Белый Андрей
БЕЛЫЙ Андрей (наст. фам., имя и отчество Бугаев Борис Николаевич) (14.10.1880, Москва - 8.1.1934, там же), поэт, прозаик, критик, теоретик символизма, литературовед, мемуарист. В начале творч. пути О. М. проявлял интерес к произведениям Б. При разборе произведений Б. в «Цехе поэтов» Н. С. Гумилев давал им высокую оценку, что не могло не сказаться на восприятии О. М. Б. утверждал, что термин «акмеизм» был придуман именно им в присутствии Вяч. И. Иванова, а Гумилев охотно подхватил его. Б. отзывался об О. М. как о «пэоннейшем из поэтов», несмотря на презрит. оценки О. М. А. А. Блоком в переписке с Б. (Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 344).
«Эстетический эксперимент» Б. повлиял на О. М. так же, как на В. В. Хлебникова, В. В. Маяковского, Б. Л. Пастернака, М. И. Цветаеву. Гл. обр. воздействие Б. обусловливалось его стиховедч. работами, равно как и подтверждавшими теоретич. разработки поэтич. экспериментами в оригинальном творчестве. Как заметил Ронен О., растущая тревога «самого чуткого» из теоретиков символизма
Влияние поэтики Б. на поэтич. произв. О. М. затронуло прежде всего их фонетич. сторону. В рец. на стихи, помещенные в журнале «Аполлон» (1910, № 9), В. Пяст связывал «обдуманность» ритма стих. «Истончается тонкий тлен» с теоретич. исследованиями Б. («Символизм»). К. Ф. Тарановский отмечает стих. Б. «Зима» как прототип стих. О. М. «Медлительнее снежный улей».
Стихи О. М хранят следы чтения им произведений Б. Так, сравнение неба с эмалью («На бледно-голубой эмали...») неоднократно встречается у Б. (ср. у Б.: «Опять посылает мне даль / Вздыхающий, тающий отдых: / Свою голубую эмаль, / Свой кроткий, пурпуровый воздух» - «В весенние волны зари», 1902; «И темно-тусклая / Эмаль / Суровым мороком окрепла» - «Пепел», 1903; «Так в бирюзовую эмаль / Над старой, озлащенной башней.» - «Паук», 1906). Стих. О. М. «Я слово позабыл, что я хотел сказать.» отсылает к стих. Б. «Все забыл» (1906) (ср. у Б.: «Я без слов: я не могу. / Слов не надо мне» и «Знал - забыл - забыть не жаль - / Все забыл: давно.»). Один из важнейших для поэзии О. М. образ ласточки в сходном контексте связи с загробным миром встречается и у Б. (ср. у Б.: «В страну гробов, весенние предтечи, / Щебечущие ласточки, - летите!» - «Старинный друг», 1903).
Стих. О. М. «Золотой» (1912), принадлежащее к созданным в творч. полемике с символизмом, написано с опорой на одну из сцен «Петербурга» Б.: «Персонажи и декорации антисимволистского стихотворения Мандельштама позаимствованы из произведения символиста» (Лекманов О.) Еще неск. реминисценций из «Петербурга» Б. проявились в стих. О. М. «Я ненавижу свет.» (1912), «Мадригал» (1913), в ст. «Девятнадцатый век».
В статьях нач. 1920-х гг. О. М. неоднократно высказывается о творчестве Б. Так, в ст. «Слово и культура» (1921) «глоссолалия» Б. трактуется как такая модель понимания слова, при к-рой оно обретает значительно большие возможности («слово стало не семиствольной, а тысячествольной цевницей, оживляемой сразу дыханием всех веков»), чем в обычном языковом контексте. Одноврем. такое слово служит средством общения при том, что ни с каким конкретным языком среди мертвых или действующих в современности оно не соотносится. Не служа средством передачи широких знаний о мире («эрудиция»), так понятое слово тем не менее является элементом языка, хотя и неизвестного. Вопрос о бытовании такого несуществующего языка занимал О. М. и в связи с К. Д. Бальмонтом, к-рый мыслится в таком плане как «переводчик» с неизвестного языка.
