Символизм
СИМВОЛИЗМ, лит.-худож. направление в рус. литературе 20 в., возникшее в кон. 19 в. под доминирующим влиянием франц. С. как реакция на реализм и позитивистские тенденции в искусстве и постулировавшее необходимость обращения рус. литературы к общеевроп. лит. и эстетич. контексту. Мировоззренч. основы С. сформировались на основе отказа его представителей от признания приоритета позитивизма в мировоззрении 2-й пол. - кон. 19 в., а также от утилитаристских эстетич. установок, господствовавших в народнич. идеологии. С. не признавал также и конкретных проявлений позитивизма, влияющих на человеч. сознание (имеются в виду атеизм, чрезмерная вера в техн. прогресс в ущерб индивидуальному внутр. развитию личности, преобладание материального начала над духовным, пренебрежение к собственно поэтич. качествам искусства, не подчиненным социальным задачам). Вместо этого эстетика С. предлагала поиск и обнаружение соответствий между явлениями бытия вне зависимости от их положения в обыденной иерархии ценностей, утверждала концепцию рыцарского долга и служения поэта, приоритет мечты, фантазии в создании худож. мира. Легализуя ранее не принятое как в русской, так и в европ. культуре изображение чувств. радостей, наслаждения чувственностью, С. расширял сферу внутр. мира личности. Огромную роль в теории и практике С. играло муз. начало, вообще связь и взаимодействие разл. видов искусства. На творчество младшего поколения рус. символистов оказала влияние философия В. С. Соловьева. Рус. С. опирался также на творч. открытия представителей отеч. и зап. романтизма. Значит. влияние оказало на С. творчество А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Е. А. Баратынского, Ф. И. Тютчева и А. А. Фета. Независимость искусства от прикладных нужд прозаич. действительности, его высокое самостоят. значение как источника «звуков сладких и молитв», идея творца-демиурга, создающего миры, законам к-рых только и подчиняется художник, восстановление единства рус. и европ. поэзии и литературы, - все это символисты отстаивали, опираясь на идейно-эсте- тич. установки названных поэтов 19 в.
О. М. начинал свое поэтич. творчество в эпоху расцвета С. Неформальные отношения с преподавателем литературы в Тенишевском училище Вл. В. Гиппиусом, одним из пе- терб. литераторов-символистов, посещения «башни» Вяч. И. Иванова, на к-рых происходили своеобразные уроки символист. поэзии, отразились и на его собств. раннем творчестве, и на эстетич. пристрастиях. 27(14).4.1908 О. М. писал Гиппиусу из Парижа о чтении авторов, близких адресату: это прежде всего В. Я. Брюсов и Ф. а также Г. Ибсен, Г. Гауптман, П. Верлен, К. Гамсун. Масштаб влияния, оказанного на него Ивановым, идеологом и теоретиком С., О. М. понимал очень хорошо, и характерна подпись под его письмом Иванову от 20.6/3.7.1909: «Почти испорченный Вами, но... исправленный Осип Мандельштам». Однако несмотря на видимую близость, ни О. М., ни поэты-символисты (за исключением, по-видимому, Иванова, к-рый хранил письма молодого поэта и, вероятно, отвечал на них, хотя его письма не сохранились) не ощущали сущностного родства между творчеством О. М. и символист. поэтикой. «Символисты никогда его не приняли» (Ахматова. Листки из дневника. С. 127).
При этом ок. 80 дошедших до нас «символистских» стихотворений О. М., составляющих значит. часть его творч. наследия, иллюстрируют 4-летний период его символист. ученичества (1908-12). Лишь после этого он встал в ряды тех, кто шел на смену С., однако это ученичество, равно как и неприятие его творчества в среде старших современников, стало хорошей школой самостоятельности и творч. независимости.
Т. о., для О. М. стал насущным вопрос о поэтич. самоопределении, необходимость к-рого была им осознана во время загран. путешествия (кон. 1900-х гг.), повлекшего за собой естеств. отдаление от русскоязычной лит. среды. Об этом О. М. писал М. А. Волошину осенью 1909: «Оторванный от стихии русского языка <...> я вынужден составить сам о себе ясное суждение. Те, кто отказывают мне во внимании (имеются в виду, в частности, Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус. - В. К.), только помогают мне в этом».
