Блок Александр Александрович
БЛОК Александр Александрович (16.11.1880, С.-Петербург - 7.8.1921, Петроград), поэт. Увлечение поэзией Б. началось у О. М. в 1910-е гг., хотя О. М. был знаком с произведениями Б. и до этого и воспринимал их в едином контексте эпохи нач. 1900-х гг., включавшем поэзию С. Я. Надсона и посредств. стихотворную продукцию из популярных журналов. Это связано с влиянием лит. пристрастий В. В. Гиппиуса, оценившего творчество Б. довольно поздно. В «Шуме времени» О. М. отмечал внимание А. Я. Острогорского к поэзии Б. Уже в стих. «В огромном омуте прозрачно и темно» (1910) возникает реминисценция из стих. Б. «Обреченный», ср. у О. М.: «А сердце, отчего так медленно оно / И так упорно тяжелеет? / То всею тяжестью оно идет ко дну» и т. д.; у Б.: «...сердце хочет гибели, / Тайно просится на дно». В целом неяркий колорит ранней поэзии О. М. не имеет ничего общего ни с многозначительно-мрачными красками, использованными Б., ни с такой же мрачной самоиронией последнего. Однако присутствие Б., его поэзии и лит. личности как составной части мировоззрения интеллигенции 1900-х гг. О. М. ощущал и до возникновения самостоят. интереса к блоковскому творчеству (Шум времени).
Отношения О. М. с Б. начались в 1911 по настойчивому желанию О. М. и не были теплыми со стороны Б. Весной 1911 О. М. сблизился с В. А. Пястом, через него познакомился с С. М. Городецким и Б. Со слов О. М. Н. М. записала, что Б. был приглашен председателем «Цеха поэтов», но несмотря на в целом доброжелат. отношение к «молодым», он уклонился и более не посещал собрания «Цеха». О. М. упомянут в записях Б. 29.10.1911 о докладе Пяста в «Академии стиха» («Общество ревнителей художественного слова», ОРХС) и чаепитии после доклада в «Квисисане» в присутствии О. М. Сравнение поэзии Б. и О. М. в докладе проводилось явно в пользу младшего поэта (см.: Из дневника И. В. Евдокимова // А. Блок: Новые материалы и исследования // ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 426). В записи от 3.12.1911 об очередном заседании ОРХС среди присутствовавших упомянут О. М. и сделана характерная помета: «Мандель- штамье».
10.12.1911 в петерб. ресторане «Вена» Б. избран «королем поэтов». В коллективном послании «Мы и Блок», направленном ему по этому поводу, О. М. принадлежат строки: «Блок - король / И маг порока; / Рок и боль / Венчают Блока» (см.: Письмо Пяста к Б. от 10.12.1911 // А. Блок: Новые материалы и исследования. С. 211). 21.4.1912 О. М. беседовал с Б. на вечере в Петровском уч-ще. 13 июня того же года и в 1913 встречался с ним у Пяста. На лекции Пяста «Гороскоп новорожденным футуристам» (7.12.1913), где О. М. был назван «поэтом-философом» и сравнивался с Б. (Речь. 1913. 9 дек.), в числе прочих присутствовали О. М. и Б. с матерью. Пяст сравнивал О. М. и Б. также в рец. на 1-ю публ. произв. О. М. в журнале «Аполлон».
