Цветаева Марина Ивановна
ЦВЕТАЕВА Марина Ивановна (8.10.1892, Москва - 31.8.1941, Елабуга), поэтесса, эссеист, мемуарист. Ц. и О. М. познакомились летом 1915 в Коктебеле в пансионе Е. О. Кириенко-Волошиной (мать М. А. Волошина). Знакомство было поверхностным. Затем, на Рождество 1916, Ц. приехала в Петроград, где читала свои стихи на вечере у бр. Л. и С. Каннегисеров (см. Л. И. Каннегисер) в присутствии С. А. Есенина, Г. В. Иванова, Р. Ивнева, М. А. Кузми- на, О. М., Н. А. Оцупа и др. поэтов, также читавших свои произв. [позднее Ц. вспоминала своеобразие манеры О. М. читать стихи, «полузакрыв верблюжьи глаза» (Цветаева М. Нездешний вечер // Цветаева. Проза. С. 272)]. В тот день О. М. подарил Ц. свою кн. «Камень» (2-е изд.) с дарств. надписью: «Марине Цветаевой - камень-памятка. Осип Мандельштам. Петербург, 10 янв аря 1916 г.». До отъезда Ц. из Петрограда О. М. и Ц. неоднократно встречались. 20.1.1916 Ц. возвратилась в Москву. В письме к Куз- мину Ц. рассказала о продолжении знакомства (Цветаев а. Собр. соч. Т. 6. С. 210; подробнее см.: Лекманов. 2003. С. 70-73). С этого момента начались недолгие близкие отношения поэтов, продуктивные для творчества обоих. В это время О. М. очень высоко ценил стихи Ц., противопоставляя ее поэзию творчеству тогдашней подруги Ц. С. Я. Пар- нок. Коллизия «О. М. - Ц. - С. Парнок» затрагивается в комм. Т. Л. Никольской и Г. А. Левинтона к ст. Волошина «Голоса поэтов» (М. Волошин. Лики творчества. Л., 1988. С. 772; см. также: Бургин Д. Л. София Парнок: Жизнь и творчество русской Сафо. СПб., 1999. С. 164-165).
Весной 1916 О. М. подолгу бывал в Москве, куда приезжал специально, чтобы видеться с Ц. Несмотря на влюбленность в Ц., О. М. находился в приятельских отношениях с ее мужем, С. Я. Эфроном (Т агер). Отношение О. М. к Ц. - юношеская влюбленность, вспышка чувства. Ц. же, во-первых, скорее, отвечала на чувство другого, чем любила сама, во-вторых, ее рождественский приезд в Петроград ею самой трактовался не только как своеобр. миссия «московского» поэта по отношению к «петербургским» и миротворч. реплика в традиц. культурном противостоянии обеих столиц. Для самой Ц. это - жест, непосредственно обращенный к А. А. Ахматовой, поэзию и личность к-рой Ц. боготворила. Горячее желание Ц. - подарить не только моск. поэзию, но и саму Москву Ахматовой, причем это касается и стихов, написанных после возвращения в родной город и относящихся к периоду близости с О. М. Позже О. М. рассказал Ц., что Ахматова всюду носила с собой рукопись посв. ей стихов Ц. вплоть до полного обветшания бумаги; этот рассказ был особенно дорог Ц. Помимо этого, Ахматова была посвящена самим О. М. в подробности романа с Ц. (Ахматова. С. 127), что позволило ей сделать выводы относительно влияния Ц. на поэзию О. М. Т. о., слова Ц. о том, что она дарила О. М. Москву, следует понимать и в контексте тогдашней «невстречи» с Ахматовой: «подарок» как бы предназначен и для «личного пользования», и для «передаривания». Отношения с О. М. приобрели, помимо личного, еще и культурно-поэтич. значение, к-рое лишь «разбавлялось» искренним непосредств. чувством О. М. Все эти нюансы бросают свет на причину раздражения Ц. по отношению к О. М., явного из письма к П. И. Юр- кевичу от 21.6.1916, в к-ром есть признание: «Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу. - Это моя формула» (Цветаева. Соч. 1988. Т. 2. С. 466). Раскрытая в письме ситуация отношений с О. М. дается как пример несовпадения взглядов на природу любви (Там же). Через 7 лет, в письме к А. В. Бахраху (1923), Ц. возвратилась к этой ситуации, вновь наглядно иллюстрировавшей расстановку приоритетов в ее внутр. мире (Там же. С. 609).
