Ахматова Анна Андреевна
АХМАТОВА (ур. Горенко, в замужестве Гумилева) Анна Андреевна (11 (23).06.1889, Большой Фонтан, близ Одессы - 5.03.1966, Домодедово, под Москвой), поэтесса. Знакомство состоялось на «Башне» Вяч. И. Иванова 14.03.1911, когда они в числе других поэтов читали свои стихи. А., видимо, «Я живу, как кукушка в часах.», и мотивы этого стихотворения (заводная игрушка, плененная птица) впоследствии отражались в мадригалах и эпиграммах О. М., обращенных к А. Первое знакомство оказалось для О. М. незапоминающимся («Второй раз я видела его у Толстых на Старо-Невском, он не узнал меня, и А<лексей> Н<иколаевич> стал его расспрашивать, какая жена у Гумилева, и он показал руками, какая на мне была большая шляпа. Я испугалась, что произойдет что-то непоправимое, и назвала себя» - С. 100), и по времени совпало с первой в ряду его последующих обид на Ахматову - 6.04.1911 О. М. сообщил С. П. Каблукову, что «стихотв<орный> отдел “Аполлона” отдан в безраздельное ведение <...> Н. С. Гумилева. <...> Стих<отворения> Мандельштама отложены на май <...>, а апрельская книга дает стихи жены Гумилева <...>, наивные и слабые в техническом отношении» (Мандельштам в записях дневника С. П. Каблукова // Мандельштам О. Э. Камень. Л., 1900. С. 244-245) - речь о ст-ниях «Мне больше ног моих не надо...», «Сероглазый король», «Над водой», «В лесу». При этом редактор внес мотив соперничества дебютантов: «С. Маковский напечатал нас почти одновременно в “Аполлоне”. Мне Маковский по этому поводу сказал: “Он смелее Вас” и причем-то еще было слово “дерзает”» (Ахматова
A. Requiem. М., 1989. С. 146), который иногда встречался в критике и позднее, напр., в статье В. М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» («В искусстве владения словом он едва ли уступает Ахматовой; но круг его поэтических интересов слишком своеобразен, он требует от слушателя слишком больших книжных знаний и слишком повышенных культурных интересов для того, чтобы можно было предсказать его стихам широкую популярность» (Жирмунский В. М.
B. Гиппиуса «Цех поэтов» («М., кажется, стал популярен. <...> стихи его часто производят впечатление не подлинной поэзии, а поэтических препаратов. Особенно ясно это - при сравнении с непосредственно одаренной лирическим даром Анной Ахматовой» цит. по: Ахматова А. Десятые годы. М., 1989. С. 85) и неизбежно проник в мандельштамоведение: «Ахматова была ближе к жизни, чем Мандельштам. Она прямо пишет о своих личных переживаниях. Поэзия Мандельштама - отражение жизни, увиденной в отражениях прошлого, увиденной в самом искусстве. Ахматова быстрее Мандельштама описала ужасные события 1917-1923 гг.» (Russel. Р. 52). Осенью 1911 они стали регулярно видеться на собраниях Цеха поэтов, «где Мандельштам очень скоро стал первой скрипкой» (Листки из дневника. С. 126). После оглашения ахматовского «В Царском селе» («А теперь я игрушечной стала, как мой розовый друг какаду»), вероятно, сочинена эпиграмма на нее: «Вы хотите быть игрушечной, но испорчен Ваш завод, к Вам никто на выстрел пушечный без стихов не подойдет». Эпиграмма подчеркивала стихоманию юной А. Сближение ее с О. М. не вытекало из сходства происхождения и воспитания, хотя их в каких- то моментах сближало петербургское детство 1890-х, она вспоминала об описанных О. М. «высочайших проездах», а также отмечала эпизод увлечения революцией у О. М., напоминающий о народовольческих связях ее родителей. Общим был скорее интерес к новой французской поэзии (позднее - к фигуре Данте), недолгое пребывание обоих в Париже и, что немаловажно, вкус к изысканному остроумию. Впоследствии для их творческого дуумвирата была существенна мимолетная биографическая связь каждого с И. Ф. Анненским (у А.- его свойство с ее старшей сестрой, у О. М. - визит летом 1909). Мотив «завода» в эпиграмме отсылал к сонету И. Анненского «Человек» («Я завожусь на тридцать лет.», «Иль в механизме был подвох.»). «С Осипом я говорила об Анненск<ом> несколько раз. И он говорил об Анненском с неизмененным пиететом» (Зап. кн. С. 282). Монолог «О Мандельштаме и Анненском» следовал в разговоре с И. Г. Эренбургом ладом поражает в стихах Ахматовой наш слух» (1. С. 207). Их поэтический диалог происходил отсылками к Анненскому - например, «шелест крови», перенесенный из «Кошмаров» Анненского в ст-ние «Что поют часы-кузнечик» (Тарановский К. Ф. Разбор одного «заумного» стихотворения Мандельштама// RL 1977. Vol. 11); Изысканная перекличка двух поэтических миров отражала характер их общения в быту, о которой свидетель (Н. Н. Пунин) вспоминал: «.