Берковский Наум Яковлевич
БЕРКОВСКИЙ Наум Яковлевич [1.4.1901, Вильна (ныне Вильнюс, Литва) - 19.6.1972, пос. Комарово Ленингр. обл.), филолог, философ культуры, лит. и театр. критик. Знаки раннего его интереса к творчеству О. М. - стихи из «Камня» и «Tristia», переписанные им в тетрадь еще по старой орфографии, упоминания О. М. в его рукописных работах 1920-21, поры студенч. юности Б. в Екатеринославе. С 1922 он продолжает обучение уже в Петрогр. ун-те, затем, во 2-й пол. 1920-х гг. под рук. В. М. Жирмунского - в аспирантуре при ИЛЯЗВ, и тогда же энергично начинает заниматься лит. критикой, публикуя в периодике (в т. ч., в журнале РАПП «На литературном посту») десятки статей. Внутр. установка Б., предопределившая этот прорыв в мир, как ему представлялось, социально необх. и актуально-жизн., сказалась и в тех трактовках и оценках, к-рые давались им творчеству О. М. Его первое печатное высказывание об О. М. было полемичным, оспаривавшим финальный тезис ст. «Слово и культура» (исх. варианта 1921): «...Вопреки поэту Мандельштаму, классицизм - не искусство революции, уравновешенность, безмятежная настроенность - не стиль страны, где все “в лесах”, в стройке, в планах и наметках...» (О традиции // Ленинградская правда. 1927. 11 сент.; с изм.: Стилевые проблемы пролетарской прозы // На литературном посту. 1927. № 22-23, 24). Апологией «уравновешенности» и «безмятежности» фраза О. М. «классическая поэзия - поэзия революции» никак не являлась, но критик, захваченный азартом борьбы с эстетически-созерцат. миро- отношением (к-рому, судя по его сочинениям екатерино- славских лет, был недавно привержен сам), смысловой ее напряженностью пренебрег. След. работой Б., где возникал мандельшт. мотив, стала ст. «О тяжести недоброй» (Красная газета. 1928. 4 мая. Веч. вып.). Тут осуждались две крайности, усматривавшиеся Б. в становящейся советской литературе: оторванный от реальности «эстетизм» и приземл. натурализм «бытовиков». Б. звал писателей к преодолению этих односторонностей, к освоению методов, как он писал, «высокого реализма», призванного осуществить трудный синтез начал. Назван О. М. в статье не был; знаком соотнесенности - и теперь уже солидарности с поэтом (неназван- ность к-рого это ощущение, м. б., только усиливала) - стала цитатная отсылка к финалу стих. «Notre Dame»: «...из тяжести недоброй / И я когда-нибудь прекрасное создам». Взятая в заглавие, повторялась цитата и в тексте: «Нужно, чтоб замешались в литературу “огромная” тематика, “огромные” реальности, чтоб свою огромность и свое преобладание они удержали в литературной “композиции” - мы хотим “тяжести недоброй”, бремени проблем и смыслов». Подобный же пафос творч. освоения «огромных реальностей» ощутим в напечатанной год спустя (и содержавшей прямые текстовые переносы из ст. «О тяжести недоброй») работе Б. «О прозе Мандельштама» (Звезда. 1929. № 5; с изм.: Берковский Н. Текущая литература. М., 1930), единственной у него, прямо посвященной творчеству О. М., - книгам 1928 «Египетская марка» и «О поэзии». Одним из исходных моментов статьи было положение об обращенности О. М. к началу объективному, к «трехмерному миру культурных ценностей». В журнальном варианте работы это трактовалось - в созвучии с концепцией Жирмунского, как преодоление символизма, его «идеологий», «хаотических» и «смутных». В книжном варианте своеобразие прозы О. М. выявлялось уже через сопоставление с прозой Б. («Детство Люверс»), но здесь также подчеркивался контраст между лирич. «волнообразностью» пастернаков- ского повествования, передававшего природную «хаотику» души маленькой героини, и веществ. «твердостью» культурных миров, входивших в поле зрения О. М. Однако с установкой на «вещественность» спорила, согласно Б., др. приверженность О. М. «артистической» стихии свободной «игры», состоявшей в умышл. «несообразностях», в назывании «предметов» «невпопад», в неожиданности их сопоставлений. При этом «игра» не была у О. М. самоцельной: лишая образы «вещей» эмпирич. однозначности, она, утверждалось в статье, давала автору возможность ассоциативно связывать их с другими, дальними, возвращать их в «культурные “гнезда”», осуществляя тем самым широчайшие ист. охваты (этим оправданием «игры» давался, возможно, помимо прочего, ответ Ан. Тарасенкову, однозначно осудившему прозу О. М. (На литературном посту. 1929. № 3) за ее, как он писал, «стилевую “бредовость”». Воссоединяясь с культурным контекстом, «вещь» у О. М., обретала, по Б., способность знаменовать эпоху, становилась ее «символом». Указание на «символичность» мандельшт. образности возникало в статье не раз: символизм мистически «смутный», будучи «снят» установками О. М. на «игру» и «трехмерность», по существу, обращался у него, согласно Б., в символизм масштабно-«историософский» (О. М. представал тут уже как бы «преодолевшим акмеизм»). «Мандельштам, - резюмировал Б., - философ истории, мыслящий исторический процесс сжатою символикой словесных образов». Поясняя свою «символистскую» версию, он писал: «Мандельштам работает в литературе как на монетном дворе. Он подходит к грудам вещей и <...