Поэтич. диалог Ц. и О. М. начался в февр. 1916. Он включает в себя как отд. произведения, посв. поэтами друг другу, так и межтекстовые переклички. Ц. очень любила стих. О. М. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» (лето 1915, Крым), так же, как стих. «Обиженно уходят на холмы.» и «С веселым ржанием пасутся табуны.» (Соч. Т. 1. С. 472). О. М. особенно внимательно относился к «чужому» слову в своей поэзии, допуская замены отд. слов на более удачные, подсказанные слушателями. На принадлежавшем Ц. экз. кн. «Tristia», подаренном ею А. Е. Крученых 3.5.1941, ее рукой сделана помета к слову «водились» в стих. «Зверинец» и дана сноска, свидетельствующая о первонач. варианте - «плодились», измененном благодаря ей (Там же. С. 473-474). Текстологич. история стих. «На розвальнях, уложенных соломой.», непосредственно обращенного к Ц., и «Не веря воскресенья чуду.» также связана с ней.
Прямо и непосредственно обращены обоими поэтами друг к другу следующие стихи (1916): у О. М. - «В разноголосице девического хора.», «На розвальнях, уложенных соломой.», «О, этот воздух, смутой пьяный.», «Не веря воскресенья чуду.»; у Ц. - «Никто ничего не отнял.» (сти- хотверение касается ситуации отъезда О. М. в Петроград из Москвы), «Собирая любимых в путь.», «Ты запрокидываешь голову.», «Откуда такая нежность.», «Разлетелось в серебряные дребезги.» (на экз. кн. «Версты» из собрания М. С. рукой Ц. сделана помета: «О. Мандельштаму и еще нескольким» (Книги и рукописи в собрания М. С. Лесмана. С. 225), «Приключилась с ним странная хворь.», «Из рук моих нерукотворный град.», «Мимо ночных башен.», «Гибель от женщины. Вот знак.».
В стихах О. М., посв. Ц., впервые и во всей полноте проявилась характерная черта его поэтики - соединение и сращивание в худож. целое разл. эпох со всеми отличит. ист. и культурными чертами, помещение их в единое культур- но-историософ. пространство и как результат - создание поэтич. худож. времени. В «В разноголосице девического хора...» (в одном из списков стихотверение носило назв. «Москва», прямо отсылавшее к историософ. проблематике) взаимодействуют три эпохи: рус. правосл. средневековье, Др. Греция и итал. Возрождение. Именно такая совокупность характерна для зрелого творчества О. М. Метафо- ризация мира, свойственная О. М. («И в дугах каменных Успенского собора / Мне брови чудятся, высокие, дугой»), привела к возникновению особого рода оптики, при к-рой разл. объекты сливаются и наплывают друг на друга; создается образ «города-женщины», а в нем реализуется и любовная, и чрезвычайно важная для О. М. архитектурная темы. Образ «города-женщины» своеобразно преломлял идею «Москва - третий Рим», ранее чуждую историософии О. М. и поэтике «Камня». Москва входила в его сознание в качестве иного, чем С.-Петербург, центра рус. истории, неся в себе чувство неясной тревоги. В своих стихах и Ц., и О. М. утверждали свою творч. позицию, опираясь на образную систему А. С. Пушкина «град» мановением руки.
Марина Ивановна Цветаева
Эффект смещения временных границ и вследствие этого - неподвижность ист. времени и свойство исторически отдаленных друг от друга событий происходить в поэтич. произведении одноврем. составляет основу стих. О. М. «На розвальнях, уложенных соломой.», в к-ром трагич. интонация рождается из смешения неск. сюжетов рос. истории. Трагедийное начало возникает в стихотверении и ощущается читателем именно за счет выстраивания подобного знакового ряда.