Это было блестящее собеседование, вызывавшее во мне восхищение и зависть: они могли говорить часами; может быть, даже не говорили ничего замечательного, но это была подлинно-поэтическая игра в таких напряжениях, которые мне были совершенно недоступны» (см.: Парнис А. Е. Мандельштам в Петрограде в 1915-1916 годах. Материалы к иконографии поэта // Литературное обозрение. 1991. № 6. С. 28). Вероятно, они рано полуосознали взаимодиалогичный характер своих лирических опытов, в двуединстве обладающих сугубой эстетической влиятельностью, о чем А. впоследствии говорила: «Весь акмеизм рос от его <Гумилева> наблюдения за моими стихами тех лет, так же как над стихами М.» (Самый непрочитанный поэт. Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве // НМ. 1990. № 5. С. 221). Их внимание друг к другу уже в Цехе поэтов замечалось очевидцами: «Он ценил ее не меньше, чем она его <.>. Помню собрание «Цеха», на котором Ахматова прочла только что ею написанное стихотворение «Бесшумно бродили по лому...» [осень 1914 г.], вызвав лихорадочно-восторженный монолог Мандельштама в ответ, к удивлению Ахматовой, признавшейся потом, что вовсе не считает эти стихи особенно ей удавшимися» (Адамович Г. В. Мои встречи с Анной Ахматовой // Звезда. 1989. № 6. С. 51); «Осип в Цехе (это было у Лозинского) сказал мне: “У меня от Ваших стихов иногда впечатление полета. Сегодня этого не было, а должно быть. Следите, чтоб всегда было!”. И другой раз: (Цитата). “Эти ваши строки можно удалить из моего мозга только хирургическим путем” (О чем-то из “Четок”)» (Ахматова А. Записные книжки. С. 566); «Помню обстоятельнее и тверже то, что он говорил о действительно чудесном ахматовском восьмистишии [«Когда о горькой гибели моей»]. Но это было не в “Цехе”, а в бесконечном, верстой в длину, университетском коридоре. Он ходил взад и вперед, то и дело закидывал голову и все нараспев повторял эти строчки, особенно восхищаясь расстановкой слов, спондеической тяжестью словосочетания “весть поздняя”.» (Адамович Г. В. Мои встречи с Анной Ахматовой. С. 51); на своем вечере в Ленинграде весной 1933, когда ему предложили определить значение поэтов, дошедших от предреволюционной поры: «- Чего вы ждете от меня? Какого ответа? (Непреклонным певучим голосом): - Я - друг моих друзей! Полсекунды паузы. Победным восторженным криком: - Я - современник Ахматовой! И - гром, шквал, буря рукоплесканий» (Тагер Е. М. О Мандельштаме // Осип Мандельштам и его время. М., 1995. С. 239); «Что-то в отношении ко мне другого Иосифа [Бродского] напоминает мне Мандельштама» (Ахматова А. Записные книжки. С. 523).
над всеми - читает Осип Эмильевич!»» (Адамович Г. В. Мои встречи с Анной Ахматовой. С. 51).
В. Б. «Еще ничего не кончилось». М., 2002. С. 231); в 1927 г. она говорила П. Н. Лукницкому: «Мандельштам превосходно знает, что АА считает его прекрасным, одним из лучших, если не лучшим современным поэтом, и знает, что она всегда и везде, всем говорит об этом» (Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого // Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 129); «Любил говорить: Наденька, наши стихи любят только твоя мама да Анна Андреевна» (Струве Н. А.); в 1950-е И. С. Поступальско- му «про акмеистов говорила - ну, они изжили себя очень скоро. У Гумилева лучшие книги “Колчан” и “Огненный столп”. Вот Мандельштам - это большой поэт, хороший» (Про книги. 2011. № 10. С. 110); А. Г. Найману - «Он оживлял все, к чему ни прикасался, на что ни бросал взгляд» (Найман А. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989. С. 84); Г. В. Глёкину - «Очень нужный мне поэт. Нужнее, конечно, чем Пастернак» (Глёкин Г. В. Встречи с Ахматовой. Из дневниковых записей 1959-1966 годов // Вопросы литературы. 1997. № 2), И. Берлину - «лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня» (Берлин И. История свободы. Россия. М., 2014). «М., о котором она отзывается неизменно с какой-то просветленной улыбкой» (Глёкин Г. В. Встречи с Ахматовой. Из дневниковых записей 1959-1966 годов).