Ряд положений С. оказал существ. влияние на поэтику О. М. как в начальный, так и в зрелый период. Так, общая для всех символистов идея книги стихов как единого целого, как высказывания, доносящего до читателя опред. образом структурир. мысли и жизн. ощущения, стали для него определяющими при формировании поэтич. книг и менее крупных стихотворных единств. Свойств. символистам трактовка мироздания как «голубой тюрьмы», в свою очередь, заимствованная ими в поэзии Тютчева, вынужденность человеч. предстояния вечности и принудительность существования нашли отражение в тематике произведений О. М. (см.: Бройтман. С. 55). Переживание собств. тела как путь к осознанию жизн. начала и вещества жизни в целом был отчасти навеян О. М. символист. концепциями (см.: Т о п о р о в. С. 430-431).
Заявив свою концепцию искусства как пересоздания действительности, символисты предложили также и иные пространств.-временные законы, по к-рым существуют жизн. реалии в худож. произв. В своем раннем творчестве О. М. доводит эту идею до абсолюта: в его мире грани пространства и времени не присущи вещам объективно, а меняются в зависимости от их взаимного расположения, порой искажая не только очертания, но и самое существо предметов (см.: Жирмунский. С. 387). Но если в произведениях символистов есть пост. величина - личность художника, претендующая на абсолютную полноту воплощения в каждом отд. случае, то для О. М. его творч. личность растворяется в общей лирич. интонации, понимаемой им самим как величина, эквивалентная единому потоку нерасчленимого бытия.
Символисты говорили, в частности, о ценности отд. мига, способного воплотить в себе цельность бытия и транслировать ее в вечность. Такая позиция свойственна и О. М., к-рый развивает ее далее - остановивший мгновение и воплотивший его в слове художник обладает чувством поэтич. правоты, а «настоящее мгновение может выдержать напор столетий и сохранить свою цельность, остаться тем же “сейчас”. Нужно только уметь вырвать его из почвы времени, не повредив его корней, - иначе оно завянет».
Для символистов музыка стиха являлась проводником идеи автора в сознание читателя; роль муз. начала служебна. Ритмико-мелодич. принцип привел к созданию словесной ткани, в к-рой отд. слово играло роль выразителя смысла целого. Наиб. значение имела не столько семантика слова, сколько его лексич. значение и общая эмоц. наполненность стихотворения. О. М., напротив, «с самого начала отказывается от принципа “эмоционального нагнетания” образов, раскачиваемых ритмом» (Гофман. С. 176). О. М. настойчиво вводил в свою поэзию идею звука («шорох смутный», «дивный шелест шелковых завес»: «Мой тихий сон, мой сон ежеминутный...», 1908-09; «Звук осторожный и глухой...», 1908, и даже тишины, к-рую можно слушать, как звук: «Я слушаю моих пенатов / Всегда восторженную тишь», 1909) . В дальнейшем «звук» вырастает в идею «музыки», близкую «музыке сфер» символистов (стих. «В холодных переливах лир.», 1909: «Она [осень] поет в церковных хорах / И в монастырских вечерах.»). Музыка связывает земное и небесное бытие («Что музыка нежных.», 1909: «Когда мне оттуда / Протянуты руки, / Откуда и звуки, / И волны откуда.»). Наконец, музыка становится так же, как и в С., символом жизн. первоосновы («Silentium», 1910; 1935). Близка О. М. и общесимволист. идея «исчисленно- сти» хода и проявлений бытия (здесь причина использования им такой любимой символистами рифмы, как «мысли- числа» («Листьев сочувственный шорох.», 1910).
Но в противовес символистам, рассматривавшим музыку как абстракцию, существующую абсолютно, вне человеч. восприятия, О. М. сделал акцент на человеч. слух как способ восприятия мира точно так же, как и на др. физиологич. способы, активно действующие в его творчестве (зрение, осязание). Физиологич. основы взаимоотношения поэта с миром впоследствии привели к созданию О. М. концепции «физиологически гениального средневековья».
