Средневековье
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ, в худож. мире О. М., период европ. истории 5-15 вв., выступающий как совокупность ист., соц., культурных и психологич. признаков и качеств.
Импульсом к формированию индивидуальной концепции С. послужили, очевидно, впечатления О. М. от посещения во 2-й пол. 1900-х гг. Франции, Швейцарии, Германии и, возможно, Италии и знакомства со ср.-вековой, готич. составляющей культуры этих стран. Вместе с тем теоретич. знания о литературе данного периода О. М., несомненно, получил во время обучения в Сорбонне (где он посещал лекции одного из ведущих медиевистов Европы Ж. Бе- дье), Гейдельбергском университете (где прослушал три курса Г. Неймана по истории ср.-вековой франц. поэзии) и Санкт-Петербургском университете (где занимался романистикой в семинаре В. Ф. Шишмарева и являлся членом студенч. романо-герм. кружка). Несомненно, что формирование мандельшт. концепции С. находилось и под сильнейшим воздействием филос. наследия П. Я. Чаадаева. Можно предположить, что в кон. 1920-х - нач. 1930-х гг. О. М. были известны исследования Н. Я. Марра и представителей т. н. «яфетической» школы в сфере индоевроп. фольклорно-ми- фологич. реконструкций, коснувшихся, в частности, сюжета о Тристане и Изольде в контексте рассмотрения струк- турно-семантич. трансформаций образа «богини любви матриархальной Афроевразии»; см.: Яфетический сб. V. Л., 1927.
О высокой степени знакомства О. М. со ср.-вековой европ. лит. традицией можно, в частности, судить по его относящимся к нач. 1920-х гг. переводам старофранц. ге- роич. эпоса [фрагменты «Песни о Роланде» (кон. 11 в.), поэм «Коронование Людовика» (сер. 12 в.) и «Алисканс» (2-я пол. 12 в.) и др.; см.: Михайлов. С. 63-65]. Дополнит. свидетельствами знания ср.-вековой эпич. традиции является встречающееся в мандельш. текстах регулярное обращение к ее наиб. ярким памятникам и авторам. К их числу относятся краткий пересказ в ст. «Франсуа Виллон» [1910 (1912?), 1927] старофранц. «Романа о Розе» Гильома де Лориса и Жана де Мёна (13 в.), включение в первонач. ред. стих. «Реймс и Кельн» («Шатались башни, колокол звучал...», 1914) эпизода из «Песни о Роланде» (см.: М е ц А. Г. Комментарий // Камень. 1990. С. 328-329), упоминание в ст. «О природе слова» (1920-22) и цитирование при подготовке ее к переизд. (1928) «Кантилены Св. Евлалии» (9 в.) (см.: Нерлер П. Примечания // Слово и судьба. 1987. С. 281) и прямая отсылка в рец. на кн. А. Э. Свентицкого «Книга сказания о короле Артуре и о рыцарях круглого стола» (1923) к сюжетам о короле Артуре, Тристане и Изольде и литературно зафиксировавшим их ср.-вековым авторам Кретьену де Труа и Гальфриду Монмутскому (12 в.). Осмысление С. как самостоят. ист.-культурного феномена пришлось у О. М. на сер. 1910-х гг. и прямо и разнообразно отразилось в его программных статьях и наиб. заметных стихотворениях этого периода. Более того, работа над переводами ряда фрагментов ср.-векового франц. эпоса («Четыре сына Аймона», «Алисканс», «Жизнь святого Алексея») практически привела едва ли не к созданию самостоят. лит. произведений, в к-рых, по словам Н. М., О. М. «выразил себя и свои мысли о нашем будущем. Он хотел напечатать все три вещи в одной из книг 22 года» (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 138), т. е. придал им статус традиционного жанра «подражания» (см.: Михайлов. С. 71-72). Специфич. степень мандельшт. «погружения» в С. как в уникальную социокультурную среду осознавалась и его современниками; так, В. Я. Парнах, характеризуя О. М., отметил, что он - «дитя Санкт-Петербурга - весь принадлежит 19 в., а иногда и средневековью» (Parnach V. In the Russian World of Letters // The Menorah Journal. 1926. Vol. 12. №. 3. P. 304).