Отношение к «глоссолалии» повлияло на характер последующих критич. выступлений О. М. в адрес Б. Так, в ст. «О природе слова» (1921- 22) О. М. упрекал Б.-прозаика в утилитарном отношении к языку. Выпад против Б. настолько силен, что в рец. А. Бема в журнале «Воля России» (Прага. 1923. № 6/7. Апрель. С. 159-160) квалифицирован как жест отлучения Б. от литературы. О. М. трактует прозаич. метод Б. как смещение психологич. и фабульного планов (ст. «Конец романа», 1922), при этом проза Б. в целом оценивается как не имеющая отношения к ритму и психофизиологии человеч. жизни, деятельности, занятий (ст. «Литературная Москва. Рождение фабулы», 1922).
Творчество Б. враждебно «ритму» в понимании О. М. Если для Б. метрич. организация текста равно возможна и в поэтич., и в прозаич. произведении, то О. М. настаивал на асимметричности прозы, такой органике словесного движения, при к-рой взаимодействие слов в прозаич. произведении возникает благодаря спонтанности метрич. организации. С т. зр. О. М., влияние Б. на рус. прозу скорее, тормозило ее развитие, хотя его прозаич. работа начата «с изумительной силой». Именно потому, что «Андрей Белый - вершина русской психологической прозы», приемы его творчества лишь продолжают беллетристич. линию развития литературы (ст. «Литературная Москва. Рождение фабулы»). При этом опыт Б.-прозаика О. М. учитывает как в худож., так и в нехудож. прозе, а те же «Записки чудака» отзываются в аллитерациях «Разговора о Данте».
Наиб. резко негативную реакцию О. М. вызвала кн. Б. «Записки чудака» (Берлин, 1922). Статья О. М. направлена, во-первых, против писательской манеры Б. как символиста. Приемы книги трактованы как декламационные, ее фабула расценена как нелепая и безвкусная, самый стиль объявляется признаком самовлюбленности, от чего отсутствует всякая стилистич. мысль, многоголосие. Проза лишь кажется сложной: по мысли О. М., она элементарна. Описываемые события заставляют читателя отшатнуться «от этой дамской ерунды» (Андрей Белый. Записки чудака. Т. II. Издание «Геликон». Берлин, 1922). Хотя в основе книги - повествование о важных для автора событиях, их описание не способно вызвать у читателя доверия, желания стать его собеседником: «Если у человека три раза в день происходят колоссальные душевные катастрофы, мы перестаем ему верить, мы вправе ему не верить - он для нас смешон».
В ст. «Письмо о русской поэзии» (1922) О. М. писал о творчестве символистов, в т. ч. и Б., как явлении своего времени, обреченном исчерпаться вместе с эпохой. Здесь снова содержится выпад против полной приверженности Б. антропософии, в связи с чем теософия объявляется мировым шарлатанством, а о самом Б. говорится, что он «неожиданно оказался дамой». В мандельшт. концепции литературы и особенно поэзии как мужского дела и долга теософ. устремления Б., безусловно, понимаются как недостойные его собств. поэтич. мастерства.
Вместе с тем нек-рые черты поэтики Б., хотя и помещенные в негативный контекст, весьма точно отмечаются О. М.: это прежде всего трансцендентальный характер поэзии, связ. с метафизич. способом мышления (ст. «Буря и натиск», 1923). Вклад Б. в рус. лирику заключается в обогащении поэтич. словаря за счет филос. терминов (в кн. Б. «Урна» и «Пепел»), в музыкальности гражд. поэзии Б. и ее многоголосии. На примере этой статьи ясно, что О. М. «вполне сознавал, какую роль играет подтекст в полифони- зации стиха».
Андрей Белый
Не случайно в период критич. отношения к Б. О. М. вводит подтекст из его «Первого свидания» в стих. «Я по лесенке приставной», где взаимодействуют «космический» и «волосяной» метафорич. ряды. Именно связь образов Б. с метафизикой и трансцендентальным пониманием мира привлекают О. М. гораздо больше, чем идеологич. умопостроения Б.