> приводит материальные ценности, громоздкие, занимающие площадь, к удобной монетной аббревиатуре. Образы его “монетны”, мне кажется, в этом их суть» [здесь очевиден спор с Ю. Тыняновым, самого О. М. в финале ст. «Гуманизм и современность», 1923]. «Монетность» при этом характеризовалась Б. противоречиво: представив ее как способ компактного запечатления ист. времен, он вдруг заявлял: «Мандельштамовский образ изъят из времени, длительность вынута из вещей. <...> “Монета” образа изготовляется как постоянный эквивалент». Эта двойственность могла порождаться и реальными колебаниями автора статьи в оценке историзма О. М. (в первую очередь, в оценке его отношений с актуальной историей - с советской современностью), и стремлением Б. внести в свои рассуждения интригующую коллизионную остроту. Присутствовала эта намеренность обострений и в характеристиках, дававшихся творч. личности О. М. в целом: «Эстетствующий разночинец, навьюченный филологическим богатством буржуазии. Точка. <...> Пожалуй, такая характеристика останется для Мандельштама правильной до конца, но дальнейший анализ покажет в этом разночинце, по мезальянсу родственном пышной культуре былых правительствующих классов, писателя нужного и во многом “примерного” для текущей советской литературы». Использование вульгарно-социологич. клише было ходом провокативно-игровым (сопоставимым с той «игрой» в «несообразные называния», к-рую он обнаруживал у О. М.), в соседстве с ними позитивность итога должна была обозначиться еще явственней (подобного рода рискованные приемы Б., стилизовавший себя под боевого «пролеткритика», применял в кон. 1920-х гг. нередко, и однажды - еще до публикации ст. «О прозе Мандельштама» - вызвал возмущение самого О. М.: в заметке «Веер герцогини» (Киевский пролетарий. 1929. 25 янв.) тот назвал тон рецензии Б. на прозу В. Каверина «безобразным»; фамилия Б. в заметке не фигурировала, дошел ли до него этот отзыв, неизвестно. Общая оценка, дававшаяся О. М. в статье Б., была очень высокой [на что резко отреагировал Тарасенков (Печать и революция. 1930. № 1)], а учитывая развернувшуюся рядом - в ходе «переводческого скандала» - газетную травлю О. М., еще и весьма своевременной: «Преломление быта культурой, центральный принцип ман- дельштамовской прозы, нам сейчас, в дни обсуждения культурной революции, безмерно дорого». Во внутреннем же отношении Б. к творчеству О. М. сложности присутствовали. В 1933 он записал в тетради: «Читал “Путешествие в Армению” О. Мандельштама <...> - очень приторно, сначала нравится, потом кажется отвратительным - праздная проза. Мне урок - так не писать больше». Резкость отталкивания прямо обусловливалась тут ощущением зависимости от предмета, глубокой с ним связанности (об этой связи, о своего рода автопортретировании Б. в ст. «О прозе Мандельштама» писали впоследствии И. Борисова и Г. Белая). В печатных работах Б. после 1930 О. М. был упомянут только однажды (Таиров и Камерный театр. 1962, опубл. в 1969), но в переписке имя поэта возникает многократно. По письмам к Н. Харджиеву видно, с какой деятельной увлеченностью следит Б. с 1957 за подготовкой издания О. М. в БС «БП» пишет по просьбе Харджиева набросок комментария к стих. «Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы...», намечает возможные аналоги поэтике О. М. (Рильке, Гельдерлин, Тютчев, Хлебников); продолжается обсуждение «гельдерлиновской» параллели и в переписке с Н. М., с к-рой Б. знакомится в 1961. В 1966 в Вашингтоне вышел второй том собр. соч. О. М., где работа Б. «О прозе Мандельштама» обширно цитировалась в примечаниях. «Скрывал, но был доволен, - отмечала в позднейшей записи вдова Б., Е. Лопырева, - когда в американском издании Мандельштама оказались перепечатанными большие куски из его статьи». В письме к Н. Роскиной от 25.2.1969 Б. назвал эту свою работу единственной, за к-рую ему «не стыдно» из всех «упражнений аспирантских лет».
Ф. 3120. Оп. 1. Д. 39. Л. 4 об.
Лит.: // ВЛ. 1986. № 12; Белая Г. Дон-Кихоты 20-х годов. М., 1989; Парамонов Б. Добычин и Берковский // Звезда. 2010. № 10; «Я всегда вас помнила...» (Письма Н. Я. Мандельштам к Н. Я. Берковскому) // СМР. Вып. 4/1. М., 2008; Кацис Л.К проблеме чтения и восприятия критической статьи в газете, книге, посмертном сборнике: Берковский. Мандельштам. Пастернак // Вестник РГГУ. 2012. № 13(93); Иванов Вяч. Вс. Как построена «Египетская марка» Мандельштама? // История литературы. Поэтика. Кино: Сб. в честь М. О. Чудаковой. М., 2012.
Л. С. Дубшан.