Доминирующим фактором восприятия С. для О. М. выступало его метафизич. начало; в «Заметках о Шенье» (1922) он отмечал: «У средневековья была своя душа и было подлинное знанье античности, и не только по грамотности, но и по любовному воспроизведенью классического мира, оно оставляет далеко позади век Просвещенья»; значительно позднее, в «Разговоре о Данте» (1933), О. М. перевел это положение в собственно филос. сферу: «Средневековье не помещалось в системе Птоломея - оно прикрывалось ею. - К библейской генетике прибавили физику Аристотеля. Эти две плохо соединяемые вещи не хотели сращиваться». Вероятно, именно филос.-метафизич. аспектом восприятия С. в худож. мире О. М. обусловлено функционирование категории готики является его связь с физиоло- гич. началом, выступающим как одна из наиб. адекватных метафорич. форм отражения его формальной и содержат. специфики: «средние века именно физиологически гениальная эпоха». Это же качество в мандельшт. представлении необходимо и для понимания ср.-вековой культуры: «Для восприятия бесконечной сложности средневековья необходима физиологическая изощренность», и именно по этому признаку О. М. неожиданно сближает С. с акмеизмом: Н. С. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» (1913) среди четырех «краеугольных камней для здания акмеизма» (Гумилев Н. С. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3: Письма о русской поэзии. М., 1991. С. 19) названы Ф. Рабле Вийон. При этом гумилевская оценка Рабле использует понятие физиологизма (что свидетельствует о смысловой взаимосвязанности этой категории у О. М. и Гумилева): он назван автором, к-рый показал «тело и его радости, мудрую физиологичность» (Там же). Аналогичным образом О. М. характеризовал Вийона: «Кровь подлинного средневековья текла в жилах Виллона. <...> Физиология готики <...> заменила Виллону мировоззрение и с избытком вознаградила его за отсутствие традиционной связи с прошлым». Максимальное проявление физиологич. начала С. О. М. видел в готич. архитектуре: «То, что в XIII (веке. - казалось логическим развитием понятия организма - готический собор, - ныне эстетически действует как чудовищное: Notre Dame есть праздник физиологии, ее дионисийский разгул».
Др. принципиальным аспектом мандельшт. концепции С. становится отношение к человеч. личности, акцентирующее ее индивидуальность: «Средневековье, определяя по- своему удельный вес человека, чувствовало и признавало его за каждым, совершенно независимо от его заслуг. <...> Европа прошла сквозь лабиринт ажурно-тонкой культуры, когда абстрактное бытие, ничем не прикрашенное личное существование ценилось как подвиг»; ср.: «Жесток XV век к личным судьбам». Данное положение могло находиться в смысловой зависимости от мировоззрения Чаадаева, фи- лос. наследие к-рого О. М. прямо соотносил с европ. культурой и ее «готич.» составляющей, см. в ст. «Петр Чаадаев» (1914): «Или Чаадаев устал? Или его готическая мысль смирилась и перестала возносить к небу свои стрельчатые башни?»; ср. о влиянии Чаадаева на мандельшт. трактовку ср.-векового искусства в: Р онен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике О. Мандельштама // СМР. Вып. 3/1. С. 261. Вместе с тем мандельшт. понимание ср.-векового восприятия человеч. индивидуальности не соответствует ист. реальности [см. принадлежащее совр. исследователю определение С. как «культуры безмолвствующего большинства» (Гуревич А. Я. Средневековый мир: Культура безмолвствующего большинства. М., 1990)], поскольку в большей мере должно быть отнесено к культуре Ренессанса. В то же время сам О. М. явно разделял эти культурно-ист. эпохи именно по их отношению к человеку: «Средневековье цепко держалось за своих детей и добровольно не уступало их Возрождению». Близкие представления о гуманистич. ориентированности С. отражены и в надиктованной Н. М. во время работы над радиокомпозицией «Молодость Гете» (1935) заметке об У. Шекспире, где О. М. вновь противопоставляет С. Просвещению, сближая его с античностью: «Дездемона <...> идеал средневековой женщины-жены. Этот идеал никогда не обрабатывался в литературе. Но он в ней присутствовал. Жена по образу какого- то средневекового Домостроя, лишенного восточной <. > жестокости». Непосредственно со взаимоотношениями человека и срелневекового общества связан и социальный аспект мандельшт. восприятия Средних веков. О. М. прямо отмечает активную включенность человека С. в социум: «Средневековые люди любили считать себя детьми города, церкви, университета», причем такая включенность распространяется не только на отд. социальные группы и институты, но и на общество в целом: «Средневековый человек считал себя в мировом здании столь же необходимым и связанным, как любой камень в готической постройке <...>. Служить не только значило быть деятельным для общего блага. Бессознательно средневековый человек считал службой, своего рода подвигом, неприкрашенный факт своего существования». Позднее в ст. «Гуманизм и современность» (1922) О. М. воспользовался понятием «социальная готика», к-рую он увидел в совр. ему эпохе: «Не новая социальная пирамида соблазняет нас, а социальная готика: <...> человеческое общество, задуманное как сложный и дремучий архитектурный лес, где все целесообразно, индивидуально и каждая частность аукается с громадой».