Неприятие О. М. личности Б. связано с его общим негативным отношением к символизму не только как к худож. методу, но и как способу построения модели человеч. личности, ее отношения к миру и с миром (см. Символизм). Вместе с тем впечатление от личности Б. и О. М. при общении с ними современников нередко оказывается сходным. Так, Д. И. Выгодский писал о них обоих как о людях единственно «настоящих», т. е. обладающих подлинным личностным пафосом и глубиной и вследствие этого отличающихся дикостью и отсутствием спокойствия. То же сходство отмечает и Н. Н. Берберова,
Более того: существует ряд культурных позиций, к-рые в силу сходных условий формирования худож. приоритетов в юности, оказываются общими для Б. и для О. М. - даже при формальном отсутствии знакомства или лит. отторжения. Так, к ним относятся увлечение нем. культурой, также арм. культурой. Эти же условия определяют и социальную позицию, выраженную в прозе, тем или иным образом касающейся понимания «народа». Прозаич. произведения О. М., как и у Б., характеризуются зыбким сюжетом, сквозными темами, ориентацией на законы муз. композиции. Пассаж из «Египетской марки», противопоставляющий туфельки балерин галошам литераторов, восходит к «Штемпелеванной калоше» Б. Культурное самоощущение как поэта, близкого к Б., было свойственно и самому О. М., проявившись в последние месяцы его жизни: так, в лагерных разговорах о литературе О. М. говорил о себе как о первом поэте после Б. (свидетельство В. М. Меркулова, солагерника О. М.: НерлерП. М. Осип Мандельштам и его солагерники. М., 2015. С. 264-266).
В своей прозе О. М. и Б. равно ориентированы на гоголевскую традицию лит. гротеска. Парнок в «Египетской марке» генетически связан как с прозой Н. В. Гоголя, так и с автобиогр. героем Б. Есть основания полагать, что О. М. воспринимал творчество Гоголя сквозь призму произведений Б. так же, как А. А. Фета через поэтич. осмысления его у Б., Блока и В. Я. Брюсова.
Вместе с тем осознание того, сколь роковым являлось внимание, уделенное в свое время Белому Л. Д. Троцким (свою статью о Б. он опубл. в газете «Правда» и в кн. «Литература и революция», 1923), отзывается в «Четвертой прозе» О. М. такими образами, как газета-саван, ред.-гробовщик. Способ осознания себя как «умершего» и «убитого» («Я очень рад, что мой убийца жив и что он в некотором роде меня пережил»), смешение живых в реальности персонажей с умершими («Сама певица Бозио будет петь в моем процессе»), в дальнейшем оборачивается в «Четвертой прозе» снятием характеристик разл. жанров и их намеренным гротесковым смешением («„в буйном восторге выводя, как плясовую, “Вечную память”»).
Б. и О. М. независимо друг от друга и в разное время используют метафору «слово - камень», свойств. поэтам рубежа 19-20 вв. Как и Б., О. М. в своей прозе воспроизводит т. зр. ребенка, целостно воспринимающего пространство и время, реальность и миф. Эта же модель миропонимания воспроизводится и в поэзии О. М. (см. Время).
Позднейшие исследователи отмечают также взаимосвязь воззрений Б. и О. М. на природу слова. Несмотря на разницу исходных теоретич. посылок («символистской» и «акмеистской»), слово понимается обоими поэтами сходным образом - как новая эстетич. и содержат. категория, отражающая в звучащей (в частности, поэтической) речи «природу вещей», как эстетич. событие, преодолевающее инерцию обыденного словоупотребления, как постоянно развивающийся организм. Обоим поэтам свойственны историософ. размышления, схожие, несмотря на антропософскую окраску их у Б.
При всем программном неприятии символизма О. М. тем не менее доброжелательно отзывался о поэзии Б. в разговорах с С. Я. Липкиным. Инерция общего теоретич., миро- воззренч. и человеч. противостояния символизма и акмеизма исчерпала себя к нач. 1930-х гг.
Личные отношения с Б. начались в 1933 (хотя одно время оба поэта были жителями «Дома искусств» в Петрограде. В мае-июне 1933 О. М. и Б. встретились в писат. Доме творчества в Коктебеле, где, несмотря на устойчивое неприятие О. М. антропософ. и теософ. тематики, с одной стороны, и на нежелание Б. сближаться с четой Мандельштамов - с другой, все же состоялись личные контакты. Б. о тягостном для него общении с О. М. писал Ф. В. Гладкову и П. Н. Зайцеву. При этом О. М. читал Б. «Разговор о Данте» и фиксировал его замечания, а в разговорах возникали образы, к-рые использовались «каждым из писателей для собств. нужд». Б. в этот период своей жизни увлекался формой очерка, и мн. его замечания, по достоинству оцененные О. М., диктовались именно этим лит. приоритетом. При этом летом 1933 Б. вел дневник, в к-рый занес и негативное впечатление от общения с О. М. Впоследствии сам Б., а вслед за ним и его жена, вымарали резкие слова, и запись стала частично доступна благодаря дешифровке.
