«Золотистого меда струя из бутылки текла...»
Стихотворение написано в августе 1917 г. Идиллия дачной жизни так называемого «профессорского уголка» в Алуште («хозяйка» - В.А. Шиллинг, жена художника С.Ю. Судей- кина, впоследствии замужем за Игорем Стравинским) имеет своим подразумеваемым контрастным фоном тревожную атмосферу рокового года российской истории.
В основе стихотворения лежит традиционное для русского интеллигента восприятие Крыма как субститута Греции. Крым, с его «таврическим» прошлым и «эллинскими» ландшафтами, всегда заменял далекую Грецию российскому любителю античной красоты, в особенности тогда, когда последний ощущал себя запертым внутри государственной границы: «архетипическая» также и в этом отношении ситуация Пушкина, повторенная бесчисленными советскими судьбами. Именно в Крыму Мандельштам под шум Черного моря размышлял над второй песнью Илиады в 1915 г. («Бессонница. Гомер. Тугие паруса...»). В годы воронежской ссылки «упор насильственной земли» будет описываем прежде всего как болезненная разлука с «морями» - прежде всего Черным и видимым сквозь него Средиземным («Лишив меня морей, разбега и разлета...», 1935; «Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева...», 1937, и др.).
Поэт XIX в. или эпигон поэтической системы XIX в. во времена Мандельштама принужден был бы пойти по одному из двух путей: либо «стилизовать» Крым «под» Грецию, создавать pastiche, убирая диссонирующие детали, либо, напротив, обыгрывать травестийный контраст между памятью Эллады и прозой современности. Кроме того, он скорее всего эксплицировал бы другой контраст - между политическими бурями и крымской дачной тишиной.
«Бутылка» в первой же строке - не совсем эллинская деталь. Таковы же «бочки» (вместо пифосов - ср., впрочем, ходячее выражение о «бочке» Диогена, которую последний у Батюшкова даже катит, см. стихотворение «Странствова- тель и домосед»). Таковы еще несомненнее «темные шторы» и «после чаю», возвращающие нас к дачной обстановке. Ничего античного не имеет в себе самая яркая во всем разбираемом тексте метафора: «Где воздушным стеклом обливаются сонные горы». Но всё это - бутылка, шторы, чаепитие, импрессионистически увиденное струение воздуха - уверенно выстраивается в один ряд с Пенелопой, Еленой, золотым руном и кораблем Одиссея. Для этого используются различные приемы.
Обнажение подхода к оперированию с лексикой можно видеть на примере словосочетания «золотых десятин». Древние греки меряли землю отнюдь не десятинами; мало того, слово «десятины» само по себе способно вызывать нарочито российские ассоциации. Эпитет «золотой» логически мотивирован задачей описания цвета, но выходит за пределы этой задачи хотя бы потому, что золотой - не золотистый. Оценочность эпитета выявлена через сопряжение с эпитетом «благородные», между тем как еще один эпитет «ржавые» возвращает к идее металла (несколько парадоксальным образом, поскольку золото как раз не ржавеет). Эпитет становится чуть многозначительным и немедленно оживляет в памяти все обороты из обихода эллинской классики вроде «золотой Афродиты», одновременно преображая виноград в изделие античного ювелирного искусства, надо полагать, представляющее «старинную битву» и «курчавых всадников».
Единство ряда очень сильно обусловлено фоникой. «Неточное», то есть отсутствующее в древнем сюжете, слово «вышивала» подготовлено словом «тишина», поставленным в сильную, то есть рифмующуюся, позицию в конце первой строки четверостишия. Что до «эллинской» окраски ряда в целом, эксплицируемой во второй половине стихотворения, то она в большой степени зависит от выбора метра. Пятистопный анапест не только медлителен и торжествен; ввиду того, что это размер трехсложный, как бы дактиль наоборот, он доставляет весьма желательную в данном случае возможность вызвать призрак «гомеровского» дактилического гекзаметра, не идя по тривиальному пути прямого введения гекзаметра, этого чересчур откровенного знака стилизации под античность. Если читать строки стихотворения, начиная каждый раз со слова, имеющего ударение на первом слоге, на границах строк время от времени возникают цельные гекзаметры: «Меда струя из бутылки текла / Так тягуче и долго...»; «Бахуса службы, как будто на свете одни / Сторожа и собаки...» и т. д.
Позволительно предположить, не преувеличивая ан- тиковедческой эрудиции Мандельштама, что строка «Всю дорогу шумели морские тяжелые волны» отсылает нас к Илиаде (I, 15). Гомеровский стих очень близок к самому началу поэмы, так что его шансы попасться на глаза Мандельштаму чрезвычайно велики; раз начав читать Илиаду с начала, невозможно не дойти до него, а дойдя, трудно не запомнить.
даче. За спиной Одиссея - не только моря, натрудившие полотно, но и Троянская война. Для поэта Крым - не место возврата, не дом и не родина; однако дом и родина - метафоры укрытости от бурь, идиллии в ее противоположности истории. Особенно тогда, когда эта идиллия разыгрывается на берегу Черного моря, за которым - Средиземное.
: Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. Тинафли: Эрмитаж, 1994. С. 18-20.