Ранние стихи О. М., написанные в самом начале по- этич. деятельности и в период создания «Камня», содержат блоковские подтексты. Так, ср. строку О. М.: «Я не хочу души своей излучин.» в стих. «Змей» (1910) с блоковской: «И все души моей излучины. » в «Незнакомке». В стих. О. М. «Я вздрагиваю от холода.» (1912) стих «Какая беда стряслась!» - реминисценция из пьесы Б. «Балаганчик» (ср. у Б.: «И мы пели на улице сонной: / “Ах, какая стряслась беда”.»). «Балаганчик» Б. повлиял также и на стих. О. М. «Казино»: произведения связаны, в частности, образом «окна», к-рое в широком смысле является панорамой действительности. В 1913 при создании стих. «Петербургские строфы» О. М., по примеру Б., ввел в свой поэтич. словарь лексему «мотор». Прочтение О. М. стих. Б. «Венеция» отозвалось в стих. «Адмиралтейство». Стих. «Аббат» («О, спутник вечного романа.», 1915) содержит реминисценцию из стих. Б. «Женщина» (1914): ср. О. М.: «Я поклонился, он ответил / Кивком учтивым головы / И, говоря со мной, заметил: / “Католиком умрете вы!”» - Б.: «Я извинилась, выражая / Печаль наклоном головы; / А он, цветы передавая, / Сказал: “Букет забыли вы”». Ст. О. М. «Утро акмеизма» (1913) содержит скрытую полемику с символистами, в частности с Б. Говоря о круге поэтов, к к-рым принадлежал, О. М. заметил: «Мы не летаем», что отсылает, в частности, к стих. Б. «Очарованный вечер мой долог.». 7.4.1914 О. М., по всей вероятности, был на представлении «Балаганчика» Б. в Тенишевском училище. 25.1.1915 О. М. и Б. в числе прочих читали свои произведения на благотворит. вечере в пользу Лазарета деятелей искусств в Александровском зале Гордумы. 14.4.1915 О. М. посетил Б. с целью пригласить его принять участие в благотворит. вечере в Те- нишевском уч-ще, организованном Е. Э. Мандельштамом в пользу лазарета Вольного экономич. об-ва (вечер состоялся 18.4.1915).
Тон записей Б. о встречах с О. М. - раздраженный, а его отношение к поэзии О. М. отразилось в письме к А. Белому от 6.6.1911, где совр. состояние искусства оценивалось как имеющее четкие критерии собственно искусства и «не искусства». В этой связи собирание различных антологий как «смотров», по выражению Белого, представлялось Б. бессмысленным, а поэты квалифицировались автором письма по «сортам», причем О. М. отнесен к лучшему «сорту» по сравнению с другими: «Отчего Рубанович второго сорта, когда у нас есть Рубанович лучшего сорта (по имени Мандельштам)?».
С кон. 1912 начался конфликт между символистами и акмеистами (см. Акмеизм, Символизм), положивший конец доброжелат. отношению Б. к младшим поэтам. Так, после телефонного разговора с А. Н. сообщившей Б., в частности, что «Мандельштам ходит и говорит: “Отныне ни одна строка Сологуба, Брюсова, Иванова или Блока не будет помещена в “Аполлоне” - он скоро. будет журналом акмеистов”» (А. Блок: Новые материалы и исследования. С. 409-410), Б. стал крайне агрессивно относиться к акмеистам и их творчеству. В 1915, в момент наиболее острого конфликта акмеистов с символистами (в конфликт были втянуты, в частности, В. Я. Брюсов и Ф. Сологуб), в к-ром О. М. вел себя подчеркнуто непримиримо по отношению к «старшим», Б. в письме Чеботаревской от 9.2.1915 даже выразил нежелание читать в ее доме свою драму «Роза и крест», открыто ставя в упрек хозяйке дома ее неразборчивость при подготовке и проведении лит. вечеров.
Александр Александрович Блок
В 1918 поэты также встретились неск. раз, однако отношение Б. к О. М. и к необходимости видеться с ним по- прежнему негативно. Тогда же О. М. рассказал Б. об убийце В. Мирбаха Я. Г. Блюмкине, отношения с к-рым у О. М. были весьма напряженными. Негативное отношение Б. к О. М. объяснялось неск. причинами. Во-первых, это общий фон усталости от общения, к-рый со 2-й пол. 1900-х гг. преобладал в записях Б. о разных собеседниках. Во-вторых, это общесимволистское неприятие акмеизма как лит. школы, отчасти основывающееся на эпатаже как черте поведения членов группы, в частности О. М.