свойства физич. (человеческого) тела (плотность, тяжесть, вес) при разных видах движения (падение, вращение и др.). Ходьба и походка в этом ключе трактуются как «самый сложный вид движения, регулируемый сознанием». Окончат. текст «Разговора о Данте» хранит следы бесед с Б. на тему связи текста Данте с естеств.-науч. проблематикой, близкой как Б., так и О. М., последний уподобляет поэзию Данте веществу (проблематика естеств. наук, в частности физики), и как веществу ей свойственны все изв. человеку виды энергии (единство света, звука, материи и др.). Читатель «Божественной комедии» затрачивает на ее понимание столько же усилий, сколько затратил сам Данте, авт. усилия к-рого сравнимы лишь с усилиями путешественника-пеше- хода. Чтение уподобляется долгой и изнурит. пешей ходьбе, сопровождающейся износом подметок и подошв, к-рый, в свою очередь, служит О. М. метафорой процесса проникновения в чужой текст. По свидетельству Э. Г. Герштейн, О. М. после бесед с Б. много раздумывал о «Коперниковом видении мира».
Впечатление, произведенное Б. на О. М., зафиксировано в обеих книгах Н. М. Так, они разговаривали о возвращении первой волны репрессированных в нач. 1930-х гг.. Б. представлялся фигурой трагической, вызывавшей у О. М. сочувствие и уважение. Особенность Б. запоминать и представлять себе каждого автора в виде «сборной цитаты», обобщающей все его осн. мысли и приемы их выражения, также была отмечена О. М.
Несмотря на весь трагизм личности Б., он был полон неиссякаемой творч. энергией, к-рую Н. М., по-видимому, отражая стилистику тогдашних бесед, называет энергией света личности и непрекращающейся мысли. Его присутствие побуждало к интеллектуальной деятельности. При этом сам он нуждался в людях, к-рые бы понимали его и испытывали бы на себе продуктивное влияние его размышлений.
По свидетельству С. Б. Рудакова, воспроизводящему собств. рассказ О. М., поэт стоял в последнем карауле над гробом Б., и в суматохе на спину ему упала крышка гроба Б.. В янв. 1934 О. М. создал цикл стихов памяти Б., хотя, по его собств. признанию Зайцеву, никогда ранее не писал стихов по поводу чьей-нибудь смерти (вероятно, сам поэт не относил свои предыдущие «залетейские» стихи к тому же типу, к к-рому относится цикл памяти Б.; признание О. М. следует трактовать как свидетельство неиспользования им жанра «на смерть поэта». Стихи были посланы вдове Б., к-рой они не понравились, что глубоко опечалило О. М.
Н. М. выделяет в стихах памяти Б. гл. тему - сопереживание чьей-либо смерти, предшествующее следующей ступени - сопереживанию массовым смертям. По ее свидетельству, в тексте был задействован элемент из давно утерянного стих. О. М. о св. Алексее. Сопереживание чужой смерти воспринимается самим автором как соумирание, подготовка к своему собств. концу. Вероятно, не случайны в этой связи слова О. М., позже сказанные им А. А. Ахматовой: «Я к смерти готов». Образ «смерти поэта» как факта его жизни конструируется О. М. на основе творч. переосмысления жизни и смерти Б. Цикл стихов памяти Б. сам О. М. трактовал как тему и вариации, а не варианты одного и того же стих., рассматривал весь цикл как созданный по модели муз. произв. - оратории.
деят. жизнь, О. М. заимствует у Данте. Т. о., в стих. воплощен след бесед с Б. в Коктебеле на тему «Разговора о Данте» О. М.
Вместе с тем описание внешности Б. (голубые глаза) разворачивается в образной системе стихов («синеглазы[е]» стрекозы смерти), а сам образ смерти сопоставляется и с вечной молодостью, и с бессмертием.
