Аверинцев С.С.: Ответы на анкету журнала «Вестник Русского христианского движения»
1. Какое место занимает О. Мандельштам в Вашем пантеоне русских поэтов ХХ века? В Вашей личной жизни?
2. Назовите пять самых любимых Вами стихотворений Мандельштама.
3. Согласны ли Вы с утверждением самого Мандельштама, что он «кое-что изменил в структуре и составе русской поэзии»?
4. Многие считают, что Мандельштам - поэт для немногих, жалуются на его непонятность. Каково Ваше отношение к непонятному у Мандельштама?
5. Надежда Мандельштам пишет, что русское и еврейское начала уживались в Мандельштаме спокойно. Согласны ли Вы с этим суждением? В какой степени и в чем именно сказалось еврейское происхождение Мандельштама?
6. Ощущаете ли Вы Мандельштама как поэта христианского?
7. Как Вы себе объясняете и как определили бы «божественную музыку» и «поэтическую мощь» Мандельштама?
1. Я предпочел бы избежать слова «пантеон». Если это стершаяся метафора, она плохо подходит к разговору о поэте, так остро относившемся к словам и смыслам. А конкретные коннотации слова ведут либо к профанированному храму на холме св. Женевьевы, либо прямо к язычеству; но каким бы ни было место Мандельштама в моей жизни, я никоим образом не могу и не хочу делать из него предмет языческого культа. Наконец, в слове «пантеон» есть некая статуарная импозантность, а Мандельштам видел себя как собрата Биллона, как жаворонка, не перестающего звенеть «пред самой кончиною мира».
Покойница Надежда Яковлевна говаривала даже:
«Оська был петушок».
По существу же дело определяется для меня, во-первых, тем, что я верю в объективную исключительность ранга Мандельштама, Пастернака, Ахматовой и Цветаевой среди русских поэтов их поколения - не трех и не пяти, а именно четырех; а во-вторых, тем, что из этих четырех Мандельштам - для меня лично самый близкий, потому что самый точный. Чарльз Уильямс сказал: «Аду свойственна неточность». Соответственно точность - оружие против ада. Сосредоточенность на субстанциальных признаках, на объективном. Я бы сказал - аналог «феноменологической редукции».
2. Из самых ранних - стихи о Голгофе: «Неумолимые слова...» Далее «Сестры - тяжесть и нежность...», хотя стихотворение это представляется мне иногда неровным, но траурный марш в 3-й и 4-й строках первого катрена - как же без него? Оба парных стихотворения 20 г. о нежном цветении русской культуры в ночи советской и на петербургском морозе - «В Петербурге мы сойдемся снова...» и «Чуть мерцает призрачная сцена...».
И наконец, самое целомудренное любовное стихотворение нашего столетия - «К пустой земле невольно припадая...». А вообще было бы куда легче выбрать пять его стихотворений, которые для меня - не самые...
совершенству не свойственно оказывать прямое влияние. Подсказки надо искать у поэтов гениальных, но несовершенных, не до конца реализовавших возможности собственной поэтики, - как Мандельштам и его сверстники учились у Иннокентия Анненского. Но кто, спрашивается, «продолжил» Пушкина? В очень общем смысле - вся русская поэзия; в смысле конкретном - никто, ибо эпигоны не продолжают, а повторяют. Во-вторых, трюизм, что мы давно не живем в мандельштамовскую эпоху. В 1899 г. русские люди ясно отдавали себе отчет в том, что не являются современниками Пушкина.
4. У Мандельштама есть стихотворения, сами в себе непрозрачные. Как правило, они относятся к кризисному периоду 20-х годов, периоду «Грифельной оды», за которым пришла немота; и только за чертой немоты - новое прояснение. Кризис - это кризис: не просто болезнь (как не просто болезнь - состояние будущей матери), но переход, когда все сдвинуто, не равно себе. Но мандельштамовская «классика» по обе стороны кризиса - по одну сторону «Камень» и «Tristia», по другую сторону стихи 30-х годов, - как правило, достаточно прозрачна для внимательного читателя, держащего в уме большой контекст мандельштамовского корпуса в целом, готового к умственной работе, но одновременно имеющего вкус к свободной игре, к «блаженному, бессмысленному слову». Не ребус, не тайнопись - а музыка. Без взаимоупора, без играющего спора двух видов точности - логической и музыкальной - мандельштамовская поэзия немыслима. Но она ждет от читателя не усидчивости любителя кроссвордов, а веселого угадывания полуслова. И вообще ее надо не читать, хотя бы и пресловутым «медленным чтением» - а слышать. Как она создавалась «с голоса», так ее и надо ловить: тоже «с голоса».
5. Надежде Яковлевне было виднее. Мне кажется важным, что Мандельштаму несвойственно было оценочное отношение к своей идентичности, принимаемой как данность, возможно более просто. Пастернаковский вздох: «О, если б я прямей возник!» - у него невозможен: как возник, так и возник. Разговор с Клычковым о «еврейских мозгах» и «русских стихах» - в тоне чудной непринужденности. Возникает тоска по временам, когда такие темы можно было обсуждать без натуги... Впрочем, тосковать не надо - просто в тот черный час деление на породу убийц и породу убиваемых, как единственно важное, сделало невинной шуткой все другие деления: и по этому счету Клычков и Мандельштам принадлежали, конечно, к одной и той же породе.
Здесь есть проблемы более сложные - но они скорее для статьи, чем для анкеты. Вообще же Мандельштам, не отрекаясь от своего происхождения, сделал выбор в пользу того, чтобы поэтом быть именно русским. Такова была его воля. И Мандельштам верно сказал тому же Клычкову - стихи его не «русскоязычные», а действительно русские.
О чертах еврейской, как и любой национальной психологии говорить не решусь: все несомненное будет тривиальным, все нетривиальное - очень сомнительным. И взгляд извне, даже искренне сочувственный, всегда видит не совсем так.
и «мотивах». Без глотка новозаветного воздуха мандельштамовская поэзия немыслима как целое.
7. Что тут объяснять? «Всякое даяние благо и всяк дар совершен свыше есть от Отца Светов». Что тут определять? Поэтику разбирают - а музыку слушают, тем более «божественную».
: Вестник Русского христианского движения. Париж - Нью-Йорк - Москва. 1990. №. 160. С. 187-191.