Через 2 года отношение Б. к поэзии О. М. радикально изменилось. О вечере в клубе поэтов на Литейной ул. 21.10.1920 Б. записал: «Гвоздь вечера - И. Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилевское распевание. Постепенно привыкаешь, [«жидочек» прячется,] виден артист. Его стихи возникают из снов - очень своеобразных, лежащих в области искусства только. Гумилев определяет его путь: от иррационального к рациональному (противуположность моему). Его “Венеция”» (имеется в виду стих. О. М. «Веницейской жизни, мрачной и бесплодной...»). Далее Б. пересказывал слова Н. С. Гумилева о поэзии О. М., фиксируя внимание на иррациональной природе, к-рой обладает в мире только слово, концентрирующее в себе все возможные элементы невыразимого. Именно этой особенностью отличаются произведения О. М. Впечатление, оказанное О. М. на Б. во время этого выступления, пересилило и предубеждение против акмеистов, и антисемитские взгляды Б. Фрагмент дневниковой записи, содержащий слова «жидочек прячется» перед «виден артист», был исключен из изданий дневника Б. Однако, судя по словам Н. М., такая реакция Б. не осталась от О. М. в тайне. При всем этом стихи О. М. о Венеции напомнили Б. его собственные, а лицо во время чтения стихов показалось «лицом ясновидца и пророка». Б. вспоминал о чтении О. М. спустя неск. дней (в разговоре с Н. А. Павлович), говоря о совпадении впечатлений от Венеции, поражавшей «стеклярусом и чернотой» (Павлович Н. Воспоминания // Феникс. 1922. Кн. 1. С. 156).
Определение стихов О. М. как возникающих из сновидения, данное Б., совпадает с формулировкой самого О. М. из стих. «Батюшков» - «вечные сны». Знаменательность совпадения доказывает родство «внутреннего слуха» обоих поэтов, позволявшего одному услышать «музыку революции», а другому - «шум времени». Тем не менее, когда 8.12.1920 О. М. хотел прийти к Б., последний, по собств. признанию, «отговорился делом».
Характерно, что ст. Б. «Без божества, без вдохновенья» (апрель 1921) не содержит ни одной отсылки к поэзии О. М. Критика Б. направлена в осн. на Гумилева и Городецкого. Упомянутая статья Б. отозвалась в названии ст. О. М. «Буря и натиск» (1923), ср. у Б.: «Русский футуризм бесконечно значительнее, глубже, органичнее, жизненнее, чем “акмеизм”; последний ровно ничего в себе не отразил, ибо не носил в себе никаких родимых “бурь и натисков”, а был привозной “заграничной штучкой”».
Упоминавшийся выше конфликт между символистами и более молодыми поэтами основывался, в частности, на противопоставлении двух типов творч. личностей - «Моцарта» (к этому типу был отнесен Б.) и «Сальери» (в этой ипостаси выступал Гумилев). В 1921 О. М. в ст. «О природе слова» отдал предпочтение второму типу: «строгий ремесленник мастер Сальери» для него - воплощение предметной эстетики слова, конкретного подхода к языку и поэзии.
Известие о смерти Б. застигло О. М. в Грузии и было воспринято драматически: «Блок <...> не выиграл от ранней смерти. И, говорят, был безобразным в гробу. А ведь он всегда был красив. <. > мне его еще больше жаль, чем Николая Степановича. Я по нем, когда узнал, что он умер, плакал, как по родному. Никогда с ним близок не был. Но всегда надеялся, что когда-нибудь потом. А теперь поздно» (приведено в воспоминаниях Одоевцевой И.). В августе 1921 в Батуме он прочитал доклад о поэзии Б., а 7.2.1922 принял участие в вечере памяти Б. в Харькове. Через год О. М. написал ст. «Барсучья нора» [позднее заглавие изменено на «А. Блок (7 авг. 21 г. - 7 авг. 22 г.)»; в кн. «О поэзии» (1928) О. М. вернул заголовок «Барсучья нора» и убрал подзаголовок о годовщине смерти Б.], в к-рой отразились положения прочитанного доклада. Тема статьи - посмертная жизнь Б. в культуре и читат. сознании. Ее О. М. трактует в историософском ключе. О. М. выделил этот новый статус поэта как особое существо, имеющее «свой возраст», в первую годовщину смерти - «младенческий возраст». Отделяя творчество Б. от интерпретаций его, с т. зр. О. М., неадекватных (таковыми являлись упомянутые здесь статьи Р. В. Иванова-Разумника, Ю. В. Айхенвальда, В. А. Зоргенфрея), и В. М. Жирмунского виделись О. М. весьма важными.