В первом стих. О. М. на смерть Б. («Голубые глаза и горячая лобная кость...») использованы цитаты из «Петербурга» (напр., «из совершеннейшей пустоты, чистоты» и др.) и «Начала века» Б. («.Я - ребенок, отрок, студент, писатель, мировоззритель...», отсылки к приведенному отрывку из «Петербурга» содержатся уже в ст. О. М. о П. Я. Чаадаеве). Во многом именно эти фрагменты определяют звуковой облик стих. О. М. Черно-голубой мотив, определяющий цветовую гамму произв. О. М., также встречается в некрологе Блоку. Ряд образов прямо восходит к поэзии Б. Так, «образы стрекоз смерти и черной лазури» отсылают к симфонии Б. «Кубок метелей», задействованный мотив стоп, шагов, подошв также соотносится с произведениями Б. Также следует учитывать стих. Б. «На буграх» (1908), сообщающего дополнит. смыслы понятию «лазурь» у О. М. Отметим, что и «гоголек» не что иное, как обращение В. И. Иванова к Б., приведенное Б. в его воспоминаниях о Блоке 1922-23 (см.: Андрей Белый. О Блоке. М., 1997. С. 350).
избыточности. Однако именно благодаря активности одних и тех же стихов при дальнейшем развитии темы осуществляется захват новых мотивов. Так, тексты «А посреди толпы стоял гравировальщик» и «А посреди толпы, задумчивый, брадатый» различаются внутр. ситуацией и сюжетом. В первом поэт отождествляет себя со слезой, готовой сорваться с ресниц, и возникает осн. метафора - метафора смерти. Во втором осмысленность человеч. жизни, ее значительность выступают на первый план, создавая атмосферу торжественности. Т. о., сходные тексты не могут быть вариантами, а представляют собой два разл. стихотворения.
О. М. при создании цикла стихов памяти Б. применил принцип, свойств. поэтике самого Б. Имеется в виду тот же самый «монтажный принцип», по к-рому сам Б. формировал свой сб. «Стихотворения» (1923) с целью создания новых худож. единств (см. об этом: Лавров А. В. О книге А. Белого «Стихотворения» // Белый А. Стихотворения. М., 1988; С. 541). Роль приема, монтирующего отд. стихотворения в целостный цикл, несут на себе повторяющиеся строки. Не случайно самая природа цикла не сразу была ясна О. М.: ему понадобилось выложить листки с текстами отд. стихотворений, чтобы осознать характер нового произведения.
Одноврем. О. М. вводит в свое произведение мотивы поэзии Б., достигая тем самым сложного поэтич. эффекта: «реквием» по умершему поэту исполняется на собств. языке этого поэта, транслированном через призму восприятия другого. Так, «соумирание» как подготовка к собств. смерти - мотив, свойств. Б. Ср. последовательность стих. в заключит. части отдела «Золото в лазури» («Стихотворения», 1923): «На буграх» (соумирание природе), «Арлекинада» (похороны человека, соумирание и протест умершего, умерший трактуется как живой и требующий ответа); «Демон» (прочувствование бестелесности), и, наконец, стих. «Друзьям», обращенное к Н. И. Петровской («Золотому блеску верил...»). В последнем стих. идея «Я, быть может, не умер, быть может, проснусь - / Вернусь.» сопрягается с данным О. М. образом «вечной молодости» и бессмертия. Слова О. М. «собиратель пространства» также отсылают читателя к творчеству Б., у к-рого «пространство» - одно из наиб. часто употребляемых и семантически важных слов.
Позднее, в Воронеже, О. М. продолжал размышлять о своих отношениях с Б., осознавая человеч. и профессиональную близость. Так, по свидетельству Рудакова, у него были сходные с Б. критерии мастерства (из письма Рудакова к жене от 20.6.1935 // ВЛ. 1980. № 12. С. 242).