Поэтич. обращения Ц. к О. М. - характерные для нее лирич. произведения романтич. плана, предельно субъективные, передающие непосредственность чувства. Вместе с тем они изобилуют конкретными деталями: точным обозначением месяца, в к-рый происходили прогулки по Москве («Какого спутника веселого / Привел мне нынешний февраль!» - «Ты запрокидываешь голову.»), маршрута прогулки (там же; ср:. «Из рук моих - нерукотворный град.» и др.). В первом из посвящений - «Никто ничего не отнял» - Ц. сравнивает О. М. с Г. Р. Державиным О. М.
Лексич. строй стихов Ц. включает в себя элементы арха- ич., церк.-правосл. и фольк. семантики (последняя особенно ярко проявилась в синтаксисе и акцентуации стихов): «отрок», «очи», «покров», «град», «церковка», «ворота», «червонный» и др. Образная система опирается и на фольк., и на апокрифич. мотивы (ср.: «Разлетелось в серебряные дребезги.» и «Из рук моих - нерукотворный град.»). Вместе с тем задействуются пророч. элементы и элементы индивидуальной цветаевской мифологии - ср.: «На страшный полет крещу вас: / - Лети, молодой орел!» («Никто ничего не отнял.») с увлечением «Орленком» Ростана. Трагич. интонация создается переживанием чужой судьбы, помещенной в контекст истории лит-ры.
В нач. июня 1916 О. М. приехал в г. Александров, где в тот момент находилась Ц. Однодневный визит О. М. подробно описан самой Ц. в ее письме к Е. Я. Эфрон от 12.6.1916 (Ц ветаева. Соч. 1984. Т. 2. С. 466-468), а к-ром воссоздан вполне прозаич. и бытовой облик О. М., причем Ц. не скрывала своей иронии и не ставила перед собой задачи поэтически возвысить его личность. Во время своего визита О. М. жаловался на «страшную пустоту» в душе, одиночество и необходимость чьей-либо заботы, сообщал о своем намерении работать служащим в банке. О. М., под впечатлением поездки в Александров, написал стих. «Не веря воскресенья чуду.», где вновь смещал реальные границы: на сей раз - разл. геогр. областей (Александров, средняя Россия и Крым). Здесь подводился также худож. итог взаимоотношений с Ц. Стихотворение интонационно близко кн. «Камень» и является связующим звеном между ней и «Tristia». Последние стихи («Прими ж ладонями моими / Пересыпаемый песок») одноврем. и отсылали к реальной бытовой ситуации общения, и выводили в символич. пространство (песок как уходящее время). Строки «С такой монашкою туманной / Остаться - значит, быть беде» позже, в «Истории одного посвящения» (1931), трактованы Ц. как относящиеся к описанию монахини, торговавшей рукоделием; однако контекст стихотверения показывает, что образ монашки впрямую соотнесен с Ц. О том же свидетельствуют и строки одного из стихотворений Ц., обращенных к О. М.: «Мой - рот - разгарчив, / Даром что свят - вид» («Мимо ночных башен.»). По-видимому, в реальном общении Ц. настаивала на своей отрешенности от конкретных проявлений отношений между мужчиной и женщиной.
Увидев Москву сквозь призму восприятия Ц., О. М. обогатился и человечески, и творчески. О влиянии Ц. на поэтич. возмужание О. М. не раз определенно высказывалась Ахматова. По мнению Н. М., «дикая и яркая Марина» «расковала в нем жизнелюбие и способность к спонтанной и необузданной любви» (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 469); Н. М. подчеркивала роль Ц. как женщины, научившей его любить (Л о с с к а я. С. 146). Душевная щедрость, богатство, бескорыстие и своеобразие чувств, необузданность и своеволие Ц., высокий порыв ее души послужили своеобразным катализатором, выявившим в душе О. М. и в его поэзии черты и свойства, не присущие ему ранее. Вместе с тем впоследствии, критически переосмысливая эмоциональный опыт 1910-х гг., О. М., по свидетельству Н. М., недвусмысленно негативно отзывался о своеволии Ц. [Мандельштам Н. (2). С. 372-380;].