«Возмездие». Преодолевая мучит. для рус. культуры «отпадение от единства европейской культуры, отторгнутость от великого лона», Б. одноврем. проявлял ист. любовь, ист. объективность к «домашнему периоду русской истории, который прошел под знаком интеллигенции и народничества». Рус. история не как науч. дисциплина, но как психологич. данность, формирующая нац. сознание, движет и организует, наполняет поэзию Б., умевшего слушать «подземную музыку русской истории».
Как и в др. местах, О. М. подчеркивал здесь культур- но-типологич. отнесенность Б. к 19 в. В концепции О. М. век как культурно-ист. эпоха - замкнутое пространство (здесь - «барсучья нора»), к-рое личность обустраивает как для наиб. комфортного существования внутри, так и для выходов за его пределы. Обживая свой век, Б. преломлял историософские черты и вспышки сознания в худож. творчестве: «Здесь пласты времени легли друг на друга в заново вспаханном поэтич. сознании, и зерна старого сюжета дали обильные всходы».
При этом Б., в интерпретации О. М., продолжает не одну из поэтич. линий 19 в., но весь век существования поэзии как единое целое, - здесь наследие В. С. Соловьева, А. А. Фета, Пушкина и Н. А. Некрасова одинаково получают пространство для освоения блоковской поэтикой (об этом же и в ст. «Выпад», 1924, где о Б. говорится как о поэте, вышедшем за пределы школы символизма). Особое значение придавал О. М. поэме «Двенадцать» как своеобр. монумент. попытке переосмысления жанра частушки. В отличие от «хищнической» поэзии других рус. символистов, поэзия Б. «была интенсивной, культурно-созидательной». Поскольку развитие блоковского поэтич. мира шло «от культа к культу», когда культ понимался как подчиненный единой цели разряд поэтич. энергии, постольку же неизбежна трагич. сущность поэзии Б. и осознание им рус. рев-ции. Рев-ция, в свою очередь, понималась как высшее муз. напряжение и катастрофич. сущность культуры. Предрасположенность к катастрофич. мироощущению преодолевалось культурой как любовью: «Поэтическая культура возникает из стремления предотвратить катастрофу, поставить ее в зависимость от центрального солнца всей системы, будь то любовь, о которой сказал Дант, или музыка, к которой в конце концов пришел Блок». Посмертная жизнь для О. М. - естеств. составляющая ист. процесса. Не случайно О. М. говорил о блоковском историзме как способе воспринимать культуру в целом, равно как и частные культуры или отдельные стили (Гинзбург Л. Я. «Камень» // Мандельштам О. Камень. Л., 1990. С. 269).
специ- фич. культурная роль Б. для читателя: «Блоком мы измеряли прошлое, как землемер разграфляет тонкой сеткой на участки необозримые поля. Через Блока мы видели и Пушкина, и Гете, и Боратынского, и Новалиса, но в новом порядке, ибо все они предстали нам как притоки несущейся вдаль рус. поэзии, единой и неоскудевающей в вечном движении».
В ст. «Буря и натиск» О. М. вновь говорил о связи Б. с 19 в. Одноврем. поэт - снова в историософском ключе - трактовался как современник своего собств. времени, неотрывный от его специфич. особенностей. Ср. у Н. М.: «Блок, представляющий синтез двух слоев русской интеллигенции, низовой или, по терминологии Бердяева, революционной, и высшего слоя элиты, остро ощущал болезнь эпохи, но пытался излечить ее прививкой шестидесятых годов прошлого века». Будучи типологически един со своей эпохой, Б. в плане поэтич. языка абсолютно автономен и благодаря этому его стихотворения воспринимаемы читателем любой эпохи при условии живого чувства языка у самого читателя. Подчеркивается генетич. связь Б. с гражд. поэзией и в «Шуме времени». Не случайно постановку «Балаганчика» О. М. квалифицировал как злую шутку Б. «над театральным чудом».