Поэтич. диалог с Б. продолжался в творчестве О. М. и в дальнейшем. Так, в «Стихах о неизвестном солдате» заключены образы и мотивы, присутствующие в поэме Б. «Христос Воскрес[е]». Это «голова» (в др. произведениях Б. - «Чело Века») у Б. и «череп» у О. М., образ «земного шара», эфира, идеи «света», вневременности описываемых событий и воскресения, апокалиптич. интонация обоих произведений, апелляция к 19 в. (см. у Б.: «Эти проткнутые ребра, / Перекрученные руки, / Препоясанные чресла - / В девятнадцатом столетии провисли: / - Господи! / И это / Был / Христос?»). Воздух как могила неизв. солдата у О. М. соотносится с Россией как могилой Христа у Б. (ср.: «Страна моя / Есть / Могила, / Простершая / Бледный / Крест, - / В суровые своды / Неба, / И - / В неизвестности / Мест»). Если у Б. мертвое человеч. тело («Оно») соотносимо с мертвым телом Христа, и за счет этого идея мучит. смерти уравнивает Христа и любого человека, то у О. М. такую же связующую роль несет образ неизв. солдата. Массовость смертей противопоставлена в обоих произведениях индивидуальности человеч. жизни.
смогли увидеть друг в друге общие для обоих черты. Поэтич. сближение, начавшееся задолго до личного знакомства и продолжившееся после смерти Б., являлось результатом движения О. М. как поэта.
Лит.: Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8; Тарановский К. Три заметки о поэзии Мандельштама // International Journal of Slavic Linquistics and Poetics. Mouton. 1969; Он же. О поэзии и поэтике. М., 2000; Хар- джиев Н. И. Примечания // Стихотворения. 1973; Андрей Белый: Проблемы творчества: Статьи, восп., публ.: Сб. М., 1988; Марголина С. М. Мировоззрение Осипа Мандельштама.
архива семьи Лукниц- ких. Л., 1990; Гинзбург Л. Я. «Камень» // Мандельштам О. Камень. Л., 1990; Полякова С. В. «Беловский субстрат» в стихотворениях, посв. памяти А. Белого // Блоковский сб. Х. Тарту, 1990; Она же. Мандельштам о творчестве А. Белого // Полякова С. В. «Олейников об Олейникове» и др. работы по русской литературе. СПб., 1997; Путлина И. В. Опыт современного прочтения О. Мандельштама // ВЛ. 1991. № 5; Тоддес Е. А. Заметки о Мандельштаме // Шестые Тыняновские чтения. Рига; М., 1992; А. Белый: Дневник месяца. Август 1933 / публ., вступ. ст. и примеч. С. М. Мисочник // ЛО. 1995. № 4/5; Гаспаров М. Л. Белый-стиховед и Белый-стихотворец // Гаспаров М. Л. Избр. статьи. М., 1995; Зайцев П. Н. Московские встречи (Из воспоминаний об А. Белом) // Воспоминания об А. Белом: Сб. М., 1995. С. 387; К а ц и с Л. Ф. И.-В. Гете и Р. Штейнер в поэтическом диалоге А. Белый - О. Мандельштам // ЛО. 1995. № 4/5; Берберова Н. Н. Курсив мой. М., 1996; Пяст Вл. Встречи. М., 1997; Семенко И. М. Стихи А. Белому // Семенко И. М. Поэтика позднего Мандельштама. 2-е изд. М., 1997. С. 82-85; Герштейн Э. Г. Мемуары. СПб., 1998; Мариенгоф А. Б. Бессмертная трилогия. М., 1999; Лекманов О. А. Белым по Белому: О стихотворении Мандельштама «Золотой» // Лекма- нов О. А. Книга об акмеизме и др. работы. Томск, 2000; О н ж е. Коктебельские камушки // Там же; Спивак М. Л. На склоне Серебряного века: Последняя осень А. Белого: Дневник 1933 / подгот. теста, вступ. ст., коммент. // НЛО. 2000. № 46; Фре й- дин Ю. Л. Мандельштамоведческий комментарий к воспоминаниям П. Зайцева об А. Белом // СМР. М., 2000. С. 238; Орлицкий Ю. Б. Стиховое начало в прозе О. Мандельштама (к постановке проблемы) // Смерть и бессмертие поэта. М., 2001. С. 174-182; Ронен О. Поэтика Мандельштама. СПб., 2002; Липкин С. Я. «Угль, пылающий огнем.» // Собр. соч.: В 3 т. 2-е изд. М., 2017. Т. 3; F re i d i n G. A Coat of Many Colors. O. Mandelstam and His Mithologies of Self-Presentation. Berkeley, 1987; Sippl, Carmen. Reisetexte der russischen Moderne. Andrey Belyj und Osip Mandelstam im Kaukasus. Munch., 1997 (Slavistische Beitrage. Bd. 347).
В. В. Калмыкова.