Освобождая слово от его иносказат. функции и рационализируя его, т. е. лишая связанности с к.-л. отд. значением, О. М. возвращал словам многоуровневое смысловое разнообразие: воскрешалось более широкое предметное значение и одноврем. возникала бесконечная возможность ассоциирования и интерпретации. Если у символистов преобладает условный язык с устойчивыми значениями отд. лексем, согласно к-рым ведется кодировка смысла, то коды в поэзии О. М. при отсутствии в ней второго, нарочито «са- крализованного» плана обладают иной природой: это культурные коды с бесконечными возможностями «отгадывания» семантич. решений.
В стихах периода ранних публикаций О. М. в журнале « и в 1-м изд. кн. «Камень» (1913) поэт соединял «огромную трагичность темы с нежностью и хрупкостью интонации» (Гаспаров. С. 41), причем контраст темы, традиционно символистской, и способа ее воплощения умышлен. Сталкивая в стих. «Не говорите мне о вечности.» (1909) мотивы «вечности» (характерный для поэзии Тютчева и широко разрабатываемый символистами) и «беспечности» (отсылающий к творчеству Верлена), О. М. в др. стихотворениях продолжал развивать идею противопоставления страха смерти, естественного при ощущении человеком своей ничтожности в мироздании, и человеч. способности прожить краткий миг во всей его полноте, в т. ч. и полноте смысла. Этот смысл, в терминологии статей О. М., есть Логос: «И я слежу - со всем живым / Меня связующие нити.» («Мне стало страшно жизнь отжить.», 1910) . «С одной стороны - вечность, смерть и рок (маятник душ, жребии в урне, чаши весов Судьбы.). С другой стороны - “милое и ничтожное”, необычные стихи-натюрморты о том, как “бирюзовая вуаль небрежно брошена на стуле”, как “цветочная проснулась ваза” и “напиток на столе дымится”. Это земное и близкое настойчиво окрашивается детскостью <.> игрушечны даже боги-пенаты, роза - искусственная, и даже весь окружающий мир - искусственный, как гобелен».
После сближения с Н. С. Гумилевым Ахматовой и поэтами близкого Гумилеву круга произошло открыто декларируемое отторжение О. М. от С. как в теоретич. плане, так, правда, несколько позже и в поэтич. практике. Уже в ст. «Франсуа Виллон» (1910-12; 1927) О. М. отзывался о С. как об «искусственной, оранжерейной поэзии». Приемы С., по аналогии с поэзией 15 в., О. М. объявлял риторическими и аллегоричными, отдаляющими художника от реальности и направленными на желание «продлить литературный сон в действительности». При всем несходстве индивидуальных манер акмеистов можно отметить их общую черту, объединяющую их в полемике с С.: если для С. все существующее в действительности есть лишь отражение божеств. смысла, то для акмеистов божеств. смысл априори присущ любому явлению бытия (см.: К и х н е й. С. 23).
Кризис С. обозначился в 1910 и последующие нападки младших современников велись на лит. направление, осознавшее к тому времени собств. конечность и конец своей эпохи, ограниченность своих возможностей. Уход С. из собственно эстетич. области в сферы «жизнетворческие», его попытка влиться в общую «учительную» линию рус. литературы, предложить собств. рецепты возрождения че- ловеч. духа (что обусловливает увлечение мистико-религ. и филос. доктринами последователей Соловьева и Иванова) отчасти послужил причиной кризиса лит. направления в целом. Обращаясь к живой конкретности бытия, акмеисты, и в частности О. М., воскрешали эстетич. установки Брюсова, всегда выступавшего против подчинения искусства к.-л. внехудож. задачам и стоявшего в этом смысле значительно ближе к И. Ф. Анненскому, Белого или А. А. Блока. Желание акмеистов - «вернуться к земному источнику поэтич. ценностей» (Гинзбург. С. 264).
Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии» (обе: Аполлон. 1913. № 1) написана ст. О. М. «Утро акмеизма», к-рая, однако, не была опубл. в момент создания. В ней О. М. говорил о небывалой уплотненности поэтич. слова, к-рое есть не просто «знак», выражающий неизменный смысл, но соединение многих содержат. элементов (см. Поэтический язык). Слово становится материалом для строительства содержания произведения, а поэт - зодчий, возводящий здание из слов. Роль слова в стихотворении подобна роли камня в готич. здании, благодаря этому слово приобретает легкость конструктивного элемента. Строить можно только в наличных условиях времени и пространства. Пренебрегая действительностью и создавая эстетич. концепции в надмирных сферах, символисты тем самым пренебрегают своим земным домом. Вот почему О. М. говорит: «Символисты были плохими домоседами.» Вернуть внимание человека к земной жизни поможет изучение Средневековья с его вниманием к физиологии бытия. Поскольку с этой т. зр. бытие обладает объективной структурой, постольку и мировоззрение, опирающееся на законы физиологии в понимании О. М., является структурным. «Любовь к организму и организации акмеисты разделяют с физиологически-гениальным средневековьем». Актуализируя один из смыслов понятия «Логос» (имеется в виду трактовка «Логоса» как всеобщей связи явлений), важный для символистов, О. М. трактовал его как поэтич. форму и одноврем. как «сообщество сущих в заговоре против пустоты и небытия»: «Логическая связь <...> симфония с органом и пением...». Смешение планов бытия - «здешнего» и «потустороннего» - приводит, с т. зр. О. М., в конечном итоге к неспособности воспринимать ло- гич. законы пребывания человека в мире как внимат. гостя мироздания.
архитектуры. Это прежде всего «Notre-Dame» (1912), в к-ром «готический храм представлен как сопряжение тяжести и легкости, хаоса и гармонии, природы и культуры, интуиции и расчета, язычества и христианства» (см.: Э т- кинд. С. 473). Текстологически ряд положений ст. «Утро акмеизма» выглядит как развернутый филос.-искусство- ведч. автокомментарий О. М. к «Notre-Dame», напр., стих. «Души готической рассудочная пропасть» в статье соответствует пассаж о равновесии рассудочности и мистики в мировоззрении Средневековья (Там же). Аналогию между готич. зодчеством и поэзией О. М. продолжает и в стих. «Я ненавижу свет.» (1912), в к-ром говорит о способности человеч. создания («стрела готической колокольни» в «Утре акмеизма» - «Мысли живой стрела» в «Я ненавижу свет...») бросить вызов пустоте не очеловеченного мироздания (см.: Хар джие в. С. 258-259).
К моменту публикации 1-го изд. кн. «Камень» (1913) О. М. выступал и как последователь эстетико-поэтич. системы С., что было неизбежно в лит. контексте 1910-х гг., и одноврем. как автор, работающий в иной поэтич. системе. Первым стих., манифестировавшим отход О. М. от С., явилось «Нет, не луна, а светлый циферблат.» (1912), в образной системе к-рого реалии обыденного мира преобладают над условно-символистскими: «светлый циферблат» противопоставлен «луне», осязание доминирует над тра- диционно-символист. созерцанием «звезд» и «млечности», обычный «час» - над «вечностью». С этого момента началось превращение О. М. «из утонченнейшего символиста в правоверного акмеиста» (Гиппиус. С. 85), к-рое пришлось на сер. 1912. К образу «циферблата» О. М. возвратился чуть позже, в стих. «Адмиралтейство» (1913), в к-ром выражены «поэтические определения <.> акмеистических принципов, позволивших избрать для объединения поэтов слово “цех”» (см.: Э т к и н д. С. 473).
во 2-м изд. «Камня».
отказываясь от словаря символистов. Так, он работал с цветовой палитрой, используя традиционно-символистские «белый» - «синий» - «голубой» - «бирюзовый» - «лазоревый», «серый», «сиреневый», «золотой» и др. (см.: Лекманов. С. 581).