Несмотря на разницу индивидуальных манер обоих поэтов, сравнит. анализ их творчества уже в 1910-е гг. давал основания для их объединения под знаком общей манеры письма. В 1917 Волошин поставил их в один ряд: «...Слияние стиха и голоса зазвучало непринужденно и свободно в поэзии Ахматовой, М. Цветаевой, О. Мандельштама, С. Парнок. В их стихах все стало голосом» (Камень. 1990. С. 238).
Каблукову вторжение жен. начала в жизнь и поэзию О. М., возникшая и утвердившаяся связь религии и эротики в его творч. организме представлялись своего рода кощунством (Там же. С. 256-257). Жен. начало, выявившееся при соприкосновении с личностью Ц., действительно, входит в поэзию О. М. и активно действует в ней до конца его творч. пути, хотя в теоретич. выступлениях предпочтение явно и однозначно отдается мужскому. В пору близости Ц. подарила О. М. серебряное кольцо с изображением Адама и Евы под древом добра и зла (Ц в е- таева. Неизданное. Т. 1). Роман с Ц. выявил специфич. черту личности О. М. - способность обновляться под воздействием др. личности (ср.: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен» - отношения с Б. С. Кузиным). Связь религ. и эротич. начал, очень важная для поэзии О. М. (см. в ст. об идее «бесполого» мира как обреченного на деградацию и исчезновение), в целом характерна для поэтики 1-й трети 20 в. И в стихах Ц., обращенных к О. М., эта связь прослеживается, хотя для ее поэзии в целом она не вполне характерна. Здесь - одна из осн. черт отличия лирики 20 в. от лирики предшествовавшего столетия, когда эротизм, скорее, уподоблялся природным явлениям.
После отъезда из Александрова и по 1922 О. М. и Ц. общались эпизодически: непродолжит. встречи в Феодосии в нач. окт. 1917 (Лекманов. 2003. С. 79) и в 1918, когда Ц. не подала руки О. М. (что могло быть связано или с его отношением к «дому Волошина», или с негативным высказыванием по поводу деятельности Добро- вольч. армии - оба явления были чрезвычайно дороги Ц. и являлись объектами ее мифотворчества; см.: Цветаева. Мой ответ О. Мандельштаму // Цветаева. Собр. соч. Т. 5. С. 305-317; То же / публ. Е. Б. Коркиной // Марина Цветаева. 1892-1992. С. 249-263). Однако диалог - или, во всяком случае, перекличка - продолжался в их произведениях не на уровне непосредств. обращений, а в плане межтекстовых связей. Так, в стих. Ц. «После бессонной ночи слабеет тело.» (19.7.1916) стих 8: «И на морозе Флоренцией пахнет вдруг», - отсылает к зимним прогулкам по Москве и к упоминанию Флоренции в стихах О. М. Контраст между только что увиденной и поэтически воспринятой Москвой и С.-Петербургом - Петроградом - Петрополем, в к-ром О. М. видел сферу самоотождествления, прослеживается в стих. О. М. «Мне холодно. Прозрачная весна.» и «В Пе- трополе прозрачном мы умрем.», написанных сразу после «московских» стихов. Роднит поэтов и общность поэтич. тем: Н. М. заметила, что у обоих присутствует тема «мать и музыка» (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 83).
обоих поэтов отмечается не только на уровне тематич. переклички, но и на уровне смыслового строя: в стихотворениях проявляется «присущая акмеистам интерпретация воображаемого через возведение к историко-культурным архетипам» и «множественность интерпретирующих кодов» (М инц. С. 106-110). Концептуально значимый для О. М. образ «ласточки-души-Психеи» (см., напр., «Когда Психея- жизнь спускается к теням.», 1912) перекликается со стих. Ц. «Психея» (13.5.1918). Выявляются и более широкие связи - между «Стихами о неизвестном солдате» О. М. и «Поэмой воздуха» Ц. посредством мотива воздушной катастрофы (Герштейн. С. 127-128). Возможно, продолжает стихотворный диалог обоих поэтов и стих. О. М. «Ленинград» (Вольф. С. 40-46).
