Пастернак Борис Леонидович
ПАСТЕРНАК Борис Леонидович (29.1.1890, Москва - 30.5.1960, Переделкино Моск. обл.), поэт, прозаик, переводчик. По неподтвержд. версии, первая встреча П. и О. М. состоялась в 1915 в Петрограде (см.: Вильям-Виль- м о н т. С. 19-20). По словам Н. Я. Мандельштам, поэты познакомились весной 1922, в год выхода в свет кн. П. «Сестра моя жизнь» и кн. О. М. «Tristia» (см.: Пастернак Е. В., Пастернак Е. Б. Координаты лирического пространства. № 2. С. 47). Между П. и О. М. установились отношения как между младшим и старшим, хотя они были почти ровесниками и их лит. дебюты совпадали по времени, но О. М. был уже общепризн. мастером, а П. чувствовал себя начинающим поэтом. Однако О. М. читал П. задолго до этого. Г. В. Адамович утверждал, что в юности О. М. «бредил» стих. П. «В посаде, куда ни одна нога...» (опубл. в сб. «Весеннее контрагентство муз», 1915; см.: Адамович Г. В. «Лейтенант Шмидт» Б. Пастернака // Адамович. С. 111). Еще до первой личной встречи П. и О. М. связало событие, оказавшее сильное влияние на обоих поэтов, - смерть А. Н. Скрябина (1915). И для П., и для О. М., по рождению и воспитанию особенно тесно связанных с муз. средой, «музыка Скрябина была больше чем музыкой - заклинанием и предсказанием судьбы поколения» (Кац Б. А., Т и м е н ч и к Р. Д. А. Ахматова и музыка: Исследовательские очерки. Л., 1989. С. 54). В незаконч. ст. «Скрябин и христианство» О. М. сравнивал А. С. Пушкина и Скрябина: «. Их личность, умирая, расширилась до символа целого народа, и солнце-сердце умирающего остановилось навеки в зените страдания и славы» (1. С. 201). «Скрябин не только композитор, но повод для вечных поздравлений, олицетворенное торжество и праздник русской культуры», - писал П. (Пастернак Б. Л. Люди и положения // Пастернак Б. Л. Т. 4. С. 308).
Не существует никаких достоверных свидетельств интереса П. к творчеству О. М. до 1922. Н. Н. Вильям-Виль- монт упоминал ранний (1920) пренебрежит. отзыв П. о поэзии О. М. (Вильям-Вильмонт. С. 19), однако это событие маловероятно.
По мнению К. Ф. Тарановского, в нач. 1920-х гг. в поэзии О. М. («Я не знаю, с каких пор.», 1922; «Я по лесенке приставной.», 1922) появились образы, заимств. из кн. П. «Сестра моя жизнь» (Taranovsky. 1971. P. 43-48). В стих. О. М. «Париж» (1923) строка «И клятвой на песке, как яблоком, играли.» тематически (Франц. рев-ция) и образно связана с «Драматическими отрывками» П. (1918): «И в голову твою, как в мяч, играют.» (см.: Ronen. P. 314). Тогда же, в 1922-23, О. М. написал ряд статей о поэзии («Литературная Москва», «Буря и натиск», «Заметки о поэзии», «Б. Пастернак»), в к-рых высоко оценил достижения П.: «Величественная домашняя русская поэзия Пастернака уже старомодна. Она безвкусна потому, что бессмертна.» (2. С. 301). «Со времен Батюшкова в русской поэзии не звучало столь новой и зрелой гармонии» (Там же. С. 298). Вероятно, именно к этому времени относится известное высказывание О. М. о П.: «Я так много думал о нем, что даже устал» (цит. по: Ахматова. С. 122). Похвалы О. М. казались П. незаслуженными, в нояб. 1924 он писал О. М.: «Милый мой, я ничего не понимаю! Что хорошего Вы нашли во мне! <.> Да ведь мне в жизнь не написать книжки, подобной “Камню”!» (Пастернак Б. Л. Т. 5. С. 159).
Читатели 1920-х гг. воспринимали П. и О. М. как поэтов близких и родственных, несмотря на разницу их по- этич. пути (футуристич. истоки П. и символистские О. М.). В творчестве П. и О. М. родилась «безоговорочно новая логика стиха», отрицающая старый принцип рациональной связи мотивов (Гинзбург. С. 216). Имена П. и О. М. воспринимались в паре и рус. эмигрантами, продолжавшими интересоваться новейшей поэзией Советской России. По восп. Адамовича, на лит. вечерах за границей чтение стихов О. М. часто продолжалось чтением стихов П. (Адамович Г. В. Несколько слов о Мандельштаме // Мандельштам и его время. С. 188-189). Парадокс о «видимой близости» О. М. и П. (Тынянов Ю. Н. Промежуток // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 187) вошел в обиход: «Матери обоих были профессиональными пианистками. Жены обоих занимались живописью <.> Обоих поэтов упрекали во внешней технической изощренности, маскирующей внутреннюю пустоту» (Лекманов. 2003. С. 106). Даже во враждебном отзыве (1938) П. А. Павленко на воронежские стихи О. М. содержалось характерное сопоставление: «Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком» (Павленко П.А. О стихах О. Мандельштама // «Сохрани мою речь»-1. С. 59). Возможно, именно обилие параллелей заставило П. отнестись и к О. М., и к его стихам «чрезвычайно доброжелательно, но и с определенной долей настороженности» (Лекманов. 2003. С. 107).