Оно никогда не смешивало различных планов и к потустороннему относилось с огромной сдержанностью»; близкая оценка повторится и в черновых набросках к «Разговору о Данте»: «Сила культуры - в непонимании смерти - одно из основных качеств гомеровской поэзии. Вот почему средневековье льнуло к Гомеру и боялось Овидия». Данное положение не соответствует реальному мировоззрению С.; по мнению совр. науки, для человека Ср. веков «оба мира, земной и потусторонний <...> тесно соприкасаются и находятся в интенсивном общении. <. > Насколько можно судить <. > понятие “тот свет” или “потусторонний мир”, “мир иной” отсутствовало. Перед нами скорее всеобъемлющий иерар- хизированный универсум, включавший как мир живых, так и мир мертвых» (Гуревич А. Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. М., 1989. С. 93). Вместе с тем сдержанность С. в отношении к «потустороннему» находит для О. М. параллели в худож. практике акмеизма: «Благородная смесь рассудочности и мистики и ощущение мира как живого равновесия роднит нас с этой эпохой и побуждает черпать силы в произведениях, возникших на романской почве около 1200 года», и м. б. сопоставлено со ст. «Наследие символизма и акмеизм» Гумилева, в частности писавшего: «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма. <...> Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художников и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие взятые им образы» (Гумилев Н. С. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. С. 19).
В целом О. М. высоко оценивал средневековую (в его индивидуальном понимании) поэзию; развернутое историколит. и теоретич. обоснование этого содержится в ст. «Франсуа Виллон» (в основе к-рой, очевидно, лежит мандельшт. реферат, подготовленный для романо-герм. кружка осенью 1912 и прочитанный в марте 1913; см.: М ец А. Г. Комментарий. С. 332). В трактовке О. М. ее гл. культурно-ист. признаком выступает абсолютная изолированность от социальной действительности: «Поэзия и жизнь в XV веке - два самостоятельных, абсолютно враждебных измерения. <...> Поэзия XV века автономна; она занимает место в тогдашней культуре, как государство в государстве». Как пример наиб. яркого проявления «гипноза литературы» этого периода О. М. приводит Двор Любви Карла VI, участники к-рого были ориентированы на «пренебрежение к сословным перегородкам <...> желая продлить литературный сон в действительности». Уподобляя средневековую поэзию «могущественной риторической школе, которую с полным правом можно читать символизмом XV века», О. М. как ее основополагающий худож. метод определяет аллегоричность, чье явное преобладание в литературе С. в качестве формы абсолютного дистанцирования от реальности оценивается как явно негативное начало: «Знаменитый Роман о Розе впервые построил непроницаемую ограду, внутри которой продолжала сгущаться тепличная атмосфера, необходимая для дыхания аллегорий, созданных этим романом. Любовь, Опасность, Ненависть, Коварство - не мертвые отвлеченности. <. > Средневековая поэзия дает этим призракам как бы астральное тело и нежно заботится об искусственном воздухе, столь нужном для поддержания их хрупкого существования». Одновременно с этим к числу гл. достижений средневековой поэзии О. М. относил ее формальную организацию, в более поздних «Заметках о Шенье» он отметил синтаксич. свободу «поэтов средневековья - Виллона, Рабле», что в известном смысле может выступать как автохарактеристика самого О. М., отводившего исключительно высокую роль синтактике худож. текста, осознаваемой им как гл. смыслообразующий фактор. Это положение получило развернутое отражение в ст. «Франсуа Виллон», где «оба завещания Виллона, и большое и малое» охарактеризованы как «праздник великолепных ритмов, которого до сих пор не знает французская поэзия», при том что в черновом наброске статьи содержится определение: «Французский стих по природе своей, как никакой другой, приспособлен к тончайшим ритмическим нюансам», и там же говорится о поэзии Вийона: «Ритм всегда в строгом соответствии с содержанием».
