Шкловский Виктор Борисович
ШКЛОВСКИЙ Виктор Борисович (12.1.1893, С.-Петербург - 6.12.1984, Москва), теоретик лит-ры, один из основателей ОПОЯЗ, лит. критик, прозаик, кинокритик и киносценарист, мемуарист; лауреат Гос. премии СССР (1979). Близкий знакомый О. М. Общение со Ш. отразилось в ман- дельшт. заметках «Шуба» (1922), «Я пишу сценарий» (1927) и наброске «Виктор Шкловский» (1927[?]). Знакомство О. М. со Ш. могло состояться в кон. 1913 в артистич. кабаре «Бродячая собака», где Ш. дебютировал 23.12.1913 с докладом «Место футуризма в истории языка», к-рый стал заметным событием, отмеченным мн. современниками. В личной б-ке О. М. сохранился экз. написанной на основе доклада монографии Ш. «Воскрешение слова» (СПб., 1914) с дарств. Надписью (см.: Фрейдин Ю. Л. «Остаток книг»: библиотека О. Э. Мандельштама // Слово и судьба. С. 235). Ш., вспоминая посещения «Бродячей собаки», первым из поэтов упоминает именно О. М. (см.: Жили-были. С. 80). Инициатором знакомства мог стать активно вводивший Ш. в лит. круг Н. И. с ним же сблизился в это время и О. М., интересовавшийся теоретич. построениями и поэтич. практикой кубофутиризма. О. М. и Ш. могли познакомиться в Санкт-Петербургском Императорском университете, где они одноврем. учились в 1913-14 на ист.-филол. ф-те (см. в восп. Ш.: Шкловский В. Б. Тетива: О несходстве сходного. М., 1970. С. 163): «Здесь я увидел в первый раз хохлатого, узколицего, ходящего с закинутой головой поэта Осипа Мандельштама»; оба запечатлели в своей мемуарной прозе и семинар С. А. Венгерова. [Показательно, что позднее и Ш., и О. М. использовали образ Венгерова как символ преувеличенно-гражд. отношения к рус. лит-ре. Так, Ш. в ст. «“Уля, уля”, марсиане!» (1919), выступая против прямой связи иск-ва с полит. актуальностью, писал: «Мы, футуристы, связываем свое творчество с Третьим Интернационалом. - Товарищи, ведь это же сдача всех позиций! Это Белинский - Венгеров и “История русской интеллигенции”» (О н ж е. Гамбургский счет. С. 79). Это же специфич. отношение к лит-ре отмечал О. М: «Венгеров <...> ничего не понимал в русской литературе и по службе занимался Пушкиным, но “это” он понимал. У него “это” называлось: о героическом характере русской литературы» (Собр. соч.-2. Т. 2. С. 358)]. В кон. нояб. - нач. дек. 1913 Ш., по его позднему свидетельству, должен был принять участие в несостоявшейся дуэли О. М. и В. В. Хлебникова в качестве секунданта обоих поэтов (см.: Парнис).
Виктор Борисович Шкловский
Дому искусств, куда О. М. вселился, вероятно, при содействии Ш. [показательно, что незадолго до этого в ст. «Техника некрасовского стиха» (1919) Ш. назвал О. М. одним из крупнейших мастеров рус. стиха]. В очерке «Шуба», вспоминая это время, О. М. первым упомянул именно Ш., дав ему подробную характеристику: «„Молодые не унывали, особенно Виктор Борисович Шкловский, задорнейший и талантливейший литературный критик нового Петербурга, <...> настоящий литературный броневик, весь буйное пламя, острое филологическое остроумие и литурного темперамента на десятерых» (2. С. 246). Сам Ш. описал время пребывания в Доме искусств и образ О. М. в кн. «Сентиментальное путешествие» (1923; в его кн.: «Еще ничего не кончилось...». С. 229-231), причем оба текста в ряде фрагментов обнаруживают почти дословные совпадения. В ст. «Литературная Москва» (1922) О. М. положительно отозвался о «формальной школе» (т. е. ОПОЯЗ), назвав Ш. в ряду ее лидеров. В нач. 1926 Ш. предложил О. М. сотрудничество в сфере кинематографии; общение с ним в этот период, отразившееся в заметке «Я пишу сценарий» и наброске «Виктор Шкловский» , оказало существ. влияние на развитие кинематографич. взглядов О. М. (см. ст. Кинематограф).