Преодоление символист. наследия в творчестве О. М. шло в неск. направлениях. Это, во-первых, особая позиция поэта как постороннего наблюдателя (стих. «Кинематограф», 1913), при к-рой внешняя обстановка изображаемого воспроизводится с помощью неск. словесных деталей («Домби и сын», 1913), одноврем. передающих психологич. смысл происходящего. О. М. «не подсказывает словами-намеками смутного настроения воспроизводимой картины, он дает своеобразную и точную словесную формулу ее» (Жирмунский. С. 390). Поэт стремится сделать окончание стихотворений афористичным, подчинить общее содержание завершающей словесной формуле. Идея стихотворений рациональна, т. е. не передает личное эмоц. состояние и взволнованное наблюдение заинтересованного зрителя-соучастника, а воссоздает картину происходящего вне человеч. участия, но при высокой степени эстетич. вчувствования. Поэтому и словесная схема, т. е., по Жирмунскому, распределение акцентов и значащих слов, в стихах О. М. абстрактна. Выбор деталей подчинен осн. задаче поэта - воссозданию впечатления от той или иной худож. культуры как целого. Зыбкость предметных границ, свойственная начальному этапу его творчества, в дальнейшем оборачивается отсутствием иерархич. соотношений между реалиями бытия. Их объективные характеристики по- прежнему не важны для О. М., он сталкивает традиционно «высокие» величины с «низкими», намеренно лишая их ие- рархич. соотнесенности. Так, в стих. «Домби и сын» введена худож. деталь из нарочито «низкого» (с традиционно-клас- сицистич. т. зр.) стиля, подчеркивающая контраст между ситуацией самоубийства отца, рыданиями дочери и клетчатыми панталонами: «Подмеченные в <.> трагическую минуту “клетчатые панталоны” представляют намеренное искажение художественного равновесия стихотворения в пользу фантастически преувеличенной подробности» (Там же. С. 392).
В целом «Камень» О. М. можно охарактеризовать как книгу формального ученика символистов, лишенную их поэтич. идеологии - «потусторонности», идеи оправдания земного небесным и подчиненности «мира дольнего» «миру горнему», при к-ром земное имеет только служебно-проективный характер. Хотя О. М. и писал о мире туманном, ненастоящем, призрачном, но этот мир осязаем и наполнен вещностью. Символист. приемы создания образной системы, к-рые О. М. применял весьма широко («Я вздрагиваю от холода.», «Образ твой, мучительный и зыбкий.»; оба 1912), служат для него способами отображения предметного трехмерного мира. С символист. реалиями (напр., «звезда») поэт вступает в сложные отношения, ср.: «Что, если, вздрогнув неправильно, / Мерцающая всегда, / Своей булавкой заржавленной / Достанет меня звезда?» («Я вздрагиваю от холода.»). Представители «таинственных высот», в присутствии к-рых лирич. «я» автора чувствует «непобедимый страх», навязывают поэту непонятные и жестокие законы, к-рым не может соответствовать реальное живое человеч. тело, отвечающее сопротивлением и неприятием. Так же сопротивляется подчинению надмирным законам и реальная земная вещь, быт: «Для символистов предмет был иносказанием; за ним стояло другое, отвлеченное, сверхчувственное. У Мандельштама же вещь остается вещью.
Совершается не подстановка значения, а его безмерное ассоциативное расширение» (Гинзбург. С. 268).
Возвращение вещи ее бытийного статуса, точность словесной детали, выбранной без учета ее положения во внепо- этич. иерархии ценностей, широкие семантич. возможности слова в тексте привели к созданию О. М. поэтич. системы, к-рая стала «поэзией поэзии» в противовес поэзии жизни, непосредственно воспринятой поэтом. «Художественное восприятие жизни», вчувствование в «своеобразие чужих поэтических индивидуальностей и чужих художественных культур» (Жирмунский. С. 388) посредством собств. воображения являются для О. М. приоритетным.
жмурки и прятки духа» ([«Скрябин и христианство»], 1915), то символист. концепция искусства как теургич. акта, а поэта как жреца, вскрывающего тайны и владеющего этими тайнами, а значит, владеющего и душами тех, кто через него оказывается причастен к этим тайнам (читателями), - для О. М. неправомочна и неприемлема. Осознавая искусство как жреч. акт, а поэта как жреца, С., т. о., отнимал у искусства его имманентную свободу, а у поэта - возможность индивидуального развития.
Концептуализацию рус. С. как явления культуры О. М. осуществил в статьях 1920-х гг. В ст. «Слово и культура» (1921) О. М. разграничил символизм и декадентство, понимая последнее как мучительное переживание распада. «Распад, гниение, тление», мучительно переживаемые ху- дожниками-декадентами (недаром О. М. сравнивал их с христ. мучениками), противопоставляются в статье сознат. разрушению формы, к-рая, как Логос, нуждается, с т. зр. О. М., в особом внимании художника. Форма, мастерство есть гарантия существования произв. искусства в области культуры. Это же обусловливает победу художника над хаосом и его способность к бессмертию в собеседнике (ср. ст. «О собеседнике», 1913; 1927) (см.: Гас пар о в. С. 40-47).
В ст. «О природе слова» (1920-22) О. М. возвратился к идеям, намеченным в «Утре акмеизма», углубляя и детализируя их. Структура и организация чужды С., поскольку он ограничивает сферу существования набором символов в ущерб широкому разнообразию мира. Вещь, как часть реальности, С. не интересна, ее равенство самой себе не рассматривается как ценность: ценностью провозглашается навязанный вещи «высший смысл» ее.
Если для С. ключевое понятие «символа» рассматривается как культурная заданность, устойчивая в своем значении и потому связывающая разные планы бытия (вечное и незыблемое «там» и преходящее, зависимое «здесь»), то для О. М. «знак» является динамич. единством, подвижность к-рого не отменяет его присутствия в мире. О. М., рассматривая поэтич. культуру и культуру вообще как «эллинистическую» в основе своей, апеллирует к эллинистич. пониманию любой вещи как потенциального или реального символа, но символа с размытыми границами, меняющими свои очертания в зависимости от контекста, в к-рый помещен символ. Это, в свою очередь, означает онтологич. присутствие символич. элемента в языке, а значит, отменяет необходимость «символизма» и делает его специфику мнимой, а существование в культуре - тавтологическим. В этом смысле рус. С. О. М. называет «лжесимволизмом», т. к. он ошибочно обособляет образную, символич. компоненту слова, предполагает ее отд. реализацию, хотя эта компонента принципиально не вычленяема из структуры слова как целостности. Более того: в символизме О. М. видел отпадение от мировой христ. культуры как от одноврем. этич. и эстетич. системы.
О. М. не видел в поэтике и философии С. постановки и худож. решения проблемы связи, темы связанности че- ловеч. сознания с мирозданием как целостностью, хотя для самих символистов эта проблема была одной из наиб. актуальных. То, что для символистов есть «связь», О. М. интерпретирует как механизм уподобления и причинности, «рабски» подчиненную «мышленью во времени». В результате возникает «страшный конкорданс “соответствий”», когда «ни один из <...> образов сам по себе не интересен <...> роза - подобие солнца, солнце - подобие розы, голубка - подобие девушки, а девушка - подобие голубки. Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием». Мир утрачивает вещи как утварь и вещи как подвижные знаки-символы, приобретая вместо них лишь бесконечное количество взаимозависимых подобий. В более поздних «Заметках о поэзии» (1922-23) О. М. говорил о крайней ограниченности словаря символистов, причина к-рой заключается в их понимании символа.
по отношению к Средневековью), действующую под девизом: «Прочь от символизма, да здравствует живая роза!». Органич. поэтика, по мысли О. М., обращает внимание поэта на равный статус всех предметов «утвари» и на имманентную образную природу любого слова. Будучи замешана на биологии человека и его способности непосредственно воспринимать мир, такая поэтика приносит с собой «ряд новых вкусовых ощущений, гораздо более ценных, чем идея, а главным образом вкус к целостному словесному представлению, образу в новом органич. понимании». Интересно связать это заявление О. М. с его собств. ранней поэтич. практикой, актуализовавшей органы восприятия человека (см. выше). Т. о., создание поэтич. языка при всей своей возможной причудливости (с т. зр. внепоэтич. языка и утилитаристич. сознания) воплощает прямой и непо- средств. взгляд художника в мир, увиденный в совокупности своих связей и отношений.
«Письмо о русской поэзии» (1922) содержит частую у О. М. метафору С. как колоссального здания, покоящегося на непрочном основании. Выражение «грандиозные создания русского символизма» является автореминисценцией О. М., ср.: «Ваша книга прекрасна красотой великих архитектурных созданий и астрономич. систем» (из письма Вяч. Иванову 13/26.8.1909).
Связывая рус. С. с мировоззрением 1890-х гг., О. М. отмечал также его связь с кругом «интересов европейской мысли». Обращение к зап. культуре, открытие ее достижений и возможностей заставило символистов забыть о потребностях специфически рус. культурной почвы: «Вселенская мысль <...> шумным половодьем смыла домашнюю рухлядь». С. - это реакция поэтич. сознания на попытку самоотождествления рус. культуры с западной, на двойств. ощущение себя ее органич. (или стремящейся стать органической) частью и одновременно - понимание и чувствование своей внеположности ей. Наивное западничество рус. символистов в сочетании с влюбленностью в новооткрытый мир и пафосом первооткрывателей привели к перерождению «чувства личности», гипертрофии «творческого “я”, которое смешало свои границы с границами вновь открытого увлекательного мира, потеряло твердые очертания и уже не ощущает ни одной клетки как своей...». Процесс роста поэтич. личности был нарушен, индивидуальный голос поэта (понимаемый О. М. и в метафорич., и в природно- акустич. смысле) со своей потенцией органич. развития не был использован символистами.
К идее «западничества» рус. С. О. М. возвращается в ст. «Буря и натиск» (1922-23), считая, что обращенность С. к зап. культуре имела ограниченно «внешнекультурный смысл», и вновь употребляя понятие «лжесимволизма». С. для рус. культуры был явлением внешнего порядка, носившим «культуртрегерский» характер перенесения «поэтич. культуры с одной почвы на другую». Этим О. М. объясняет пристрастие С. к глобальным темам, к-рые перерастают в неподвижные знаковые величины, непосредственно заимствованные у представителей зап. романтизма и С. Эти темы оказались недолговечны: творчество гипертрофированного «я» поражено «болезненной водянкой мировых тем».
Показательно, что в этой статье О. М. говорил об акмеистах как о младших символистах, к-рые не повторяют ошибки предшественников в построении собств. поэтики: им прежде всего чужда идея грандиозности поэтич. построений. Вопрос преемственности акмеизма и символизма, вероятнее всего, обсуждался на собр. », и формальное наследование С. принималось акмеистами как данность, ср.: «В поэтике - принимаются все технические нововведения символистов, но все излишества сглаживаются: ритм, стиль и композиция должны быть в равновесии. » (Гиппиу с. С. 83).
Ошибочно было бы считать отношение О. М. к С. огульно отрицательным. Идею отсутствия индивидуального начала в творчестве рус. символистов О. М. развил в ст. «Выпад» (1924). Но здесь само это отсутствие трактовалось скорее как положит. тенденция, приводящая к созданию общекультурного сознания и единого поэтич. контекста, из к-рого возникают поэты с ярко выраженным творч. «я». О. М. определенно заявлял, что «вся современная русская поэзия вышла из родового символического лона». В этом смысле в «учительстве» С. заключалась правомерность его культурной позиции, благодаря к-рой он умел воспитывать совр. читателя (ср. позицию читателя, предъявляющего к поэту свои требования, в ст. О. М. «О собеседнике»).
В статьях 1920-х гг. О. М. называл основоположниками рус. С. Брюсова, К. Д. Бальмонта, особенно по сравнению с более ранними статьями. Поэты, чье творчество приходится на тот же ист. отрезок времени, причисленные к символистам, но тем не менее далекие, по его мнению, от С. - Сологуб и Анненский. Поэтами, воплощавшими символист. лирику в узком смысле, О. М. считал М. А. Кузмина и В. Ф. Ходасевича
В зрелом творчестве О. М. использовал ряд приемов С. Так, он создал систему опорных понятий (семантич. единиц), в опред. смысле подобных «символам». Эти семантич. единицы могут появляться в опред. период творчества (ср. «Петрополь» в ранний период, «щегол» - в более поздний), пропадая впоследствии, или пронизывать поэзию О. М. в целом (ср. «ласточка»; «звезда»; «твердь»; «век»; семантика «черного» и «желтого»; образы, связанные с «овечьими» мотивами; «ночь»; «время» и др.). Опорные понятия играют роль основы системы индивидуального поэтич. кода. Их семантика не статична, как в системе С., но обогащается в плане содержания понятия в зависимости от контекста употребления. Также О. М. обратился к образной системе С. в целях воссоздания опред. предмета. В стих. памяти Белого специфически символист. символика является знаком сти- хотв. диалога, разговора с поэтом-символистом на его языке. Если сам Белый использовал черно-голубой цветовой мотив в своем некрологе о Блоке, то О. М. ввел тот же мотив в поэтич. некролог о самом Белом (см.: Т о д д е с. С. 52-54).
В 1930-е гг. поэтика О. М. развивалась по своим собств. законам, в к-рых лит. влияния оказывались в целом менее существенными, чем в ранние периоды. Однако, продолжая развитие системы собств. тем и опорных понятий, О. М. широко использовал прием метафоризации мира, свойств. С. Поэтика О. М. разрабатывает собств. систему соответствий, говоря собств. языком О. М. - «конкордансов», цель к-рых - связать воедино разл. планы бытия: не «горний» и «дольний», как в С., но «прошедший», «исторический» с «настоящим» и «будущим» (стих. «Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева.», «Еще он помнит башмаков износ.», «Я в львиный ров и в крепость погружен.», все 1937). Др. принцип построения линии соответствий - соположение в пространстве величин, реально в нем разделенных (ср.: «От молодых еще воронежских холмов / К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане»: «Не сравнивай: живущий несравним.», 1937).
Лит.: Из истории русской поэзии начала ХХ в. М., 1976; Марголина С. М. Мировоззрение О. Мандельштама. Марбург, 1988; Ахматова А. А. Листки из дневника; Гиппиус Вас. В. Цех поэтов // Ахматова А. А. Десятые годы. М., 1989; Аверинцев С. С. Ранний Мандельштам // Знамя. 1990. № 4; Гинзбург Л. Я. «Камень» // Камень. 1990; Гофман В. В. О Мандельштаме // Звезда. 1991. № 12; П ап ер н о И. О природе поэтического слова: богословские источники спора Мандельштама с символизмом // ЛО. 1991. № 1; Т од де с Е. А. Заметки о Мандельштаме // Шестые тыняновские чтения. Рига; Москва, 1992; Бройтман С. Н. Ранний О. Мандельштам и Ф. Сологуб // Художественный текст и культура: Тезисы докладов на Всерос. науч. конференции. Владимир, 1993; Гаспаров М. Л. Три поэтики О. Мандельштама // De visu. 1993. № 10; Е саул о в И. А. Постсимволизм и соборность // Постсимволизм как явление культуры: Материалы междунар. конференции. М., 1995; Топоров В. Н. О «психофизиологическом» компоненте поэзии Мандельштама // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избр. М., 1995; Эткинд Е. Г. Кризис символизма и акмеизм // История русской литературы: ХХ в.: Серебряный век / под ред. Ж. Нива, И. Сермана, В. Страда и Е. Эткинда. М., 1995; Лек- м а н о в О. А. Мандельштам и символизм: Статья из невышедшего словаря // Лекманов. 2000; ТарановскийК. О поэзии и поэтике. М., 2000; Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Жирмунский В. М. Поэтика русской поэзии. СПб., 2001; Кихней Л. Г. Акмеиз: Миропонимание и поэтика. М., 2001; Broun C. Mandelstam. Camb., 1973.
В. В. Калмыкова.