Скрябин Александр Николаевич
СКРЯБИН Александр Николаевич (25.12.1871, Москва - 14.4.1915, там же), композитор и пианист. К 1-й пол. 1910-х гг. от фортепианной и симфонич. музыки С. пришел к идее создания некоего худож.-литургич. действа, объединяющего все виды искусства, что нашло воплощение в одночастных симфонич. поэмах «Поэма экстаза» (1907) и «Прометей» («Поэма огня», 1910). Для этих произв. С. увеличил состав оркестра, введя орган и колокола, а в «Прометее» - хор без слов и спец. партию света (первая попытка синтеза худож. средств).
Вспоминая о юношеских муз. предпочтениях О. М., его младший брат отмечал: «Много значил для брата и Скрябин, быстро завоевавший сердца музыкального Петербурга, особенно молодежи» (Мандельштам Е. Э. Воспоминания / публ. Е. П. Зенкевич, предисл. А. Г. Меца // НМ. 1995. № 10. С. 124). Свидетельства о прослушивании О. М. исполнения произведений С. немногочисленны. Очевидно, он посетил одно из премьерных исполнений «поэмы» С. «Прометей» (см.: Тименчик. С. 53; 1-е авт. исполнение: 9.3.1911, С.-Петербург): в «Шуме времени» (1923-24) О. М. упомянул приходящие ему на память «первины скрябинского “Прометея”», и там же чуть раньше изобразил С., к-рый «вот-вот сейчас будет раздавлен обступившим его со всех сторон еще немым полукружием певцов и скрипичным лесом “Прометея”, над которым высится, как щит, звукоприемник - странный стеклянный прибор». Насколько можно судить по дневниковой записи Ф. Ф. Фидлера, предельно дискуссионное обсуждение этой премьеры предшествовало чтению стихов начинающих авторов на «башне» у Вяч. И. Иванова 14.3.1911 (см.: Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения / вступ. ст., пер. с нем., примеч. К. М. Азадовского. СПб., 2008. С. 551-552), когда состоялось знакомство О. М. с А. А. Ахматовой (см.: Су- перфин Г. Г., Тименчик Р. Д. Письма А. А. Ахматовой к В. Я. Брюсову // Записки ОР ГБЛ. М., 1972. Т. 33. С. 274). По предположению Р. Д. Тименчика, О. М. мог присутствовать в редакции журнала «Аполлон» на состоявшемся незадолго до смерти композитора вечере, где тот исполнял свои ранние сочинения и фрагменты «Прометея»; он же считает, что известие о смерти С. стало поводом для посещения О. М. 14.4.1915 А. А. Блока и разговора о скрябинском творчестве (см.: Тименчик. С. 53, 54). Возможно, 18.11.1915 О. М. был на концерте, посв. памяти С., где исполнялись его Третья симфония («Божественная поэма») и «Прометей»; см.: Мандельштам в записях дневника Каблукова. С. 251. Как вспоминала позднее И. Д. Ханцын, во 2-й пол. 1920-х гг. она нередко исполняла для О. М. «его любимые скрябинские вещи - еще ранние, в шопеновском духе опусы 16-й и 37-й» (Нерлер П. Послесловие к публ.: «Ханцын И. О Мандельштаме» // СМР. Вып. 3/2. С. 70). [Вряд ли не имеет личностных коннотаций и иронич. фрагмент «Египетской марки» (1927), когда «парикмахер, держа над головой Парнока пирамидальную фиоль с пиксафоном, лил ему прямо на макушку, облысевшую в концертах Скрябина, холодную коричневую жижу».]