Наиб. тесное общение О. М. и Ш., очевидно, началось или после переезда О. М. в Москву осенью 1929, или после его возвращения из Армении в сер. янв. 1931. Мемуаристы свидетельствуют о чрезвычайной интеллектуальной интенсивности их общения в это время, когда О. М. и Ш. «часто встречались для беседы “во весь ум”»: «Ходили по диагонали комнаты навстречу друг другу и спорили. Каждый развивал свою мысль с таким количеством “опущенных звеньев”, что трудно было что-нибудь понять в этих синкопах» (Герштейн. С. 412, 35). 4.7.1932 Ш. присутствовал в доме Н. Н. на мандельшт. чтении «Путешествия в Армению» (1931-32) и высоко оценил его; в письме к жене, В. Г. Шкловской, он писал: «Мандельштам читал свою прозу. Она очень хороша» (цит. по: Галушкин А. Ю. Комментарии // Гамбургский счет. С. 541). На это произведение Ш. отозвался рец. «Конец барокко» (1932) (расшир. вариант - «Путь к сетке», 1933), в предисловии к к-рой «Москва летом» упоминается встреча с О. М. 10.11.1932 Ш. присутствовал на закрытом вечере О. М. в редакции «Литературной газеты» и, по восп. современника, стал единственным, кто высоко оценил новые стихи О. М.: «Появился новый поэт О. Э. Мандельштам!» (Там же). В числе тех немногих самых близких людей, кому О. М. читал стих. «Мы живем, под собою не чуя страны...» (1933), был и Ш. (см.: Лекма- но в. 2003. С. 170). Симптоматично соединение имен О. М. и Ш. в опубл. под видом лит. критики полит. доносе (см.: Розенталь С. Тени старого Петербурга // Правда. 1933. 30 авг.), где они фигурировали в ряду идеологически неприемлемых авторов.
В воронежский период теоретич. практика «формалистов» была, очевидно, предметом частых бесед О. М с С. Б. (высоко ценившим работы Ш.: «Гениальность Шкловского, моя любовь к нему - к ученому, к прозаику - <...> издавна»): в его письме к жене от 1.6.1935 упоминается чтение О. М. кн. Ш. «Гамбургский счет» (1929); в письме от 3.11.1935 зафиксирована мандельшт. оценка журнального варианта «Марко Поло» Ш.: «<...> это начало отмены всякого чтения, вроде кино». Показательно, что 27.6.1935 в споре с Рудаковым о стих. Н. А. Заболоцкого «Когда минует день и освещенье...» О. М. воспользовался термином «остранение», введенным в науч. оборот Ш.: «Это капитан Лебядкин, это не стихи... В хвост и в гриву использован формалистический прозаический прием отстранения (я поправил: остранения)» (Мандельштам в письмах Рудакова. С. 161,58, 100, 70). Вниманию О. М. к фигуре Ш. в это время могло способствовать знакомство с ссыльным моск. филологом П. И. Калецким (находившимся в Воронеже с весны 1933 по июль 1935; см.: Н е р л е р П. М. Павел Калец- кий и Осип Мандельштам // ЖиТМ. С. 63), к-рого Рудаков называл учеником Ш.; вероятно, общение с обоими повлияло на мандельшт. планы написания книги о формализме (см.: Мандельштам в письмах Рудакова. С. 40, 42-43).
По восп. Н. Е. Ш. стал первым, с кем О. М. познакомил ее летом 1937 в Москве после воронежской ссылки (см.: Штемпель. С. 17-18). К этому же периоду относится свидетельство Е. Е. Поповой: 18.7.1937 она записала в дневнике: «Неожиданно приехал О. Э. и увез меня к Шкловскому. <...> Запомнился разговор Осипа Эм. со Шкловским об искусстве. Очень сложно, запутанно» (РГАЛИ. Ф. 2440. Оп. 1. Ед. хр. 425. Л. 20; цит. по: Вид- гоф Л. М. Москва Мандельштама: Книга-экскурсия. М., 2006. С. 147). На протяжении мн. лет Ш. оставался одним из немногих, кто активно поддерживал Мандельштамов, постоянно предоставляя им жилье и оказывая материальную помощь. Так, 27.3.1938 Н. М. констатировала в письме к Б. С. «Дом Шкловских был единственным местом, где мы чувствовали себя людьми» (Н. Я. Мандельштам. Т. 1. С. 441); в передаче мемуариста, известны слова Н. М., что «это была единственная семья, которая не боялась принимать ее во время воронежской ссылки» О. М. (Штемпель. С. 17).