О. М. из всего написанного Б. наиболее ценил 1-ю строфу стих. «Как тяжело ходить среди людей...» (1910), он - один из немногих современников, высоко оценивших поэму «Двенадцать». Как бы критически ни относился О. М. к символизму и символистам, он всегда выделял Б. из их среды. В то же время в 1930-е гг. его взгляд на поэзию Б. переосмысливался. Указывая на манеру О. М. говорить о стихах «ослепительно пристрастно», А. А. Ахматова отмечала его чудовищную несправедливость по отношению к Б. В этой связи весьма характерен эпизод осени 1931, описанный Э. Г. на принадлежавшем ей экз. «Возмездия» О. М. сделал несколько заостренно-гневных и «ядовитых», по утверждению мемуаристки, пометок, начинавшихся словами: «И возник вопрос.», представляющими собой цитату из прозаич. «Предисловия» к поэме: «В Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении евреями христианской крови» (принадлежавшая Герштейн книга пропала). Реакция О. М. вызвана, по-видимому, антисемитским выступлением Б. - сходным образом он негативно реагировал в своих стихах на отказ от еврейства у Фета. В «Разговоре о Данте» О. М. вступил в скрытую полемику с Б., критически подойдя к его типу творчества. С этой т. зр. «Разговор о Данте» можно назвать «разговор против символизма» (Слово и культура). Вместе с тем в 1935 О. М. подготовил для Воронежского радио передачу о Б.
В личностном плане судьбы Б. и О. М. совпадали по мн. важным аспектам. Так, для них обоих чрезвычайно важен образ матери (мать Б. происходила из семьи Бекетовых, мать О. М. была родственницей С. А. Венгерова), или иначе связано с фигурой З. Н. (Б. сотрудничал с журналом «Новый путь» с 1903) и с философией В. С. Соловьева. В раннем стих. О. М. «Как облаком сердце одето. » (1910) предпоследний стих «И дышит таинственность брака.» соотносится с гностич. мифом о Софии Премудрости Божией, к-рый в творчестве Б. имел огромное значение (цикл «Стихи о Прекрасной Даме»). Впоследствии этот концепт в самостоят. виде не был развит в творчестве О. М., однако образ «брака» отчасти преломился в идее «бесполости» к.-л. явления действительности как его бесплодности.
Естественный для поэтов нач. 20 в. сплав религиозности и эротизма по-своему отразился в творчестве и О. М. (особенно в период, предшествующий «Камню», 1913), и Б. Единый круг общения (театр В. Ф. Коммиссаржевской, «среды» Вяч. И. и др.) формировал в 1900-х гг. сходство эстетич. установок, не получивших, однако, полного развития в зрелом творчестве О. М. В рец. на «Камень» Городецкий указывал, что О. М. «учился писать не у Верлена и Блока». Противопоставленность типов творчества О. М. и Б. со своей т. зр. отмечал и В. И. Рындзюн.
Если на опред. этапе (1907, кн. «Снежная маска») для Б. характерны агностич. настроения и потребность в этич. бунте против сковывающих неподвижных начал жизни, стремящихся к покою, то для О. М. подобный этич. бунт невозможен ни на раннем этапе, ни в более зрелые периоды творчества. Декадентская модель поведения, ставшая одной из причин семейной драмы Б. и Л. Д. Менделеевой- Блок, также неприемлема для О. М., равно как и свойств. Б. общесимволистская раздвоенность, уверенность в наличии «лучшего» мира, чем данный человеку, земной. Отсюда - наличие поэтич. двойников у Б. и их принципиальное отсутствие у О. М.
Характерно сравнение личной жизни О. М. и Б.: если первый понимал женщину, жену как «мое ты» и стремился к ситуации, когда в совм. жизни достигается личностная свобода («Я с тобой свободен»), то для второго образ «Прекрасной Дамы», по сути - двойник земной женщины, заслонял ее человеч. черты и сущность.
При этом оба поэта сходно понимали сущность поэтич. слова как зерна, заключающего в себе огромное количество свернутых сюжетов. Эти сюжеты реализуются Б. и О. М. в собств. творчестве, восходят к мировой культурной традиции (у Б. - Прекрасная Дама, Кармен и др., у О. М. - Рим, ласточка и др.) Если у Б. смысл слова несводим к логич. началу, то О. М. уже прямо говорит о себе и близких поэтах: «мы - смысловики» (см.