В дневниковых записях Ц. обращалась к творчеству О. М. для иллюстрации своего внутр. состояния и пси- хологич. черт, цитируя (не вполне точно) строки из стих. «Образ твой, мучительный и зыбкий.» и прибавляя: «Но я никогда не дерзну назвать себя верующей, и это - молитвой» (Цветаева. Соч. 1988. Т. 2. С. 304). Ц., в отличие от О. М., не была религиозной. Отсутствие внутр. потребности в религии отражалось и на характере отношения к поэтич. слову, к-рое интересовало Ц. как самоценность, а не как вместилище одноврем. божественного и земного смысла. О. М. вместе с Н. С. относится в этом контексте к противоположному типу творчества (Л о с с к а я. С. 298).
Неудачный визит Мандельштамов к Ц. в 1922 в ее моск. квартиру (Борисоглебский пер., 6, кв. 3) и нарочито холодный, по словам Н. М., прием, оказанный ей хозяйкой, надолго испортили отношения поэтов, несмотря на попытки Ц. строить дальнейшие отношения (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 462-465, 469-470). Ц. приписала несостоявшееся общение ревности Н. М. - жены, «недавней и ревнивой» (Цветаева. Собр. соч. Т. 6. С. 579; письмо Ц. А. В. Бахраху от 25.7.1923 // Там же. С. 574).
Сразу же после отъезда Ц. за границу в печати появилась ст. О. М. «Литературная Москва», в к-рой поэзия Ц. определена как лженародная, лжемосковская, исторически фальшивая - «богородичное рукоделие» и «самый печальный знак» моск. поэзии; противопоставлялись «мужская поэзия» как средоточие «силы и правды» и «женская поэзия» как пародия (употребление термина восходит к тер- минологич. системе формальной школы, упомянутой в статье) на стиховедч. новаторство и пережитый человеч. опыт. Прерогатива жен. поэзии - «пророчество как домашнее рукоделие». Статья О. М. в этой части соотносится с цитированными выше словами Волошина о приоритете голоса в поэзии нач. 20 в. (Литературная Москва // 2. С. 257-258). Резкость отзыва О. М., безусловно, была связана с недавней человеч. обидой, однако мотивирована не только ею, но и спецификой периода лит. развития личности поэта: ср. его слова о поэзии Ахматовой: «паркетное столпничество» из «Заметок о поэзии» (нач. 1923). В эстетике О. М. «мужское» и «женское» противопоставлены. «Женское» начало в типологии культуры то окрашивалось негативно, то, напротив, начинало присутствовать в творчестве поэта и в качестве импульса к созданию произведений, и в качестве стилистич. характеристики (Ронен О. Бедные Изиды // Ронен. С. 152).
Подлинная переоценка поэтич. ценностей произошла для Ц. при восприятии поэзии Б. Л. Отныне для нее иные поэты (в т. ч. О. М.) - художники, не сопоставимые с Пастернаком. В одном из писем к нему она упоминала О. М. в числе поэтов, от к-рых не ждет ничего, кроме выражения их внутр. личностного содержания, тогда как Пастернак говорит с иной, общечеловеч., точки зрения (Цветаева. Соч. 1988. Т. 2. С. 483).