Александр Николаевич Скрябин
Развернутую оценку скрябинскому творчеству О. М. дал в докладе «Скрябин и христианство» (др. назв. «Пушкин и Скрябин»; сохранившиеся фрагменты в наст. время публикуются как [«Скрябин и христианство»], 1917; датировка условна), состоявшемся в 1915 или 1916 в С.-Петербургском Религиозно-философском обществе или в Скрябинском об-ве. По предположению А. Г. Меца, эпизод чтения доклада в иронич. освещении метафорически зафиксирован в «Египетской марке» (1927) и черновых набросках к ней; см.: М е ц. С. 65-66. Сам О. М. исключительно высоко оценивал данный текст, по свидетельству Н. М., он говорил: «это основная моя статья». Как считает совр. исследователь (см.: М е ц. С. 67-69), на формирование мандельшт. концепции скрябинского искусства могли повлиять некролог Б. В. Асафьева (Музыка. 1915. № 220), ряд публ. выступлений Вяч. Иванова (С.-Петербург, Москва, декабрь 1915, январь, апрель 1916; переклички между текстами Вяч. Иванова и О. М. отмечены в: Лекманов. 2000. С. 125-126) и труды Н. А. Бердяева, Мец, Василенко, Фрейдин, Никитин. С. 76). Статья О. М., очевидно, была вызвана потрясшей все рус. общество трагич. смертью С.; это событие прямо сопоставлено со смертью А. С. Пушкина: «Пушкин и Скрябин - два превращения одного солнца, два перебоя одного сердца. Дважды смерть художника собирала русский народ и зажигала над ним свое солнце. Они явили пример соборной, русской кончины, умерли полной смертью, как живут полной жизнью, их личность, умирая, расширилась до символа целого народа, и солнце-сердце умирающего остановилось навеки в зените страдания и славы». (Интересно то обстоятельство, что более поздняя интерпретация этой ст., принадлежащая Н. М., представляет собой редкий случай ее явной полемики с О. М., лежащей в экзи- стенциально-метафизич. плоскости: «Смерть Пушкина все же была осознана людьми, а Федра-Россия и не подумала полюбить Скрябина по той простой причине, что ни греховной, ни чистой любовью еще не снизошла ни к одному из своих сыновей».) Именно в связи со смертью С. формируется в творчестве О. М. принципиально значимый для него мотив достойной, высокой смерти художника, являющейся логич. завершением жизн. пути: «Я хочу говорить о смерти Скрябина как о высшем акте его творчества. Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено. С этой вполне христианской точки зрения смерть Скрябина удивительна. Она не только замечательна как сказочный посмертный рост художника в глазах массы, но и служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной».
В качестве гл. специфич. признака в скрябинском творчестве О. М. выделял дистанцирование в музыке от христ. начала, к-рое он видел, в частности, в отказе от хорового исполнения, в свою очередь, выступавшего для него «синонимом» христианства; ср. свидетельство Н. М.: «Он мне рассказывал <...> про одноголосые католические хоры, которые когда-то потрясли его. Где он их слышал, не знаю. Скорее всего, за границей»; речь, возможно, идет о григорианских хоралах. Именно поэтому О. М. противопоставляет бессловесный хор «Прометея» С. финальному хору Девятой симфонии Л. ван Бетховена: <...>. Бес- словный, странно немотствующий хор “Прометея” - все та же соблазнительная сирена. - Эта радость Бетховена, синтез Девятой симфонии <...> недоступно Скрябину. В этом смысле он оторвался от христианской музыки» (в варианте ст. прямо фигурирует «католическая радость Бетховена»). Вместе с тем в своей ст. О. М. ввел понятие «русского эллинизма», следующей после Пушкина ступенью к-рого назвал С. - «дальнейшее закономерное раскрытие эллинистической природы русского духа. Огромная ценность Скрябина для России и для христианства обусловлена тем, что он безумствующий эллин. Через него Эллада породнилась с русскими раскольниками, сожигавшими себя в гробах. <...> Его хилиазм - чисто русская жажда спасения; античного в нем - то безумие, с которым он выразил эту жажду». Понятие эллинизма О. М. наполняет индивидуальным смыслом, вследствие чего оно парадоксальным образом становится началом, не антитетичным христианству; более того, через категорию смерти эти религ.-культурные модели оказываются генетически связаны: «Покуда в мире существует смерть, эллинизм будет творческой силой, ибо христианство эллинизирует смерть <...> Эллинство, оплодотворенное смертью, и есть христианство. Семя смерти, упав на почву Эллады, чудесно расцвело: вся наша культура выросла из этого семени». В результате, творчество С., дионисийское по своей «природе», по словам О. М., «имеет самое прямое отношение к той исторической задаче христианства, которую я называю эллинизацией смерти, и через это получает глубокий смысл...».
Лит: О. Мандельштам. «Скрябин и христианство» // РЛ. 1991. № 1; Мец А. Г., Василенко С. В., Фрейдин Ю. Л., Никитин В. А. При- меч. к публикации: О. Мандельштам. «Скрябин и христианство» // Там же.
С. Г. Шиндин.