Обоим близка идея «мужественности» носителя культуры (о трактовке муж. начала творчества О. М. см. в ст. Эстетика). В этой связи понимание необходимости профессиональной работы над поэтич. словом, внимание к эстетич. стороне стиха соседствует с идеей гражданственности поэзии как поступка. И здесь важно, что стих. О. М. «Tristia», развивающее мотив муж. судьбы, содержит отсылку к стих. Б. «На островах». При этом с формальной т. зр. метод обоих поэтов позволяет им пренебрегать фа- бульностью, последовательностью изложения содержания (это касается и собственно поэзии, и прозы); плодотворными представляются хаос и отрывочность.
Неслучайна параллель публицистич. выступлений Б. и О. М., касающихся существования гуманистич. начала культуры в России. Б. выразил свою концепцию в ст. «Крушение гуманизма» (1919, 1921), «Стихия и культура» (1911), О. М. - в ст. «Гуманизм и современность» (1921), «Слово и культура» (1921), «Девятнадцатый век» (1922). У Б. хаос преодолим посредством вмешательства «стихии» и мессианской идеи, воплощающейся в следовании духу музыки, носителем к-рого является народ. Для О. М. при отсутствии мессианской идеи гос-во, лишенное культуры и ист. памяти, обречено на гибель, и его спасение осуществляется через культуру церкви и евхаристическое начало.
настроениям, пронизывавших философию искусства Б. и служивших причинами его мн. жизненных кризисов. Введенная О. Шпенглером метафора «конца истории» Запада для Б., вкупе с его собств. генетич. позитивизмом, приводила к ощущению неминуемой гибели цивилизации и ее эстетич. ценностей. Напротив, О. М. чужды апокалиптич. предчувствия, поскольку для него в основе ист. процесса находится идея действенной проверки гуманистич. сил.
Хотя, по словам Ахматовой, О. М. попрекал Б. «красивостью», его воздействие проявлялось во мн. случаях. Так, стих. «Стрекозы быстрыми кругами» совпадает по размеру, характеру рифмовки, принципу группировки ключевых слов с «Балаганом» Б. Стих. «Ты прошла сквозь облака тумана» (1911) отсылает к «Незнакомке» Б. Огромное значение имели для ряда стих. О. М. «Итальянские стихи» Б., в частности «Венеция» (см. у О. М.: «Когда мозаик никнут травы...», «Когда в листве сырой и ржавой...», наконец, «Веницейской жизни мрачной и бесплодной.»; последнее стих. хранит следы влияния стих. Б. «Три желания», «О доблестях, о подвигах, о славе.», «Осенняя воля»). Здесь особенно важна обозначенная Б. тема креста. Порой О. М. переносил в свой текст элементы структуры источника, использовал ту же рифмовку (О. М.: «Мне стало страшно жизнь отжить.») и образно-метафорич. ряд (ср.: «черный бархат» как метафора ночного неба у Б.). Стих. О. М. «В Петербурге мы сойдемся снова» связано и с образом Кармен, и с «Тремя посланиями» Б. «За то, что я руки твои не сумел удержать.» и «Tristia» восходят к блоковской образности и словоупотреблению (стих. «Шаги командора», «На островах»). «Шаги командора» Б. также находят отклик в стих. О. М. «Как этих покрывал.» и «Чуть мерцает призрачная сцена.». На ряд стих. повлиял цикл Б. «Страшный мир». Также связаны «Стансы» О. М. и «Скифы» Б.
Поэтика Б. использовалась О. М. в разработке принципов существования его собств. поэтич. мира. Найденное Б. соотношение индивидуально-конкретного и общего - двух рядов, по к-рым выстраиваются отношения мира реалий и мира абстракций, проявилось в его циклах «На поле Куликовом» и «Итальянские стихи». Здесь эти ряды поставлены в отношения взаимопроникновения и даны в ист. перспективе. О. М. пользовался этим качеством как готовым, уже найденным, «ничейным». Оно способствовало решению худож. задач в его стих., трактующих историю («Царское Село», «Лютеранин», «Айя-София», «Notre Dame»). Ряд стихотворений носят характер «рассказа в стихах», форма к-рого также восходит к поэтике Б.