О. М. также усматривал в индивидуалистич. лирике Ц. преобладание «личного» над важным для него самого «над- личным», общемировым и общечеловеческим, и именно это представлялось ему враждебным. Противостояние эстетич. позиций двух поэтов видно на примере резко негативной реакции Ц. на «Шум времени», к-рый она в 1926 прочитала в Лондоне. Метод О. М.-прозаика она иронически квалифицировала как «натюрмортизм» (письмо Пастернака Ц. от 23.5.1926: ДН. 1987. № 7. С. 260; М андельштам О. Соч. Т. 2. С. 385). Ц. усмотрела «подлость» «Шума времени» [«Сижу и рву в клоки подлую книгу М<андельшта>ма “Шум времени”» (письмо Ц. от 18.3.1926 князю Д. А. Шаховскому // Цветаева. Собр. соч. Т. 7. С. 35; см. о том же в письме П. П. Сувчинскому: Там же. Т. 6. С. 317)], гл. обр., в «феодосийской» части книги, в к-рой упоминается деятельность Добровольч. армии. В одной из рабочих тетрадей Ц. сохранилась черновая рукопись ее «отповеди» - «Мой ответ О. Мандельштаму». Беловой текст, по предположению Е. Б. Коркиной, мог входить в состав одной из пропавших частей заруб. архива Ц. (Цветаева. Мой ответ О. Мандельштаму // Марина Цветаева. 1892-1992. С. 249-263). Ц. восприняла авторскую позицию О. М. как местами пошлую, исполненную оценочности и предвзятости (То же // Цветаева. Собр. соч. Т. 5. С. 305-317); «Это книга презреннейшей из всех людских особей - эстета, вся до мозга кости... гниль, вся подтасовка, без сердцевины, без сердца, без крови, - только глаза, только нюх, только слух, - да и то предвзятые, с поправкой на 1925 год» (Там же. С. 256). Ц. не была одинока в своей оценке произведения О. М.: в лит. обзоре И. Г. Лежнева (Печать и революция. 1925. № 4. С. 151-153) нек-рые характеристики «Шума времени» раздражали рецензента «своей барски-эстетской поверхностностью».
А. С. Эфрон, комментируя «Мой ответ.», ставший, по ее словам, результатом обиды Ц. на «иронию или промахи» О. М., утверждала, что мать «никогда не собиралась <...> печатать» его (Л о с с кая. С. 51-52). По др. сведениям, Ц. была готова опубликовать свою «отповедь» (Цветаев а. Соч. 1984. Т. 2. С. 465-466), предполагая для публикации пражский журнал «Воля России», от чего ее отговорил С. Я. Эфрон (чл. редколлегии), считавший интонацию очерка необоснованно резкой (Там же. С. 502). Об этом же ее просил и В. В. Сосинский (Мандельштам О. Соч. Т. 2. С. 385). Также текст Ц. был отклонен П. П. Сувчин- ским, ред. журнала «Версты», и проэсеровски ориентированными редакторами журнала «Современные записки». Формальное основание отказа - слишком «обличительный» тон отповеди, однако, по существу, вероятно, причиной послужила защита добровольчества, ставшая лейтмотивом произв. Ц.
Реакция Ц. на «Шум времени» помогает понять разницу типов творчества, к к-рым принадлежали она и О. М. Для него, по собств. признанию, память работала «не над воспроизведением, а над отстранением прошлого» (Шум времени. Комиссаржевская // Собр. соч.-2. Т. 2. С. 384; см. также: Ахматова. С. 122; Герштейн. С. 414; Мандельштам Н. (2). С. 25). Для Ц. память - арсенал личного мифотворчества, откуда она черпала образы людей из прошлого, воплощая их преображенными, заведомо прекрасными (Ахматова А. А. <М. Цветаева> // Ахматова А. А. Узнают голос мой.: Стихотворения. Поэмы. Проза. Образ поэта. М., 1989. С. 350). При всей оценочности, с к-рой Ц. отнеслась к прозе О. М., она не могла не попасть под воздействие ее стилистики: поэтика монтажа фрагментов, свойственная О. М.-прозаику, отсутствие жесткой фабулы, импрессионизм - все это вполне выразилось в прозаич. произведениях самой Ц., и «Мой ответ.» - тому подтверждение.
восп. Иванова «Китайские тени» (оценены ею однозначно негативно). «История.», в к-рой Ц. использовала поэтич. вымысел, незначительно изменяя нек-рые фактич. детали, - пример двойной полемики: и с Ивановым, и с самим О. М. Худож. работа Ц. с памятью и человеч. образом имела конкретную цель - фиксацию для читателя облика поэта, преломл. под совершенно опред. углом зрения, обращение к самому портретируемому со словесным «зеркалом», побуждающим его также вспомнить бывшее, и одноврем. - по отношению к «Китайским теням» - ответ легендой на «антилегенду». Ц. читала «Историю.» и посв. ей стихи О. М. на лит. вечере в Париже 30.5.1931. По ее словам: «.По залу - непрерывный шепот: “Он! Он! Он - живой! Как похоже”» (Цветаева. Соч. 1984. Т. 2. С. 465-466).