Анна Андреевна Ахматова
Осознание обоими поэтам своей выделенности проявилось в шуточном эпизоде начала 1914 года: «Мы стали тяготиться “Цехом” и даже дали Городецкому и Гумилеву составленное Осипом и мной прошение о закрытии “Цеха”. С. Городецкий наложил резолюцию: “Всех повесить, а Ахматову заточить”» (Листки из дневника. и художественную законченность построения, - то, которое нашло свое самое лучшее выражение в поэзии Ахматовой и Мандельштама» (Выгодский Д. И. О новых стихах // Новая жизнь. 1917. 2 декабря).
В экспромтах и стиховых комплиментах О. М., адресованных А., реплицировались сигнатуры лирической героини ее ранней лирики и обращенных к ней мадригалов («никто. без стихов не подойдет»). Мотивы ст-ния «Где высокая, твой цыганенок.» и блоковского посвящения, «испанизировавшего» Ахматову («Красота страшна, вам скажут.») сплелись в образ «гитаны гибкой», чьи «черты лица искажены какой-то старческой улыбкой». Инфернальное будущее адресата амбивалентного мадригала вторит финалу ахматовского стихотворения о «Бродячей собаке» («А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду»), где предшествующую строчку («Не смертного ль часа жду») Ахматова считала поводом для отголоска в черновике «Соломинки»: «Что знает женщина одна о смертном часе?» (ЗК. С. 131). Цыганочья гибкость из экспромта об А. в телефонной будке на царскосельском вокзале выступает как контрастное предвестье загробного окамененья. Это же окамененье, начиная с шали, проявляется в статуаризован- ном портрете А. в другом «моментальном снимке», другом «наброске с натуры» (определения А.) «Вполоборота, о печаль.». «Я стояла на эстраде и с кем-то разговаривала. Несколько голосов из залы стали просить меня почитать стихи. Не меняя позы, я что-то прочла. Подошел Осип: “Как вы стояли, как вы читали”. Тогда же возникли строки». (Записные книжки. С. 277). Театрализованная мизансцена солистки и хора «равнодушных» на заднем плане увековечивает публику подвала «Бродячей собаки», исполнителями стихов на шатком помосте которого бывали «гибкий призрак татарской княжны - Ахматова, вихрастый поэт Мандельштам с ритмичным воем бронзовых стихов» (Левинсон А. Я. Три подвала // Ахматова А. Поэма без героя. М., 1989. С. 136).
Словесное изображение Ахматовой как остановленный, застывший миг соответствует общераспространенному читательскому ощущению от ее ранней лирики (Лурье С. «Оркестр веселое играет» // Аврора. № 6. С. 14-17). Эта форсированная статика компенсируется динамикой культурной генеалогии портретируемой поэтессы. Она предстает преломленной анфиладой культурных зеркал: Дан- товского «Ада», героинь Гюго и Мериме, расиновской трагедии, французского романтического театра и - по созвучию имени и генеалогии - библейской истории о Иакове и Рахили. Ахматова-Рашель-Рахиль появляется в то же время, как в лирику О. М. приходит «Мандельштам - Иосиф». Поэтическая система О. М. оперативно реагирует параллелизмами с ахматовскими тематическими новациями - напр., за гимном «Бессоннице» («Где-то кошки жалобно мяукают...») у Ахматовой следует «Бессоница. Гомер...» (Lachmann R. Сопричастность чужому тексту: «Бессонница» Мандельштама// Studia Russica. Vol. XXIV. Budapest, 2011). Происходит и взаимообучение: А. учится у О. М., его, как сказано в предисловии Кузмина к «Вечеру», «необыкновенно изощренному анализу нарочито-причудливых переживаний» (Ахматова А. А. Вечер. СПб., 1912. С. 9), а О. М. - смелому разрыву логических связей в строфе на манер частушки - все это приводит к впечатлению близости их манер как «суггестивной лирики» (Томашевский Б. Теория литературы: Поэтика. Л., 1925. С. 193]), закрепленной демонстративной реминисценцией - «Да будет так: прозрачная фигурка На чистом блюде глиняном лежит, Как беличья распластанная шкурка, Склонясь над воском, девушка глядит» (Tristia, 1918) из ахматовского «Высоко в небе облако серело, как беличья расстеленная шкурка» (1911), каковая сознательная перекличка, по- видимому, подсказала В. Б. Шкловскому метафору в его речи на вечере «Цеха поэтов» в 1922: «“Беличья распластанная шкурка”, <...> стала “знаменем” для пришедшей поэтической поры, - послужив ключом для некоего возникающего направления.» (П я с т В. Встречи. М., 1929. С. 156; Тименчик Р. Д. Виктор Шкловский, филолог: Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой// Литературная жизнь. Статьи. Публикации. Мемуары. Памяти А. Ю. Галушкина. М., 2017. С. 278-279). О ст-нии «Ахматова», восславлявшем расковывающий недра души голос (А. в набросках к «Поэме без героя» приложила эту формулу к Шаляпину), его адресатка говорила в 1940 в связи с утверждением одного критика «героиня ахматовской поэзии - героиня расиновского театра»: «Осип имел здесь в виду вовсе не мою поэзию, <...> и он просто написал о женщине, которая ему нравилась» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 1. С. 129). Но и в 1910-е, и позднее стихотворение воспринималось как «лирический портрет» ее поэзии, который корректировался читателями: «Поза Рашели мало характерна для автора “Четок” и “Белой стаи”. Иногда голос Ахматовой хочет быть пророческим и властным. Иногда ему, действительно, удаются спокойно-зловещие ноты <...> Но очарование ее лирики не здесь. Мы любим другой ее голос, слегка придушенный, изнемогающий...» (Коковцев Д. Анна Ахматова // Вечерний звон. 1917. 20 декабря). Стихотворение имело долгую читательскую судьбу - от удивления сближением: «Вопреки грозному призыву автора “о печаль!”, чрезвычайно забавен бессознательный комизм стихов, посвященных г-же Ахматовой» (Лернер Н. О. Рец. на кн.: Мандельштам О. Камень. П.1916 // Речь. 1916. 2 мая) до безоговорочного усвоения и присвоения: «На эстраду вышла стройная женщина с красивым скорбным и каким-то византийски-строгим лицом. “Ахматова...“. Все жадно слушали звук этого сурового и в то же время невыразимо нежного голоса. <. > Казалось, что именно так, как Ахматова, должна была некогда говорить стихи Расина Рашель» (Пастухов В. Глаза Нелли // Сегодня вечером. Рига. 1940. 5 марта). На упоминание классика классицизма А. отреагировала через год: «Летом 1915 в Слепневе читала Расина» (Ахматова А. Записные книжки. С. 667), что отразилось у нее обращением к александрийскому стиху.
Доминирующее среди сверстников и захватившее также О. М. ощущение «остроты» дебютных сочинений А. (см.: Тименчик Р. Заметки об акмеизме. I // RL. 1974. № 7/8) выделило среди образного инвентаря ее ранних стихов называние пчел и ос, и это вошло в состав «образа Ахматовой» у О. М.: «Вся эта форма <...> приспособлена для переноса психологической пыльцы с одного цветка на другой» (1922) (2. С. 222). «Ахматовой уколы» (1934). Впоследствии О. М. ценил в своей подруге по Цеху именно преодоление ею стилистики сборников «Вечер» и «Четки» («много острот и эпиграмм»), обеспечившей ей широчайшую популярность («Очень ему не нравилось, когда молодые женщины любили “Четки”» - Листки из дневника. С. 142). По мере появления стихотворений, составивших сборник «Белая стая», О. М. стал разглядывать в ней черты, сближающие ее с вершинами золотого века русской поэзии («как властительно, по-тютчевски звучит») и этосом лирики Пушкина - «голос отречения» (который находил у Пушкина Влад. Гиппиус («Пушкин и христианство», 1913) и величие: «.Для Ахматовой настала иная пора. В последних стихах Ахматовой произошел перелом к гиератической важности, религиозной простоте и торжественности: я бы сказал, после женщины настал черед жены. Помните: “смиренная, одетая убого, но видом величавая жена”. Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России» [«О современной поэзии (К выходу «Альманаха Муз»)», 1916; не окончено и не напечатано (1. С. 208)].
Поздней осенью 1917 начинается сближение, которое ознаменовано стихотворениями «Что поют часы-кузнечик...» («непонятное, правда? а это мы просто топили печь» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 2. С. 257-258), «Твое чудесное произношенье» и «Кассандра»). Позднее тогдашняя болезнь Ахматовой («лихорадка- шелестит», «больная, тихая» Кассандра, в другом варианте: «Касатка, милая Кассандра Ты стонешь, ты горишь...»), возможно, была одним из толчков к апокалиптической формуле О. М. об осени 1917: «...Перед концом, когда температура эпохи вскочила на тридцать семь и три...» («Египетская марка»). Нарастающая лирическая линия этих зимних стихов была оборвана: «После некоторых колебаний решаюсь вспомнить в этих записках, что мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, что это может дать людям материал для превратного толкования наших отношений» (Листки из дневника. С. 131). «Он неожиданно очень грозно обиделся на меня и совсем перестал бывать на Боткинской. Однако тогда все вокруг было так раздрызганно <...> что исчезновение О. М. меня не удивило» (Листки из дневника. Вариант. С. 196); «Осип два раза пробовал и в меня влюбиться, но оба раза это казалось мне таким оскорблением нашей дружбы, что я немедленно прекращала» Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 239); «Было время, когда О. Мандельштам сильно ухаживал за нею. - “Он был мне физически неприятен. Я не могла, например, когда он целовал мне руку”. Одно время О. М. часто ездил с ней на извозчиках. А. А. сказала, что нужно меньше ездить, во избежание сплетен. - “Если б всякому другому сказать такую фразу, он бы ясно понял, что он не нравится женщине. Ведь если человек хоть немного нравится, женщина не посчитается ни с какими разговорами. А Мандельштам поверил мне прямо, что это так и есть.”» (Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого. С. 115); «Успеха у дам не имел никакого. В меня он был влюблен три раза» (Струве Н. А.).
В августе 1918 О. М. навещал Ахматову и В. К. Шилей- ко в их комнате в 3-ем Зачатьевском переулке в Москве. В 1920 он, появившись в Петрограде, рассказал А. о смерти Н. В. в Крыму.
В 1922 в «Письме о русской поэзии», напечатанном в провинциальных газетах, но остававшемся неизвестным столичным читателям, в т. ч. и А., он утверждал в перечислении поэтов 20 в., канонизировавших «далекие» линии: «Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с “Анной Карениной”, Тургенева с “Дворянским гнездом”, всего Достоевского и отчасти даже Лескова. Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу» (2. С. 239). «Даже Лескова» позволяет предположить, что в ст-нии «Ахматова» отразился образ девочки-танцовщицы на первой странице лесковских «Островитян» и присущее «что-то трагическое этому бледному профилю, напоминавшему длинный профиль Рашели, когда эта пламенная еврейка одевалась в костюм Федры».
Позднее, в беседе с Э. Г. Герштейн, перечисляя имена писателей, пока не было найдено единственное определение, выдерживающее сравнение с ее стихами: - Аксаковская степь.» (Герштейн Э. Г. Мемуары. СПб., 1988. С. 16-17) - возможно, отталкиваясь, от строки в ст-нии «Судьба ли так моя переменилась.»: «Степь трогательно зелена».
Попав в Москву и переопределяясь в текущем литературном контексте, О. М. радикально изменил оценки наследия А. Если в «Письме о русской поэзии» ахматовская «форма» выводилась частично из «высокого лирического прозаизма Анненского», то год спустя в статье «Буря и натиск» он обернул наблюдение неодобрительной стороной: «Анненский до сих пор не дошел до русского читателя и известен лишь по вульгаризации его методов Ахматовой» (2. С. 294), а орнитоморфные образы, прежде сопутствовавшие теме «Ахматовой» (ласточка, касатка, «горячий посвист хищных птиц»), трансформировались в уничижительную метафору: «Этот “вчерашний день” - легко усваиваемая поэзия, отгороженный курятник, уютный закуток, где кудахчут и топчутся домашние птицы. Это не работа над словом, а скорее отдых от слова. Границы такого мира, уютного отдохновения от деятельной поэзии, сейчас определяются приблизительно Ахматовой и Блоком» (2. С. 293). А. отмечала эту черту как постоянную в О. М.: «Трудно будет его биографу разобраться во всем этом, если он не будет знать этого его свойства - с чистейшим благородством восстать на то, чем он сам занимался, или что было его идеей» (Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого. С. 128), а статью в целом не приняла: «.Концы с концами не сходятся. <.> Это нисколько не мешает быть хорошим поэтом, еще лишнее доказательство, что можно быть хорошим поэтом и плохим теоретиком» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Том I: 1924-1925. Paris: YMCA-Press, 1991. С. 195). Еще более резкий выпад содержался в следующей его статье «Vulgata (Заметки о поэзии)»: «Воистину русские символисты были столпниками стиля: на всех вместе не больше пятисот слов... Но это по крайней мере были аскеты, подвижники. Они стояли на колодах. Ахматова же стоит на паркетине - это уже паркетное столпничество» (Русское искусство. Кн. 2/3, 1923. С. 69). Этот выпад запомнился А.: см., например, ее монолог, записанный Лукницким в 1927: «М. не любит АА. Не любит ее стихов. Об этом он говорит всегда и всюду, и об этом он написал в статье в журнале “[Русское] Искусство”» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Том II: 1926-1972. М.; Париж: YMCA-Press-Русский путь, 1977. С. 267); разговор в 1940: «Мне нисколько не мешает, если человек не любит моих стихов. Что писал обо мне Мандельштам! “Столпник паркета”! Уж, кажется, куда обидней. - Но ведь вас он любил? - Да, вероятно. А я его очень любила» (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 104); «Ахматова сказала, благосклонно улыбаясь: «В двадцатых годах Осип был очень радикально настроен. Он тогда написал про меня: «столпничество на паркете»” (Гинзбург Л. Я. Литература в поисках реальности. Л. 1987. С. 211); «Его высказывания в начале 1920-х годов против
А. А. («столпница на паркете») соответствовали кратковременному настроению - боязни устареть. Это он не включил в свою книгу» (Будыко М. Рассказы Ахматовой // Звезда. 1989. № 6. С. 75).
кольнуть, чтобы все стало на место. Это был единственный намек на статьи Мандельштама» (Н. Я. Мандельштам.
В «Листках из дневника» Ахматова перечислила встречи 1920-х годов: жизнь в пансионе в Царском Селе (1925), когда О. М. прочел «совершенно по секрету» «Жизнь упала, как зарница», которое она всегда высоко ценила (Струве Н.А.), осенью 1926 в Царском Селе и в феврале 1928 там же. В июле 1932 она навещала О. М. в Москве, а затем встретилась с ним в Ленинграде в феврале 1933, когда присутствовала на его вечере. «Стихи становились все лучше, проза тоже» (Листки из дневника. С. 204), обмен новыми стихами продолжался, например «Привольем пахнет дикий мед» О. М. считал одним из лучших ее стихотворений (Зап. кн. С. 700), а, прочитав ей «Полночь в Москве...», назвал его «узловым». Ахматовской «Последней сказке Пушкина» (Звезда. 1933. № 1) О. М. сказал изысканный комплимент.
В феврале 1934 в Москве А. гостит у О. М., он читает «Мы живем, под собою не чуя страны.». 25.5.1934, в показаниях под арестом он сообщил, что «со свойственной ей лаконичностью и поэтической зоркостью Анна Ахматова указала на “монументально-лубочный и вырубленный характер” этой вещи» (Нерлер П. Слово и «дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений. М., 2010. С. 47). В том разговоре с Ахматовой О. М. процитировал «Гондлу» Н. Гумилева: «Я к смерти готов» (Тименчик Р., Топоров В., Цивьян Т. Ахматова и Куз- мин // RL. Vol. 6, Issue 3. 1978, July. Р. 300). «Вот уже двадцать восемь лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места» (Листки из дневника С. 203). В ночь на 17.05.1934 А., приехавшая погостить у О. М., присутствует при его аресте, затем участвует в попытках облегчить его участь. В феврале 1936 она приезжает к О. М. в Воронеж. В разговорах с ней он произносит: «Поэзия - это власть» (Н. Я. Мандельштам), и эти мотивы триумфа проникли в ее стихотворение «Воронеж» - победительный пафос Куликовской битвы (одно из главных для А. событий русской истории), память о Петре I, основателе российского флота, сияние церковных куполов. Дружеский союз двух поэтов обозначен символикой брачного пира (подробный разбор стихотворения см.: Basker M. «“Fear and the Muse”: An Analysis and Contextual Interpretation of Anna Achmatova’s “Voronez”». RL. 1999. Vol. XLV. No. 3. P. 245-360) В мае 1937 «в моей Москве [кровавой]» (Ахматова) М. читает ей новые стихи. «С Осипом я дружна была смолоду, но особенно подружилась в 37-м году. Да, в 37-м» (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 105). В октябре они встречаются в Ленинграде на квартире В. И. «Все было, как в страшном сне» (Листки из дневника. С. 215). Последняя встреча - в феврале 1938 О. М. прочел «Как по улицам Киева-Вия», Ахматова - «Немного географии» и «Уводили тебя на рассвете» из будущего «Реквиема».
В начале 1939 она узнала о смерти О. М., рассказала Ю. Н. Тынянову на улице («.помолчав, она сказала: “Осип умер”. И ушла» Счастье таланта. М., 1989. С. 305). В феврале 1939 Л. К. Чуковская видела у нее «зеленую тетрадь» со стихами О. М. Перелистав ее, А. сказала: «Много он сделал, особенно после 28 года» и прочитала «Как по улицам Киева-Вия» и «Еще не умер ты.» (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 21); про первое А. спустя 20 лет говорила, что «интересно следить за эпитетом у Мандельштама. Сначала эпитет особенный: “простоволосая трава”; а в последнем стихотворении: “и на щеки ее восковые” уже совсем просто» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 2. С. 432) Уже посмертно литературная солидарность О. М. с А. приводила к поиску похожести ее поздних стихов на мандельштамов- ские - так в 1940 Пастернак воспринял «Путем всея земли» (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 103).
В последнюю неделю декабря 1940 А. стала писать «петербургскую поэму» (будущую «Поэму без героя») и на протяжении последующих 25 лет своей жизни старалась обнаружить в ней присутствие О. М. - она сочла значимым совпадение «прихода» поэмы со второй годовщиной его смерти, отметила в реестре цитат финальный стих первой главки исходного варианта: «Лестницы плоской ступени, / Вспышки газа и в отдаленьи / Ясный голос: “Я к смерти готов”», а в дописанном в Ташкенте в начале 1942 - цитату из стих. «Ахматова»: «И как будто припомнив что-то, / Повернувшись вполоборота, / Тихим голосом говорю.») (Записные книжки. С. 276); она могла бы прибавить и «шаль не снимая». «Вспышки газа», соседствующие с вложенной в уста драгунского корнета гумилевской цитатой из О. М., возможно, порождены памятью об инскрипте О. М. на «Камне» «Анне Ахматовой - вспышки сознания в беспамятстве дней» (1913), ибо впоследствии это припоминание сказалось в ее стихотворении «Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли.» (1957): «Я в беспамятстве дней забывала теченье годов».
Подправленная дата над первым посвящением (27.12.1940) и упоминание ресниц, которыми был славен О. М. (слова Ахматовой: «У Осипа были ресницы пушистые, в полщеки...» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 2. С. 235) и которые воспеты в стихах М. И. Цветаевой в качестве адресата посвящения и искать в мотивировку «снежинки» в смежных строках «И вдруг чужое слово проступает / И, как снежинка на моей руке / Доверчиво и без упрека тает». Ахматова ответила ей на этот вопрос: «Ося знает» (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 439). Одним из предположительных толкований ахматовского ответа может быть указание на цитату из стихотворения Анненского «Небо звездами в тумане не расцветится.»: «Меж ресниц твоих снежинки закидавшие / <.> И мучительно снежинкам я завидую, / Потому что ими плачешь ты...». Эпиграф из стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова.» к третьей главе появился в редакции 1962 г. (Записные книжки. С. 173) - предсказанный или подсказанный Г. В. Адамовичем в отзыве на первую публикацию ранней редакции поэмы: «Ахматова, например, вспоминает дореволюционный Петербург. Думаю, что все этот Петербург помнящие, связаны круговой порукой, тем, что магически выражено в стихотворении Осипа Мандельштама:
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.»
(Адамович Г. В. Подарок Пастернаку. Альманах «Воздушные мосты» <sic!> // Новое русское слово. 1959. 6 декабря; ранее этот эпиграф взят в стихотворении Г. Иванова «Четверть века прошла заграницей.» (1950) - впервые: Новый журнал. 1951. № 25; Иванов Г. 1943-1958. Стихи. Нью-Йорк. 1958; в 1922 Ахматова выписывала эти строки в инскрипте В. К. Шилейко). В это время О. М. появляется в ахматовской прозе о «Поэме» в связи с возращением стихов О. М. к сегодняшнему читателю и восстановлением памяти о его судьбе: «...Само Время увело ее почти к волнам Тихого океана. Могила поэта» (Записные книжки. С. 138) и в самооценке генезиса и ареала поэмы: «По духу она близка “Огненному столпу” и позднему Мандельштаму (может быть, даже его прозе)» (Записные книжки.С.148). Усиление «мандельштамовского начала» на протяжении дописывания поэмы детально рассмотрено Н. И. Крайневой (см.: Ахматова А. А. «Я не такой тебя когда-то знала.». Поэма без героя. Проза о поэме. Наброски балетного либретто. Материалы к творческой истории / Изд. подг. Н. И. Крайневой. СПб., 2009).
В 1956 Ахматова начинает писать ст-ние памяти М. «О как пряно дыханье гвоздики.», перебирающее «заветные заметки», пронзившие ее некогда острые образы из поэзии О. М., например «Бык Европу везет по волнам» из стихотворения «С розовой пеной усталости», которое она увидела рядом со своим стихотворением в журнальной публикации 1922.
Комиссию по литературному наследию О. М. Она начинает писать воспоминания о нем, во многом в полемике со штампами, ходовыми в советской писательской среде. «Конечно, самое простое отмахнуться от Мандельштама, назвав его чудаком, и в этом будет какая-то доля правды, но разве это объясняет такого большого поэта и человека? (Записные книжки. С. 311). На протяжении восьми лет работы над «Листками из дневника» она наблюдала постепенное наполнение самиздатского репертуара стихами О. М. и предполагала включить в этот очерк коду: «Он писал для своих правнуков. И вот эти правнуки, выросшие в крови, в грязи, в нужде, в неправде чистыми, умными и полными сил. Они пришли и сказали: “Вот он - не хотим никого другого”. Песня. минуя внуков, к правнукам уйдет. / И новый бард чужую песню сложит / И как свою ее произнесет, - писал еще юношей О. М., провидя, что случится в 60-ых годах 20 стол[етия]» 27.12.1963 А. писала Н. М. в Псков: «Думали ли мы с Вами, что доживем до сегодняшнего Дня - Дня слез и Славы <.>. У Вас, то есть у Осипа Эмильевича, все хорошо» (Мандельштам Н. Об Ахматовой. М., 2008. С. 248).
До самых последних дней жизни А. обдумывала вставки в «Листки из дневника» - например, «Я с М<андельштама>ми на блинах у Тышлера (1934)» об эпизоде, напомненном ей художником: «Они смотрели вещи по-разному. Ахматова все виденное как бы вбирала в себя с присущей ей тишиной. Мандельштам, наоборот, бегал, подпрыгивал, нарушал тишину... Я подумал: как это они сумели мирно и благополучно дойти до меня?» (Тышлер
когда он сходил в лучшем случае на восемь лекций. И не надо связывать его с Соловьевым и делать из него и Блока каких-то близнецов, Додика и Радика» (Найман &Doodica Nayak - родились в 1888 в Индии). В образе О. М. А. постоянно подчеркивала его уникальность. 19.10.1965 в своем последнем публичном выступлении на торжественном вечере в Большом театре, посвященном 700-летию Данте, она говорила: «И для тех, кто был тогда со мною рядом, величайшим недосягаемым Учителем был суровый Алигиери, между двух флорентийск<их> костров Гумилев видит, как “Изгнанник бедный Алигиери/ Стопой неспешной сходит в ад”. [А другой мой друг и товарищ] А Осип Мандельштам, положивший годы на изучен<ие> Д<анте>, пишет в стихах (цитата) и в прозе (цитата) замечательный трактат “Разговор о Данте”, уже переведенный на англ<ийский> язык» (Зап. кн. С. 678). Готовя текст выступления к печати, она записала: «...И когда недоброжелатели насмешливо спрашивают: “Что общего между Гум<илевым>, Манд<ельштамом>и Ахм<атовой>?” - мне хочется ответить: “Любовь к Данте”» (Там же).
Лит.: Ахматова А. Листки из дневника [самый полный свод фрагментов, относимых к замыслу, составлен В. Я. Виленкиным] // ВЛ. 1989. № 2; Ахматова А. Записные книжки. Torino; М., 1996; Ахматова А. Requiem. М., 1989; Бельская Л. Диалог трех поэтов... об ахматовской шали // Рус. речь. 1997. № 1. С. 27-33. Двинятина Т. Мандельштам и «Ахматова»: Анализ одного стихотворения // Europa Orientalis. Roma, 1996. № 2. С. 97-118; Левин Ю., Сегал Д., Т и- менчик Р., Топоров В., Цивьян Т. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Смерть и бессмертие поэта: материалы международной научной конференции, посвященной 60-летию со дня гибели О. Э. Мандельштама. М., 2001; Левинтон Г. Литературная шутка у акмеистов // Северо-Запад. Историко-культурный региональный вестник. Вып. III. Сб. памяти В. А. Сапогова. Череповец. 2000, с. 145-169; Лекманов О. Мандельштам и Ахматова. Четыре фрагмента диалога //Филологические записки. 1994. Вып. 2. Мусатов В. Ахматова и Мандельштам // RL. 1991. Vol. XXX. № 3. P. 357-372; Струве Н. Восемь часов с Анной Ахматовой // Звезда. 1989. № 6; Тименчик Р. Ахматова и Пушкин. Заметки к теме. III. «Невидимых звон копыт...» // Пушкин и русская литература. Рига, 1986. С. 127-134; Тименчик Р. Дядя из Риги, или К анатомии литературной шутки // Даугава. 1995. № 6. С. 136-137. Тименчик Р. Еще раз о поэтическом диалоге Ахматовой и Мандельштама // Корни, побеги, плоды...: Мандельштамовские дни в Варшаве: В 2 ч. Ч. 2. М.: РГГУ, 2014. С. 328-350. Хазан В. О. Мандельштам и А. Ахматова: Наброски к диалогу. Грозный.1992; Хазан В. «...Одна великолепная цитата»: (О некоторых параллелях в творчестве О. Мандельштама и А. Ахматовой) // Филолог. науки. М., 1993. № 1; Хазан В. Опыт реконструкции некоторых библейских подтекстов в поэтическом диалоге О. Мандельштама и А. Ахматовой // Jews and Slavs. Vol. 4. Jerusalem, 1995; Ц и в ь я н Т. В. Античные героини — зеркала Ахматовой // Russian literature. 1974. № 7-8; Шиндин С. «Акмеистический» фрагмент художественного мира Мандельштама: метатекстуальный аспект // «Russian Literature». 1996. Vol. XLII. № 2; Basker, Michael. “‘Fear and the Muse’: An Analysis and Contextual Interpretation of Anna Achmatova’s ‘Voronez’,” Russian Literature 45.3 (1999): 245-360.