» (май 1931 г.) М сообщает, что он готов начать поиск оружия (орудия) для теракта, для «орудийной казни»¹⁵⁰ тирана:

И для казни петровской в лесу топорище найду.

Заметим, что «железная рубаха» — это метафора облачения юродивого, а «оружие», которым он поражает всех недостойных, — это текст. Этот подвиг юродивого, говорящего правду, и есть русский джихад. С другой стороны, судя по тексту ЧП, М в конце 1920-х берёт на себя традиционную функцию еврейского изгоя / шута / юродивого. Это, видимо, связано с чётким осознанием М своей еврейской идентичности в 1926-1927 гг. В начале 1930-х этот процесс обостряется и приводит к Эпиграмме 1933 г., которую можно, в определенном ракурсе, рассматривать как «теракт шута»¹⁵¹.

¹⁵², «Бог Нахтигаль» из стихотворения «К немецкой речи», написанного (или записанного?) в августе 1932 г.

В этом стихотворении М говорит:

«Бог Нахтигаль¹⁵³, дай мне судьбу Пилада^{154 155}.

джихадом: ясно, что М собирается отомстить тирану за друга (Николая Гумилёва) с помощью именно языка (слов, текста) и просит Бога-Нахтигаля (он же Бог- соловей, Бог-Слово, он же Бог Славы) о помощи в этой конкретной акции¹⁵⁶.

Отметим, наконец, что образ «соловья» в этом тексте и в этом контексте суггестирует известную фигуру А. Соловьева, исполнителя (неудачного) теракта против Александра II-го в 1879 г.¹⁵⁷