Стих. «О поэте не подумал.» (1934) Ц. вписала в экз. кн. «Версты» из собрания Лесмана в качестве одного из обращений к О. М. (М андельштам О. Соч. Т. 2. С. 385). В очерке «Поэт-альпинист» (1934) Ц. упомянула о своем давнем сущностном сравнении поэзии О. М. с творчеством Державина: «.Мандельштам еще, по времени своему, в ненарушенной классической традиции, между ним и Державиным нет разрыва и разлива российской и словесной революции.» (Цветаева. Соч. 1988. Т. 2. С. 413). В этом контексте вряд ли полностью оправданно заявление Н. М. о том, что Ц. «с полным равнодушием относилась к стихам Мандельштама» (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 462).
Отношение О. М. к поэзии Ц. с 1922, по ряду свидетельств, было, скорее, негативным. Слова «Я антицвета- евец» он произносил и в присутствии Ахматовой (А х- матова. С. 122), и в присутствии С. И. Липкина, к-рый вспоминал также мотивировку этого заявления: «Ее переносы утомительны. Они выходят не в прозу - признак высокой поэзии, а в стилизацию. Она слышит ритм, но лишь слуховым аппаратом, ухом, а этого мало» (Л и п к и н С. И. «Угль, пылающий огнем.» // 3. С. 30). Однако, по свидетельству С. Б. О. М. все же квалифицировал поэзию Ц. как явление значительное: в дневниковых записях, фиксирующих разговоры с О. М., она поставлена в ряд поэтов, к-рых О. М. в разной степени «побаивался», вместе с Гумилевым и К. К. Вагиновым (Герштейн. С. 147); Рудаков упоминал о желании О. М. перечитать произведения Ц. (Там же. С. 166). Ко времени воронежской ссылки относится и концерт скрипачки Г. В. Бариновой, напомнившей Рудакову Ц., виденную на фотографиях; О. М. также подтвердил сходство (Там же. С. 136). Концерт и его обсуждение с Рудаковым побудили О. М. к написанию стих. «За Паганини длиннопалым...», где вновь возник образ Ц.: стихи «На голове твоей, полячка, / Марины Мнишек холм кудрей» рисуют ее портрет и задействуют культурный элемент ее самоописания («Марина Мнишек»).
Оба поэта оказали друг на друга значит. влияние, хотя их взгляд на творчество друг друга менялся в зависимости от развития личных отношений, с одной стороны, и индивид. творч. эволюции - с другой. Для О. М. творчество Ц. и ее личность оказались включены в круг историософ. размышлений.
и культуре. Т. II: М. Цветаева. 1892-1992 / под ред. С. Ельницкой и Е. Эткинда. Норфилд, Вермонт, 1992; Собр. соч.: В 7 т. М., 1994-95; Неизданное: Записные книжки: В 2 т. / сост., подгот. текста, предисл. и примеч. Е. Б. Коркиной, М. Г. Крутиковой. М., 2000. Т. 1: 1913-1919.
Источники: Герштейн; Тагер Е. М. О Мандельштаме: Воспоминания / публ. Г. П. Струве // НЖ. 1965. Декабрь; Н. Я. Мандельштам. Т. 2; Л о с с к ая В. М. Цветаева в жизни. М., 1992.
Лит.: Г. «Военные астры» // Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979; Мусатов В. В. Об одном пушкинском сюжете в «диалоге» М. Цветаевой и О. Мандельштама // Проблемы современного пушкиноведения: Межвузовский сборник научных трудов. Л., 1986; Зубова Л. В. Поэзия М. Цветаевой: Лингвистический аспект. Л., 1989; Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана. М., 1989; Вольф И. «Ленинград» как продолжение стихотворного диалога О. Мандельштама и М. Цветаевой // Смерть и бессмертие поэта; Р онен О. Поэтика О. Мандельштама. СПб., 2002; Лекманов. 2003. С. 70-73.
В. В. Калмыкова.