Именно в наследовании традиций средневековой культуры О. М. видел одну из отличит. черт совр. ему франц. литературы: «XIX век франц. поэзии черпал свою силу из <...> национальной сокровищницы - готики»; см. характеристику Ш. Гюисманса в рец. на его кн. «Парижские арабески» (1913): «Не в воображаемом средневековье, а в подлинном - он нашел великое противоядие современности»; ср. упоминание В. Гюго средневековой старины». Как своего рода культурного продолжателя С., утратившего связь с античной традицией, в «Заметках о Шенье» О. М. определял 18 в., для к-рого «гораздо сильнее была связь с омертвевшими формами схоластической казуистики, так что век Разума является прямым наследником схоластики со своим рационализмом, аллегорическим мышлением, персонификацией идей, совершенно во вкусе старофранцузской поэтики». В противоположность подобной позитивной в культурологич. плане оценке в рец. на кн. Свентицкого О. М. подверг уничижит. критике рус. переложение средневекового эпоса: «Подлинным средневековьем, филологич. духом здесь и не пахнет <...> вся эта никчемная “работа”, одинаково ненужная и филологу и читателю, - еще один поклеп на средневековье с его здоровым и утонченным худож. организмом, изумительно гибким каноном форм». В то же время в позднем варианте ст. «О природе слова» именно рус. язык противопоставлен О. М. лингвистич. тенденциям европ. С. как вместилище эллинистич. традиции: «Живые силы эллинской культуры, уступив Запад латинским влияниям <...> устремились в лоно русской речи <...> западные культуры и истории замыкают язык извне, огораживают его стенами государственности и церковности и пропитываются им, чтобы медленно гнить и зацветать в должный час его распада» (Слово и судьба. 1987. С. 58). Но прогнозируемая О. М. социокультурная языковая ситуация в своей негативной оценке дана в «терминах» С.: «и для нас прозвучит наша кухонная латынь и на могучем теле языка взойдут бледные молодые побеги нашей жизни, подобно древнефранцузской песенке о св. Евлалии».
В мандельшт. мире можно установить ряд и более частных и гипотетич. содержательных параллелей, прямо или опосредованно связанных с культурой С., в первую очередь с ее лит. составляющей. Так, в ст. «О собеседнике» [1913 (1912?), 1927] О. М. использовал образность средневекового фольклора, метафорически изобразив говорящего, к-рый «обратил свое внимание исключительно на акустику. Он бросает звук в архитектуру чужой души и <. > следит за блужданиями его под сводами психики. <...> В этом отношении он будет похож на “prestre Martin” средневековой французской пословицы, который сам служит мессу и слушает ее». Как считают совр. комментаторы, в сохранившихся фрагментах доклада [«Скрябин и христианство»] (1917; датировка условна) отражено мандельшт. знакомство со средневековым трактатом «О подражании Христу» (15 в.), авторство к-рого приписывается Фоме Кемпийскому; см.: Мец А. Г., Василенко С. В., Фрейдин Ю. Л., Никитин В. А. Примечания к публикации: О. Мандельштам. «Скрябин и христианство» // РЛ. 1991. № 1. С. 76. Трудно предположить, чтобы О. М. не был известен гл. труд Бе- дье - вольная реконструкция относящегося к 12 в. романа о Тристане и Изольде (1903), одного из самых известных произведений средневековой литературы; по мандельшт. оценке, высказанной в рец. на «Книгу сказания о короле Артуре и о рыцарях круглого стола», «“Тристан и Изольда” Бедье - настоящее чудо реконструкции, почти подлинник». Там же он упоминает «знаменитые стихотворные романы- повести» Кретьена де Труа и так характеризует его: «француз XIII века. Отличный авантюрный рассказчик, мастер стихотворного повествования» (совр. исследователи уже отмечали хронологич. неточность О. М., относящего автора 12 в. к 13; см.: Левинтон Г. А. Романия и романистика у Мандельштама // Res philological - 2: Сб. статей памяти академика Георгия Владимировича Степанова. К 80-летию со дня рождения (1919-1989). СПб., 2000. С. 204). В числе опосредованных смысловых элементов может быть назван средневековый «Роман о Лисе», являющийся одним из самых ранних больших произведений гор. литературы: сюжетная схема этого текста, по мнению М. Л. Гаспарова, отражена в мандельшт. стих. «Реймс - Лаон» («Я видел озеро, стоявшее отвесно.», 1937); см.: Гаспаров М. Л. Поэт и общество: Две готики и два Египта в поэзии О. Мандельштама // СМР. Вып. 3/1. С. 33.
Лит.: