Пространство
ПРОСТРАНСТВО, одна из фундамент. категорий худож. мира О. М. и одна из безусловных доминант его мировосприятия. Пространств. символика устойчиво присутствует на протяжении всего творчества. О. М. в авторских худож. произведениях и переводах, лит.-критич. текстах, дет. стихах и переписке и формируется как комбинация собственно топографич., культурно-ист. и личностно-экзистенц. начал.
Широта и смысловое многообразие отражающей П. образности значительно превосходят аналогич. содержат. модели, выражающие категорию времени,
На это как на индивидуальную особенность мандельшт. мировосприятия указывала Н. Я. Мандельштам, отмечая, что О. М. «ощущал пространство даже сильнее, чем время» (Н. Я. Мандельштам. Т. 1. С. 809). В качестве специфич. составляющей поэтики О. М. выдели подобное доминирование и совр. исследователи; см. утверждение о том, что О. М. - «поэт, остро чувствующий пространство и враждебно сопротивляющийся времени» (Гаспаров. С. 93).
Прямых свидетельств о влиянии конкретных науч. систем на формирование натурфилос. воззрений О. М. не зафиксировано. Исследователи высказывали предположения о его знакомстве с разл. источниками представлений о пространств.-временном строении мира - от науч.- популарных взглядов К. Фламмариона (см.: Ро нен О. К сюжету «Стихов о неизвестном солдате» // Slavica Hierosolymitana. 1979. Vol. IV), излож. в его кн. «Рассказы о бесконечном» (1872; рус. изд: По волнам бесконечности: Астрономическая фантазия К. Фламмариона / пер. с франц. В. Ранцева. СПб., 1894), до открытых лекций советского физика Л. И. Мандельштама, прочитанных в Москве в 1932-34 (см.: Рейфилд Д. Мандельштам и звезды // Филологические записки: Вест. литературоведения и языкознания. Воронеж, 1994. Вып. 2). Неоднократно упоминается в мандельшт. прозе А. и теория относительности, однако сведений о прямом знакомстве О. М. с его трудами нет. Ряд биогр. деталей позволяет допускать, что О. М. был осведомлен о последних достижениях в физике, астрономии и математике - именно по этим науч. дисциплинам он предполагал продолжить обучение после окончания Тенишевского училища: 13.8.1907 им было подано прошение о зачислении вольнослушателем на естеств. отд. физ.-матем. ф-та Санкт-Петербургского Императорского университета, Иванову (13.8.1909), использующее и астрономич., и матем. образность: «Ваша книга прекрасна красотой великих <...> астрономических систем. <...> И только дыхание Космоса обвевает вашу книгу, сообщая ей прелесть <...>. У вас в книге есть одно место, откуда открываются две великих перспективы, как из постулата о параллельных две геометрии - Эвклида и Лобачевского» (4. С. 14-15).
Влияние на формирование натурфилос. взглядов О. М. могли оказать прослушанные им в период обучения в Гейдельбергском университете посв. истории философии и, в частности, учению И. Канта (см.: Нерлер. 1994 (1). С. 36-38, 72-73). Косв. подтверждением этого может служить появляющийся в акмеистич. манифесте О. М. «Утро акмеизма» (1912; 1913? 1914?) образ «мировой клети, которую с помощью своих категорий построил Кант» (1. С. 179). Также немаловажно, что Ласк считается учителем М. Хайдеггера - автора одной из самых глубоких и оригинальных филос.-культурологич. концепций П. в 20 в. В это же время значит. влияние на мировоззрение О. М. оказала теория творч. эволюции А. Бергсона, Каблуковым, к-рый после окончания матем. отд. физ.-матем. ф-та С.-Петерб. ун-та (1906) был оставлен для науч. работы на кафедре астрономии и геодезии и одноврем. с этим преподавал математику и астрономию (см.: Мец А. Г. Комментарий // Камень. 1990. С. 356). Возможно, в нач. 1930-х гг. мандельшт. взгляды на П. испытали опред. воздействие со стороны А. Белого: по свидетельству современника, в это время О. М. упоминал «о Коперниковом видении мира, связывал свои новые постижения с Коктебелем. Мне показалось, что многое из его слов было навеяно на этот раз беседами с Андреем Белым», - писала Э. Г. (Герштейн. С. 46).
Независимо от конкретных науч. воззрений на пространств.-временное строение универсума, на протяжении своего творч. пути О. М. последовательно создает глубоко индивидуальный образ П., с одной стороны, возникающий, развивающийся и функционирующий в соответствии с мифопоэтич. представлениями о нем и, с др. стороны, в полной мере отражающий худож. и биогр. опыт самого автора. Как метафорически отметил Н. С. Гумилёв в письме к С. М. (опубл. в 1920), О. М. - «свой во всех временах и пространствах» [цит. по: Мец А. Г. Комментарий. С. 298); ср. рец. Г. О. Гершенкройна на 2-е изд. «Камня» (1915), где об О. М. говорится, что «он уже обнаруживает уверенную власть над пространством» (цит. по: Камень. 1990. С. 223)]. Совр. исследователь так отразил эту особенность поэтики раннего О. М.: «Хронотоп первой книги Мандельштама устроен следующим образом: “Камень” (1913) состоит из четырех последовательно расположенных групп стихотворений, которые весьма и весьма условно можно обозначить как пространственно-временные циклы. Это “комнатный”, “пригородный” (он же “природный”), “петербургский” и “евроазиатский” циклы» (Лекманов О. О трех акмеистических книгах: М. Зенкевич, В. Нарбут, О. Мандельштам. М., 2006. С. 82).
Важнейшим качеством П. в мандельшт. модели мира выступает его динамизм, способность к пребыванию в постоянном движении, изменяющемся состоянии, что отражено в «Путешествии в Армению» (1931-32) в образе «живой грозы, перманентно бушующей в мироздании» (3. С. 194). Представления о динамич. свойствах П. формируются в худож. сознании О. М. с нач. 1920-х гг. и достигают максимального проявления в 1930-е гг. Гл. проявлением динамизма П. является его способность к пребыванию в сжатом, свернутом состоянии. Характерный пример реа- листич. изображения компрессир. П. содержит описание в «Путешествии в Армению» Аштаракской церкви, где «север, запад, юг, восток <...> не находят себе места. Кому же пришла идея заключить пространство в этот жалкий погребец, в эту нищую темницу» (Там же. С. 207). Значительно чаще описания свернутых форм П. у О. М. предельно метафоричны, как, напр., в очерке «Яхонтов» (1927): «...Предмет, с которым Яхонтов ни за что не расстанется, - это пространство, которое он носит с собой, словно увязанным в носовой платок портного Петровича, или вынимает его, как фокусник яйцо из цилиндра» (2. С. 460); близким образом описывается восприятие Крыма начальником Феодосийского порта в мемуарных заметках «Феодосия» (1923-24), Каменноостровского просп. в «Египетской марке» (1927) и др. Специфич. худож. особенностью смысловых конструкций, отображающих компрессир. состояние П., выступает их предельная визуализация, обязат. присутствие зрит. образности, - как, напр., в метафорич. восприятия геогр. карты героем «Египетской марки», к-рый «полагал, что аквамариновые и охряные полушария <...> заключают в себе сгущенное пространство и расстояние» (Там же. С. 467). Исключительно способным к наделению признаком ком- прессированности выступает образ города - один из гл. пространств. элементов мандельшт. модели мира: «Все города русские смешались в моей памяти и слиплись в один большой небывалый город» (Там же. С. 246).
<...> гордился пространством за то, что росло на дрожжах»; «И висят городами украденными <...> / Растяжимых созвездий шатры», - однако изображения процесса разрастания П. встречаются значительно реже и в более метафорич. формах, чем состояние свернутости; ср.: «Хорошо из тюрьмы перейти прямо на корабль, в раздвижную палатку пространства» (3. С. 92, 124; 2. С. 318). Способность П. к «расширению» предопределена свойств. ему качеством избыточности, что прямо отражено в мандельшт. текстах: «И тянется глухой недоразвиток <...> / Понять пространства внутренний избыток»; ср. в «Разговоре о Данте» (1933): «Пространство как бы выходит из себя самого» (3. С. 78, 228). Как и в случае с компрессир. моделями, максимальной способностью к расширению, разрастанию обладает образ города; именно так представлен в поэзии О. М. Рим: «Природа - тот же Рим и отразилась в нем. / Мы видим образы его гражданской мощи / В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, / На форуме полей и в колоннаде рощи» (1. С. 102). Наиб. полным отображением подобных представлений становится урбанистич. пассаж в «Разговоре о Данте», где город практически полностью уравнивается с космосом, становится равновелик ему: «Для изгнанника свой единственный, запрещенный и безвозвратно утраченный город развеян всюду - он им окружен. <...> Итальянские города у Данта <...> - эти милые гражданские планеты - вытянуты в чудовищные кольца, растянуты в пояса, возвращены в туманное, газообразное состояние» (3. С. 250).
Важной содержат. особенностью худож. мира О. М. является повыш. степень антропоморфизации П., наделения его признаками и качествами, присущими человеку, вплоть до включения в набор собственно пространств. координат одной из самых сильных человеч. эмоций: «Страх <...> координата времени и пространства» (2. С. 494). Семантич. конструкции, проводящие идею определ. тождественности человека и универсума, впервые появляются в творчестве О. М. в нач. 1920-х гг., а с нач. 1930-х гг. становятся устойчивыми и широко представл. мотивами. Чаще всего антропоморфизация затрагивает образ города, к-рый может прямо именоваться человеком: «морщинистых лестниц уступки <...> / Поднял медленный Рим-человек» (3. С. 131). Развернутые случаи полного отождествления П. и человека встречаются довольно редко - см., напр., характеристику Каменноостровского просп. в «Египетской марке»: «Это легкомысленный красавец, накрахмаливший свои две единственные каменные рубашки, и ветер с моря свистит в его трамвайной голове. Это молодой и безработный хлыщ, несущий под мышкой свои дома, как бедный щеголь свой воздушный пакет от прачки»; ср. развертывание уже хроно- топич. моделей в предельно метафорич. описании в «Восьмистишиях» (1933-35): «И там, где сцепились бирюльки, / Ребенок молчанье хранит, / Большая вселенная в люльке / У маленькой вечности спит», - и: «Играет пространство спросонок - / Не знавшее люльки дитя» (2. С. 473; 3. С. 79, 76). К этому же смысловому ряду принадлежат и характерные для творчества О. М. 1930-х гг. случаи «метонимической» антропоморфизации: «Я говорю за всех с такою силой, / Чтоб небо стало нёбом»; «Мир, который как череп глубок» (3. С. 57, 132) и др.
<Армения> «отвернулась со стыдом и скорбью / От городов бородатых востока»; ср. обращение к Франции: «Наклони свою шею, безбожница» (3. С. 37, 127). Еще один тип антропоморфизации - определение форм П. через характеристики, устойчиво применяемые только по отношению к человеку: «И с христианских гор в пространстве изумленном / <...> нисходит благодать»; см. о С.-Петербурге: «Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!», - и о Москве: «расходятся улицы в чоботах узких железных»; ср. образы: «холод пространства бесполого»; «уста вселенной»; «ученичество вселенной» (1. С. 140; 3. С. 43, 52, 50, 107; 2. С. 532) и подобное. Здесь же может быть назван такой специфич. для мандельшт. модели мира семантич. элемент, как образ слепого неба (см.: Левин Ю. Заметки о поэзии О. Мандельштама тридцатых годов. I // Slavica Hierosolymitana. 1978. Vol. III. Р. 149; Broyde S. Osip Mandelstam and His Age: A Commentary on the Themes of War and Revolution in the Poetry 1913-1923. Cambridge, Mass. - L., 1975. P. 148): «О небо, <...> / Не может быть, чтоб ты совсем ослепло»; «жертвы не хотят слепые небеса»; «близорукое шахское небо - / Слепорожденная бирюза»; ср.: «Близорукое армянское небо» (1. С. 70, 127; 3. С. 41,39). В то же время в худож. сознании О. М. прослеживается и противоположная ситуация - «наделение» пространств. признаками и качествами человека, оказывающегося способным «наполняться» П., вмещать его в себя: «Одиссей возвратился, пространством и временем полный»; «И когда я наполнился морем - / Мором стала мне мера моя»; «О, этот медленный, одышливый простор! - / Я им пресыщен до отказа» (1. С. 128; 3. С. 135, 111). Возможен и крайний случай, когда человек полностью «трансформируется» в пространств. формы: «Я хочу, чтоб мыслящее тело / Превратилось в улицу, в страну»; см. более метафорич. и относящееся, скорее, к П. культуры: «в книгах ласковых <...> / Воскресну я сказать, что солнце светит», - и «зеркальное» ему: «И много прежде, чем я смел родиться, / <...> Я книгой был» (3. С. 88, 114, 70). Предельно явно представления о взаимосвязи П. и человека выражены О. М. в «Разговоре о Данте» при характеристике «Одиссеевой песни»: «Эта песнь о составе человеческой крови, содержащей в себе океанскую соль. Начало путешествия заложено в системе кровеносных сосудов. Кровь планетарна, солярна, солона... <...> Обмен веществ самой планеты осуществляется в крови (Там же. С. 238). Сближение П. и человека получает максимальное выражение и в «Стихах о неизвестном солдате» (1937), где индивидуум и космос не только оказываются взаимопроницаемы, но и в определ. смысле последовательно уравниваются, становятся абсолютно тождественны ДРУГ другу.
Прямым следствием антропоморфизации П. является наделение его статусом своеобр. участника диалога с лирич. героем текста: «Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье»; «Я молю <...>, / Франция, твоей земли и жимолости» (Там же. С. 120, 126) и мн. др.; максимальной степени актуализации данное качество, особенно характерное для образа города, достигает в цикле «Армения» (1930). Такого рода содержат. конструкции связаны еще с одним индивид. признаком, к-рым обладает П. в худож. мире О. М., - се- мантизацией, наличием смысла и, как следствие, собств. «языка» - см. метафорич.: «Язык булыжника мне голубя понятней, / <...> течет рассказ подков / По звучным мостовым»; «И вы, часов кремлевские бои, - / Язык пространства, сжатого до точки», - вплоть до совершенно явного: «Моя страна со мною говорила» (2. С. 47; 3. С. 90, 95). Наиб. широко данная характеристика проявляется по отношению к Армении, становясь своего рода ее «дифференциальным признаком»: «Как люб мне язык твой зловещий, / <...> Где буквы - кузнечные клещи / И каждое слово - скоба.» (ср. метафорич. антропоморфизацию: «Закутав рот, как влажную розу, / <...> Ты простояла, глотая слезы»); «Колючая речь араратской долины»; как метафорич. «детализацию» см. в черновых набросках к «Путешествию в Армению»: «Горизонт дан в форме герундивума»; особенно показательна в данном контексте «космологическая» образность: «Я <...> уже никогда не раскрою / В библиотеке авторов гончарных / Прекрасной земли пустотелую книгу, / По которой учились первые люди»; «Скорей глаза сощурь <...> / Над книгой звонких глин, над книжною землей, / <...> Которой мучимся, как музыкой и словом» (3. С. 36, 37, 41, 387, 39, 39-40). Семантизация П. м. б. связана с его определ. зависимостью от творч. начала - см. программное: «И, если подлинно поется / И полной грудью, наконец, / Все исчезает - остается / Пространство, звезды и певец!»; ср.: «Воздух дрожит от сравнений. / Ни одно слово не лучше другого. / Земля гудит метафорой»; как образную автопроекцию см.: «То, что я сейчас говорю, говорю не я, / А вырыто из земли» (1. С. 97; 2. С. 43, 44) [своеобразной «типологической параллелью» последней цитате выступает рец. О. М. (1935) на сборник стихов поэтов-метростроевцев (Стихи о метро: Сб. литкружковцев Метростроя. М., 1935); см.: 3. С. 264-269].
В свою очередь, в мандельшт. модели мира и сам ху- дож. текст способен быть равнозначным универсуму - см. характеристику япон. танки: «Она не миниатюрна, и было бы грубой ошибкой благодаря ее краткости смешивать ее с миниатюрой. <...> Она никак не относится к миру, потому что есть сама мир и постоянное внутреннее вихревое движение внутри атома»; ср. о «Божественной Комедии» «Вся поэма представляет собой <...> кристаллографическую фигуру, то есть тело. <...> Немыслимо объять глазом или наглядно себе вообразить этот чудовищный по своей правильности тринадцатитысячегранник» (2. С. 269; 3. С. 227).
Последнее обстоятельство позволяет говорить еще об одной специфич. черте мандельшт. мира - наличии вербального П., что прямо выражено в связи с фигурой В. Н. Яхонтова, для к-рого слово - «это второе пространство» (2. С. 460). Формирование образа вербального П. приходится, вероятно, на сер. 1920-х гг.; так, на выступлении 8.3.1926 на семинаре в Гос. ин-те истории искусств О. М. рассуждал о замкнутости П. в стихотв. тексте (см.: Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повести. Л., 1989. С. 7-9); ср. замечание о поэмах Г. А. к-рые «похожи на ранние географические карты с неосвоенными пространствами» (3. С. 273). Представления о вербальном П. наиб. отчетливо выражены самим автором при описании творчества Данте: «Задолго до Баха <...> Алигьери построил в словесном пространстве бесконечно могучий орган и уже наслаждался всеми его мыслимыми регистрами»; в неоконч. заметке <«О Чехове»> (1935) соединяются вербальный и космич. аспекты текста: «воронкообразный чертеж дантовской Комедии, с ее кругами, маршрутами и сферической астрономией» (3. С. 225, 414). В результате в худож. мире О. М. процесс семантизации П. оказывается двунаправлен - не только текст может наделяться пространств. характеристиками, но и само П. способно приобретать структурно-семантич. качества и признаки вербального текста; ср. редуцированное: «Подобно тому, как существуют две геометрии - Эвклида и Лобачевского, возможны две истории литературы» (1. С. 219). Такого рода содержат. модель характерна для широкой мифопоэтич. традиции (см., в т. ч. и в связи с мандельшт. поэтикой: Топоров В. Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М., 1983) и достигает у О. М. максимальной степени актуализации.
В наборе универсальных координат П. (стороны света, горизонталь и вертикаль и т. п.), представл. в мандельшт. мире, выделяется специфически изображаемое расстояние: особая роль отводится ему уже 1910-е гг. и сохраняется на протяжении всего творч. пути О. М. С одной стороны, расстояние может восприниматься как некая величина, самостоят. по отношению к П., «внеположная» ему - см. о геогр. карте: «Уважение к ильинской карте осталось в крови Парнока еще с баснословных лет, когда он полагал, что аквамариновые и охряные полушария <...> заключают в себе сгущенное пространство и расстояние» (2. С. 467). Семан- тич. самостоятельность расстояния сохраняется и при указании на отсутствие этой координаты, причем как для ком- прессир. худож. форм П.: «Весь Батум, как на ладони. Не чувствуется концов-расстояний», - так и для развернутых: «Тамерланова завоевательная даль стирает всякие обычные понятия о близком и далеком» (2. С. 227; 3. С. 387). С др. стороны, расстояние способно выступать в качестве эквивалента П. - ср. метафорич.: «Я без пропуска в Кремль вошел, / Разорвав расстояний холстину» (2. С. 118). Наконец, в ряде случаев расстояние, сохраняя свою пространств. основу, становится не только метафорой, но и прямым заместителем времени, необходимого культурной традиции для освоения творч. наследия художника: в ст. «О собеседнике» [1913 (1912?), 1927] О. М. так определяет поэтич. произведение: «Этим строкам, чтобы дойти по адресу, требуется астрономическое время, как планете, пересылающей свой свет на другую», - и там же говорится: «Не об акустике следует заботиться: она придет сама. Скорее о расстоянии» (1. С. 188, 187). В этом же значении О. М. использует расстояние при характеристике творчества И. Ф. Анненского: «Всю мировую поэзию Анненский воспринимал как сноп лучей, брошенный Элладой. Он знал расстояние, чувствовал его пафос и холод» (Там же. межличностного общения, сохраняя свое положит. значение, - см. письмо О. М. к В. В. Гиппиусу от 14.4.1908: «С давнего времени я чувствовал к вам особенное притяжение и в то же время чувствовал какое-то особенное расстояние, отделявшее меня от вас» (2. С. 576; 4. С. 11).
Еще одной важной индивидуальной характеристикой П. в мандельшт. мире выступает пустота, образ к-рой, как и в случае с расстоянием, устойчиво присутствует во все периоды творчества О. М. Одним из источников появления этой характеристики могли послужить воззрения Бергсона, в частности в работе «Творческая эволюция» определявшего П. как однородную пустую среду, бесконечную и бесконечно делимую; др. вероятным источником данного образа могли стать «Философические письма» П. Я. Образ пустоты неоднократно появляется уже в ранних стихах О. М. в сюжетно обусловл. ситуациях, как, напр.: «Пустует место. Вечер длится, / Твоим отсутствием томим» (1. С. 43) и мн. др. Тогда же пустота становится устойчивой характеристикой образа неба - прямой («Напрасно вечером зияла / Небес златая пустота») и метафорич. («немая вышина, / Как пустая башня белая») (Там же. С. 43, 62), сохраняющейся на протяжении всего творчества О. М., вплоть до изображения неба в «Стихах о неизвестном солдате»: «Миллионы убитых задешево / Протоптали тропу в пустоте», - и: «Для того ль заготовлена тара / Обаянья в пространстве пустом, / Чтобы белые звезды обратно / Чуть-чуть красные мчались в свой дом?» (3. С. 124, 125-126). Пустота может осознаваться и как некая форма существования универсума: «Твой мир, болезненный и странный, / Я принимаю, пустота!» - и как его прямой эквивалент: «Строить - значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство» (1. С. 51, 179). Пространств. природа пустоты для О. М. столь значительна, что она ощущается даже при характеристике психологич. состояния лирич. героя текста: «Паденье - неизменный спутник страха, / И самый страх есть чувство пустоты» (Там же. С. 75). Одноврем. с этим, как проявление абсолютной пустоты, принимающей непространств. форму, воспринимал О. М. образ ада в «Божественной комедии»: «Неправильно мыслить inferno как нечто объемное, как некое соединение огромных цирков, пустынь с горящими песками, смердящих болот, вавилонских столиц и докрасна раскаленных мечетей. Ад ничего в себе не заключает и не имеет объема, подобно тому как эпидемия, поветрие язвы или чумы, - подобно тому как всякая зараза лишь распространяется, не будучи пространственной» (3. С. 250).
Предельных смысловых границ эта категория достигает в ситуации «отсутствия» П. как такового; семантич. модель своего рода «минус»-П. встречается в варианте стих. «Что делать нам с убитостью равнин...» (1937), где фигурирует образ «Пространств несозданных Иуда» [3. С. 344; по свидетельству Н. М., это - «цензурный вариант строчки “Народов будущих Иуда”» (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 787)]. В известном смысле в этом семантич. ряду как форма транспозиции данной образности в личностный план может рассматриваться 11-е из «Восьмистиший» (1933, 1935): «И я выхожу из пространства / В запущенный сад величин»; ср. как метафорич. перенос близкой смысловой модели в экзистенциальную сферу в стих. «Адмиралтейство» («В столице северной томится пыльный тополь. », 1913): «Нам четырех стихий приязненно господство, / Но создал пятую свободный человек: / Не отрицает ли пространства превосходство / Сей целомудренно построенный ковчег? // <...> И вот разорваны трех измерений узы / И открываются всемирные моря» (3. С. 79; 1. С. 84).
Лит.: Ритуал. Символ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995; Петрова Н. А. Литература в неатропоцентрическую эпоху. Опыт О. Мандельштама. Пермь, 2001; Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии О. Мандельштама. М., 2003; Черашняя Д. И. Частотный словарь лирики О. Мандельштама: субъектная дифференциация словоформ. Ижевск, 2003; ШапирМ. И. Время и пространство в поэтическом языке раннего Мандельштама // Евразийское пространство: Звук, слово, образ. М., 2003.