Сопоставит. анализ текстов О. М. и Ш. выявляет значит. количество взаимоцитат из произведений обоих авторов и смысловых схождений, позволяющих предположительно реконструировать нек-рые темы, затрагивавшиеся в их общении. К нач. 1920-х гг. может относится неск. вполне вероятных случаев обмена «репликами» между О. М. и Ш. В заметке «А. Блок» (1922) О. М. писал, что А. А. Блок «подхватил цыганский романс и сделал его языком всенародной страсти» (2. С. 253); близкой характеристикой воспользовался и Ш. в «Сентиментальном путешествии», где о Блоке сказано, что «в основе его прежнего мастерства лежало восстание цыганского романса. <...> Тема цыганского романса, <...> формы этого романса были вновь канонизированы» (Шкловский В. Б. «Еще ничего не кончилось...». С. 232-233). При этом отмечаемая Ш. канонизация жанра предвосхищена О. М: «Блок <...> не растоптал ни одного канона» (2. С. 255). Очевидно, мандельшт. характеристика поэмы «Двенадцать»: «Поэма “Двенадцать” - монументальная драматическая частушка» (Там же), - послужила Ш. для логич. отталкивания - см.: «“Двенадцать” - ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана “блатным” стилем» (Шкловский В. Б.«Еще ничего не кончилось.». С. 233); ср.: Н ер лер П. М. Примечания // Слово и культура. С. 312.
В это же время и Ш., и О. М. негативно отозвались на «Записки чудака» А. Белого, счет. С. 221); ср. у О. М.: «Получается приблизительно такая картина: человек, переходя улицу, расшибся о фонарь и написал целую книгу о том, как у него искры посыпались из глаз» (2. С. 321). Более частным совпадением может считаться общность оценки Сухаревского рынка, содержащаяся в текстах обоих авторов, - в «Письме о России и в Россию» (1922) Ш. писал: «Москва - это Сухаревка, которая слопала и революцию, и Россию» (Шкловский В. Б. Гамбургский счет. С. 146); еще негативнее изобразил Сухаревский рынок О. М. в заметке «Сухаревка» (1923). По предположению совр. исследователя, в мандельшт. статьях нач. 1920-х гг. содержится рад существ. смысловых параллелей ранним теоретич. воззрениям Ш. (см.: Т о д д е с. С. 81-85 и сл.).
Во второй пол. 1920-х гг. оба соотносили совр. им кинематограф с творчеством М. М. Зощенко и, в частности, с рассказом «Аристократка» (1923): О. М. - в рец. на фильм «Кукла с миллионами» (1929) и в заметке «Я пишу сценарий», Ш. - в ст. «О киноязыке» (1926; см. в: Шкловский В. Б. За 60 лет: Работы о кино. М., 1985). Именно с кинематографом О. М. сравнил Ш. в шуточной заметке, представив его «диктующим на театральной площади. Толпа окружает его и слушает, как фонтан. <...> Фонтан для V-го века по Р. Х. был тем же, что кинематограф для нас. <...> Шкловский поставлен на площади для развлечения современников» (2. С. 459); источником этой образности мог стать хронологически близкий иронич. отзыв Ш. о к/ф B. Р. Гардина «Поэт и царь» (1927): «Две части этой ленты заняты фонтаном. Настоящее название ленты поэтому “Поэт и фонтан”» (Шкловский В. Б. Гамбургский счет. C. 353).
Акцентирование О. М. в «Я пишу сценарий» доминантного положения монтажного принципа и особого статуса вещи в раннем киноязыке может являться следствием соответствующих теоретич. разработок Ш., строящихся и на анализе творчества самого О. М. (см. ст. С. М.) и отраженных в рец. «Путь к сетке». Там же Ш. упомянул стих. О. М. «Кинематограф» (1913) - «прекрасные стихи неожиданного дыхания» - и отметил «монтажную» природу пов. «Египетская марка» (1927): «Книга, составленная как будто из кусков, как будто нарочно разбитая и склеенная, обогащенная приклейками» (Там же. С. 475, 476). Эта характеристика полностью применима к прозе самого Ш.; можно предположить, что организация мандельшт. текста (в т. ч. и графическая) складывалась не без влияния происходившего в это время общения со Ш., последовательно культивировавшим монтажный принцип построения прозы. Подобная близость, видимо, ощущалась самим О. М., уже в очерке «Шуба» отметившим «монтажный» способ работы Ш. с текстом: «<...> разбросает по <...> столам и на кровати, и на стульях, и чуть ли не на полу листочки с выписками из Розанова и начнет клеить свою удивительную теорию» (2. С. 247).