Поэтич. темы Б. звучат в стих. О. М., посв. рус. речи, причем О. М. выступал как в согласии с блоковским началом жертвенности, так и в борьбе с ним. Мотив «века», концептуально важный для порев. поэзии О. М., также перекликается с идеей железного века у Б. В «Стихах о неизвестном солдате» О. М. повторял интонацию Б. из стихов, относящихся к теме полета и гибели авиаторов («В неуверенном, зыбком полете», 1910, «Авиатор», 1912) и содержащих в себе апокалиптич. мотивы, пророчества грядущих катастроф и образ «летуна», к-рому в таких катастрофах отводится роковая роль предвестника и причины. О. М. через посредство поэзии и личности Б. воспринимал идею жертвенности и апокалиптичности рус. поэзии в целом.
В стихотворениях на смерть Белого встречаются блоковские подтексты. Так, звуковой рисунок последней строки 1-го стих. помимо др. источников включает «Ты оденешь меня в серебро.», ср. у Б.: «Но зловещий восходит угар - / К небесам, к высоте, к чистоте». В этом стихотворении Б. помимо темы смерти разрабатывается также мотив паяца с его «бубенцом». Этот мотив разрабатывался как самим Белым, так и Сологубом. Характерный для О. М. образ «черной лазури» имеет помимо общесимволистского генезиса конкретный адрес в творчестве Б. Так, в речи «О современном состоянии русского символизма» Б. цитировал как раз подобное словоупотребление в «Серебряном голубе» Белого. Также характерен мотив и для поэтич. творчества Б.: «Ты прижималась все суеверней, / И мне казалось - сквозь храп коня - / Венгерский танец в небесной черни / Звенит и плачет, дразня меня!» («Дух черный марта...»). Поэтому не случайно, что черно-голубой мотив вошел в некролог Белого о Б.
С. Б. в Воронеже.
Соч.: Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963.
Лит.: // Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991; Мандельштам в письмах Рудакова; Иваск Ю. Венеция Мандельштама и Блока // НЖ. 1976 (Н.-Й.). Кн. 122. С. 112-26; Цыбулев- с к и й А. Читая поэта / публ. А. Вольфензон, коммент. П. Нер- лера // ЛО. 1980. № 11; А. Блок: Новые материлы и исследования // ЛН. Т. 92. Кн. III. М., 1980-1992; Парнис А. Е., Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегод. 1983. Л., 1985; Громов П. П. А. Блок: его предшественники и современники. Л., 1986; Марголина С. Мировоззрение О. Мандельштама. Марбург, 1988; Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1988; Бухштаб Б. Я. Поэзия Мандельштама // ВЛ. 1989. № 1; Бройтман С. Н. Венецианские строки Мандельштама, Блока и Пушкина // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики: Межвуз. сб. науч. тр. Кемерово, 1990; Кушнер А. Заметки на полях // ВЛ. 1990. № 4; Н. Я. Мандельштам. Т. 2; Путилина И. Опыт современного прочтения О. Мандельштама // ВЛ. 1991. № 5; Т од де с Е. А. Заметки о Мандельштаме // Шестые Тыняновские чтения. Рига; Москва, 1992; Гаспаров М.Л. Поэт и культура: Три поэтики О. Мандельштама // De visu. 1993. № 10; Гаспаров Б. М. Смерть в воздухе // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы: Очерки русской литературы ХХ в. М., 1994; Фетисенко О. Л. Блоковские реминисценции в поэзии О. Мандельштама // Russian Studies. Ежеквартальник русской филологии и культуры. Т. II. № 4. СПб., 1996 (1998); П я с т В. А. Встречи. М., 1997; С е - гал Д. Осип Мандельштам: история и поэтика. Ч. I. Кн. 1-2 // Slavica Hierosolymitana. Vol. VIII-IX. Berkley; Jerusalem, 1998; Лекманов. 2000; Он же. 2003; Ронен О. Поэтика О. Мандельштама. СПб., 2002; Taranovsky K. Essays on Mandelstam. Camb.; L., 1976; Crove A.-L. Blok’s “Veneeija” and Molnii iskusstva as Inspiration to Mandelstam: Parallels in the Italian Materials // A. Blok: Contennial Conferens / Columbus, Ohio, 1984. P. 78-88; Freidin G. A Coat of Many Colors. O. Mandelstam and Its Mythologies of Self-Presentation. Berkeley; Los Angeles; L., 1987. P. 27.
В. В. Калмыкова.