Предисловие к книге Елены Глазовой «Поэтика Мандельштама - сдвиг к постмодернизму»
Свойство книги4, которое, пожалуй, первым бросается в глаза читателю, - это правильно найденная пропорция осмотрительности и отваги. Если тема скрывает в себе так много трудностей, опасностей, подвохов, как тема настоящего исследования, она требует от автора сознательной готовности на риск. Мандельштам - виртуоз точно продуманных диаметрально противоположных утверждений, делаемых в один и тот же период жизни, подчас в одном и том же тексте; в одной строке слово стоит словно бы перпендикулярно к другому, и это отнюдь не причуда, но самое существо его поэтической позиции. Его поэзия резко противоположна классицизму и авангардизму, находясь в чрезвычайной близости и к тому, и к другому. Мы ощущаем напряжение между логическими полюсами и в стихах, и в прозаических рассуждениях поэта. Слепая ласточка на крыльях срезанных вот-вот в чертог теней вернется - но все- таки еще не вернулась; яркая, нежная зелень на улицах нищего Петербурга говорит о девственном лесе, который покроет место современных городов, - но покамест есть еще место горожанину и другу горожан, и старый мир жив более, чем когда-либо; и все умещается в единой точке дистанции между грамматическими формами будущего и настоящего. Тот, кто решился писать книгу об этом поэте, не понимая рискованности этого предприятия, заранее обречен на сомнительный результат. И напротив, то, что в оптику этой книги от начала до конца входит трезвая зрячесть по отношению к этому риску, уже свидетельствует о ее качестве. Хорошо, что уже Введение формулирует задачу: «...to uncover the structure and consistencе of Mandel'shtam's apparently impenetrable and disconnected theoretical discourse» (р. 11). Связность в бессвязности - это действительно сущность ман- дельштамовской мысли, и мы не увидим связности - подчас поразительной и всегда неожиданной, - если не перечувствуем содержательное отсутствие внешней связности.
характера), а также от политической истории его отечества. Сложности этой задачи усугублены и тем обстоятельством, что Мандельштам, никоим образом не отвечая образу poeta doctus, каким он часто является, например, в трудах Ральфа Дутли, постоянно проявляет неожиданные провалы в познаниях, - но также и столь же неожиданную глубину познаний (а также сверхострую догадливость, для которой подчас достаточно самого беглого перелистывания книги или вылавливания сведений из прокуренного воздуха умных разговоров); по большей части исследователь лишен права уверенно постулировать для него знание такого-то текста или, напротив, незнание другого. Мы лишены возможности, так сказать, из-за его плеча подглядывать за его чтением (процедура, по отношению к большинству русских смволистов, возможная). И если, в соответствии со знаменитым высказыванием Мандельштама, цитируемым и в этой книге, для «разночинца» список прочитанных книг и есть его биографии, то одной из форм искушения чересчур биографического подхода могла бы стать неуместно уверенная игра в интертекстуальную детерминацию каждого атома текста (тем более что сам поэт неосторожно сказал в «Разговоре о Данте» про упоминательную клавиатуру, спровоцировав своих исследователей на методологические эксцессы, подчас прямо-таки грозящие перекрыть бронхи мандельштамоведения). Но и этот вариант неуместного био- графизма чужд этой работе. Автор, обнаруживая во Введении достаточную осведомленность и о биографическом и об историческом контексте, с необычной для нашего времени естественностью выдерживает подход, при котором общие концепты, universalia, как говорили в любезные Мандельштаму средние века, не подменяются ничем посторонним. Речь идет действительно о «structure and consistence of Mandel'shtam's... theoretical discource», не о чем-либо ином. Вполне обоснован сформулированный в том же Введении отказ от еще одной возможности короткого замыкания на биографии поэта, на сей раз биографии творческой: от рассмотрения теоретических дискурсов Мандельштама как комментария к его стихам. Совершено очевидно, что у него не было ни такого намерения, ни ненамеренного эгоцентрического помрачнения ума, когда литератор вместо того, чтобы думать о возможностях поэзии, снова и снова думает только о своих собственных возможностях. Мандельштам был слишком впечатлителен по отношению к чужому творчеству, чтобы не выходить далеко за пределы такого замкнутого круга. Пример, имеющий в себе по обстоятельствам свою, если угодно, забавную, даже гротескную сторону, не переставая от этого по существу очень хорошо рекомендовать Мандельштама как субъект мышления о литературе, мы находим в статье 1923 г. «Vulgata. (Заметки о поэзии)». Рассуждая в этой статье о Пастернаке как великом «секуля- ризаторе» русского поэтического слова, переориентировавшем поэзию с «литургической» речи интеллигенции на «домашнее корнесловье» и драстическую энергию консонантов, оказывается настолько захвачен темой своей мысли, что для обострения контраста довольно агрессивно отзывается о практике «малого словаря», который «есть признак того, что говорящий не доверяет родной почве и не всюду может поставить свою ногу»; в качестве примеров упоминаются Сологуб, Ахматова (почувствовавшая себя задетой), Кузмин. Все это поражает постольку, поскольку являет собой диаметральную противоположность дискурсу pro domo mea: Мандельштам не мог не знать, что сам он в качестве практикующего поэта представляет собой аналог никак не Пастернаку, а скорее тому же Сологубу (которого так прославит в 1924 г.); что мандельштамовский словарь - за вычетом исключений, подтверждающих и оттеняющих правило, - есть, конечно, типичный пример «малого словаря», в котором отсутствие определенных компонентов чуть ли не важнее присутствия других, а выше всего ценится умение сказать неслыханное самыми обычными языковыми средствами (как в латыни Цезаря или во французском языке Расина). Но для того чтобы с такой точностью сказать самое главное о раннем Пастернаке, надо было радикально отвлечься от собственных проблем, «забыть ненужное я», как сказано в одном мандельштамовском стихотворении5 6
Итак, ограничения, которым подвергнута тематика книги, безусловно оправданны; и проведены они строго и последовательно. Тем интереснее, что с их соблюдением автору остается так много сказать и что напряжение анализа не только не спадает, но явственно нарастает от начала к концу книги. По ходу этого движения отметим анализ высказываний «Разговора о Данте», представляющих, может быть, наиболее благоприятный для предлагаемого подхода материал. А в последних разделах происходит динамический выход к более широким перспективам. Рассмотрение теоретических импликаций Мандельштама, завершающее книгу, едва ли не в наибольшей степени оправдывает целое.
1999 г.
5
6
подозревать мемуариста, пересказывающего пересказ этих слов, чтобы усомниться в точности свидетельства столь позднего. Притом существо дела не изменилось бы, если бы некоторые фразы мандельштамовской статьи оказались криптоцитатами.