Характеризуя в кн. «Их настоящее» (1927) творчество Эйзенштейна, Ш. (Шкловский В. Б. За сорок лет. М., 1965. С. 83) отмечал: «“Стачка” - это вещь без героя. <...> Попытки создавать вещь без героя связаны с общей установкой нашего времени». Мандельшт. возражение против такой позиции, возможно, содержится в одном из ключевых фрагментов «Египетской марки»: «Страшно подумать, что наша жизнь - это повесть без фабулы и героя» (2. С. 493). Др. фрагмент повести: «Мусор на площади... Самум... Арабы...» (Там же. С. 486), - мог быть мотивирован соединением этих же образов в описании Ш. впечатлений от приезда в Москву в нач. 1920-х гг. («Третья фабрика», 1926): «Самум пыли и бумажек. <...> И арабы все говорят на понятном языке» (Шкловский В. Б. «Еще ничего не кончилось.». С. 363); иной источник мандельшт. образности (поэтич. сб. «Самум» и стих. «Араб» В. Я. Парнаха) предложен Р. Д. Тименчиком (см.: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме // RL. 1974. № 7/8. С. 37-38).
Горнфельда в «Четвертой прозе» (1930); в частности, фраза: «К числу убийц русских поэтов или кандидатов в эти убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда» (3. С. 173), - может восходить к «Сентиментальному путешествию» Ш.: «Я ненавижу Иванова-Разумника, Горнфельда, <...> убийцу русской литературы (неудачного) Белинского» (Ш кловский В. Б. «Еще ничего не кончилось.». С. 228); см.: Гаспаров Б. М. «Извиняюсь» // Readings in Russian Modernism: To Honor Vladimir Fedorovich Markov. М., 1993. С. 114-115. При этом упоминание в «Четвертой прозе» в связи с Горнфельдом его кн. «Муки слова» (1905) и газеты «Биржевые ведомости» содержится и в «Воскрешении слова» Ш., а мандельшт. уподобление фигуры Горнфельда образу попугая и его именование «попка имени <...> Короленко» (3. С. 173), возможно, мотивировано приводимой Ш. в ст. «О поэзии и заумном языке» (1916) обширной цитатой из «Истории моего современника» В. Г. Короленко, где описан урок нем. яз., построенный на многократном скандировании слова «попугай». Можно предположить, что «программные» строки стих. О. М. «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...» (1931): «Мы умрем, как пехотинцы, / Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи» (Там же. С. 53), - явились своеобразным откликом на кн. Ш. «Поденщина» (1930); к этому времени Ш. опубликовал и «покаянную» ст. «Памятник научной ошибке» (1930).
ряд. <...> Т. о., прозаический рассказ не что иное, как прерывистый знак непрерывного» (Там же. С. 390); возможно, данный фрагмент является полемикой со Ш., писавшим в связи с кинематографом: «Человеческое движение - величина непрерывная, человеческое мышление представляет собой непрерывность в виде ряда толчков <...>. Мир непрерывный - мир видения. Мир прерывистый - мир узнавания. - Кино - дитя прерывистого мира» (Шкловский В. Б. Литература и кинематограф. Берлин, 1923. С. 24); ср. в «Конце барокко»: «Наступает непрерывное искусство» (Он же. Гамбургский счет. С. 449). Очевидно, другой, предельно откровенный набросок к «Путешествию в Армению» [«снова в Москве <...>. В январе мне стукнуло 40 лет. <...> Я сейчас нехорошо живу. Я живу, не совершенствуя себя, а выжимая из себя какие-то дожимки и остатки» (3. С. 378)] содержит аллюзию на восп. Ш. в «Третьей фабрике» о времени работы на Госкинофабрике: «Я живу плохо. Живу тускло, как в презервативе. В Москве не работаю. Ночью вижу виноватые сны. Нет у меня времени для книги» (Шкловский В. Б. «Еще ничего не кончилось...». С. 372). В свою очередь, самохарактеристика Ш.: «Тридцатитрехлетняя раковина, я сегодня болен. Я знаю тяжесть усилия на створках» (Там же. С. 349), - не может не ассоциироваться с известным мандельшт. стих. «Раковина» («Быть может, я тебе не нужен.», 1911): «<...> из пучины мировой, / Как раковина без жемчужин, / Я выброшен на берег» (Собр.соч.-2. Т. 1. С. 68). Возможно, заключит. фрагмент «Путешествия в Армению» («интекст», в центре к-рого находится образ плененного вост. царя) ассоциативно связан с точно таким же финалом «Сентиментального путешествия» Ш.
Не исключено, что мандельшт. представления о творч. порывообразовании, изложенные в «Разговоре о Данте» (1933): «Поэтическая вещь <...> существует лишь в исполнении. Готовая вещь есть не что иное, как каллиграфический продукт, неизбежно остающийся в результате исполнительского порыва» (3. С. 259), - находятся в опред. зависимости от взглядов Ш., в программной ст. «Искусство как прием» (1917) писавшего: «Целью искусства является дать ощущение вещи как видение, а не как узнавание; <...> искусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве не важно» (Шкловский В. Б. Гамбургский счет. С. 63). Вместе с тем мандельшт. описание «звуковой семантики» «Семантические циклы дан- товских песней построены таким образом, что начинается, примерно, - “мед”, а кончается - “медь”; начинается - “лай”, а кончается - “лед”» (3. С. 226), - сопоставимо с характеристикой Асеева, данной Ш. в заметке «Золотой край»: «Преодолевая себя, плывет Асеев; у него была походка от слова к слову. <...> От “гей” к “бей”, от слова “день” к слову “Дон”»; там же содержится фрагмент, к-рый вряд ли мог быть не замечен О. М.: «Не ошибались акмеисты, ошибались символисты. Но акмеистов никогда не существовало» (Шкловский В. Б. Гамбургский счет. С. 445, 444).
(1924), содержит образ тени-подражателя, вторичного лит. автора: «У каждого русского писателя есть сейчас свой попутчик. <...> Опаздывая на полчаса, тени по-своему правы в своих упреках. Неправильно только, когда они хотят руководить литературой. <...> Я не советую обращать Маяковского в тень» (Там же. С. 388-389). Возможно, в таком же значении употребляет этот образ О. М. в известном письме к Ю. Н. Тынянову от 21.1.1937, содержащем металит. аспект: «не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень. <...> Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию»; см. развитие темы в стих. сер. янв. 1937 «Еще не умер ты, еще ты не один.»: «<...> беден тот, кто, сам полуживой, / У тени милостыню просит» (4. С. 177; 3. С 110); ср. в автопроекции этого образа Ш. в «письме» Р. О. <.> Тень не хочет протянуть мне руку» (Ш клов- ский В. Б. «Еще ничего не кончилось.». С. 361). Вместе с тем в др. «Письме к Роману Якобсону» Ш. соединил образы вех и обоза: «.вехи <мы> не меняем. Вехи нужны не для нас, а для обозов» (Он же. Гамбургский счет. С. 146); и эти же образы скомбинированы О. М. незадолго до написания письма Тынянову в первой же строке стих. кон. 1936 «Вехи дальние обоза.»; ср.: Левинтон Г. Заметки о Хлебникове // Русский авангард в кругу европейской культуры: Международная конференция: Тезисы и материалы. М., 1993. С. 134. [Образ вех О. М. употреблял и ранее, причем в предельно значимом контексте - стих. «К немецкой речи» («Себя губя, себе противореча.», 1932): «Скажите мне, друзья, <...> / Какой свободой мы располагали, / Какие вы поставили мне вехи»; ср. в писавшемся в период обращения к Тынянову стих. «Средь народного шума и спеха...» (1937): «Средь народного шума и спеха, / На вокзалах и пристанях / Смотрит века могучая веха» (3. С. 70, 117).]
Соч.: Жили-были: Воспоминания. Мемуарные записи. М., 1966; Гамбургский счет: Статьи - воспоминания - эссе (19141933). М., 1990; <Воспоминания> // О. и Н. Мандельштамы; «Еще ничего не кончилось.». М., 2002.
<Воспоминания> // О. и Н. Мандельштамы.
Лит.: Тоддес Е. А. Мандельштам и опоязовская филология // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986; Пауэлл П. Мандельштам и Шкловский: одно сопоставление // Шестые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига; М., 1992; Парнис А. Е. О метаморфозах мавы, оленя и воина // Мир Велимира Хлебникова. М., 2000. С. 641-643, 846-847; Шиндин С. Г. Мандельштам и Шкловский: фрагменты диалога // Тыняновский сборник: Четырнадцатые Тыняновские чтения (в печати); Sheldon R. Shklovsky and Mandelstam // Russian and Slavic Literature. Camb. (Mass.), 1976; Sola A. Mandel’stam, poeticien formaliste? // Revue des etudes slaves. 1977. T. L. F. 1.