Летом и осенью 1924 П. и О. М. виделись в Ленинграде (семья П. жила на даче в Тайцах, а О. М. занимал квартиру на Морской ул.; о визите сюда П. см.: Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 178). В стих. О. М. «1 января 1924 г.» строка «Присягу чудную четвертому сословью» восходит к «1 Мая» П. (1923): «О том, что не быть за сословьем четвертым / Ни к пятому спуска, ни отступа вспять» (см.: Ronen. P. 315316). После отъезда П. регулярно переписывался с О. М. и обращался с просьбами о помощи в публикации своих работ, плохо представляя себе ситуацию и надеясь на несуществующее влияние О. М. в издат. кругах. О. М. безуспешно пытался содействовать изданию переводов П. из Г. Гервега («Стихи живого человека») в антологии «Революционная поэзия Запада» (вышла в 1930).
Зимой 1924 О. М. и П. встретились на похоронах В. И. Ленина, о чем вспоминала Н. М. (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 223). В нач. 1925 П. сообщал О. М. о своей работе над ром. в стихах «Спекторский» и послал ему рукопись 1-й гл. (письмо от 31.1.1925), весной-летом 1924 П. подарил О. М. сб. своей прозы «Рассказы». В том же году вышел в свет «Шум времени» О. М., о к-ром П. отозвался: «“Шум времени” доставил мне редкое, давно не испытанное наслажденье» (письмо от 16.8.1925: Пастернак Б. Л. Т. 5. С. 171). В стих. О. М. «Я буду метаться по табору улицы темной...» (1925) Тарановский видит пастернаковскую параллель: образ «ветки черемухи», по его мнению, восходит к стих. П. из кн. «Сестра моя жизнь» «Девочка» и «Ты в ветре, веткой пробующем» (Taranovsky. 1976. Р. 80).
Тогда же П. и О. М. высказывают противоположные мнения о совр. романе. П. удивлялся: «Отчего Вы не пишите большого романа? Он Вам уже удался. Надо его только написать» (письмо от 16.8.1925: Пастернак Б. Л. Т. 5. С. 172). Сам П. уже давно делал подступы к роману, считая его своим жизн. призванием («Детство Люверс», 1922). В т. ч. и жанр «Спекторского» П. определял как «роман в стихах». О. М., напротив, видел в романе исчерпавшую себя форму: «Человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа» («Конец романа», 1922: 2. С. 274). По его мнению, роман гибнет из-за «распыления биографии как формы личного существования» (Там же. С. 273). Гл. темой ром. «Доктор Живаго» П. стали через 30 лет именно сломанные судьбы и неудавшиеся биографии его современников.
В течение следующих неск. лет О. М. виделся с П. эпизодически, проездами бывая в В 1928 П. восторженно отозвался о кн. О. М. «Стихотворения» (1928), стараясь одноврем. отвлечь поэта от недоброжелат. оценок критики (письмо от 24.9.1928: Пастернак Б. Л. Т. 5. С. 249); упоминал об «устыжающем наслаждении» от чтения стихов О. М., объяснявшимся характерным для П. недовольством собой: в это время он готовил для переизд. стихи 1912-16 («Близнец в тучах», «Поверх барьеров»), к-рые вызывали у него раздражение темными и избыточными фрагментами. В ответ О. М. послал ему кн. своих «Стихотворений» с надписью: «Дорогому Борису Леонидовичу с крепкой дружбой, удивленьем и гордостью за него» (цит. по: Пастернак Е. В., Пастернак Е. Б. Указ. соч. № 2. С. 51).
Отношения двух поэтов изменились в течение рокового для О. М. 1929, отмеченного «делом А. Г. Горнфельда». 14.6.1929 П. писал Н. С. Тихонову: «...Мандельштам превратится для меня в совершенную загадку, если не почерпнет ничего высокого из того, что с ним стряслось в последнее время» (Пастернак Б. Л. Т. 5. С. 277). И хотя П. официально встал на сторону О. М. (подписал петицию в его защиту, см.: ЛГ. 1929. 13 мая), но действий О. М. не одобрял и на заседании Конфликтной комиссии (11.6.1929) «признал его виновным» (письмо Тихонову от 14.6.1929: П а- стернак Б. Л. Там же), т. е. высказался о необходимости подтверждения О. М. моральной ответственности перед А. Г. Горнфельдом. О. М. чувствовал себя оскорбленным. Эти обстоятельства способствовали охлаждению, произошедшему между О. М. и П.
Во время своей поездки в Армению летом 1930 О. М. в беседе с Б. С. Кузиным говорил о точности детали в стихах П. (см.: Кузин Б. С. Об О. Э. Мандельштаме // Мандельштам и его время. С. 285). Огромное впечатление произвела на обоих поэтов гибель В. В. Маяковского. П. откликнулся на нее автобиограф ич. прозой - «Охранной грамотой», а О. М. - «Путешествием в Армению». Однако фрагмент о Маяковском, первонач. входивший в гл. «Севан», О. М. впоследствии исключил, возможно, стараясь избежать перекличек с «Охранной грамотой». Тем не менее и в окончат. тексте «Путешествия в Армению» нек-рые исследователи находят отзвуки диалога с П. [см.: Кац и с Л. Ф. Маяков- ско-Пастернаковские эпизоды в «Путешествии в Армению» и «Разговоре о Данте» О. Мандельштама: (К проблеме «Вторая проза» «первых поэтов») // RL. Vol. XLI. (1997). Р. 465-482].
В нач. 1930-х гг. П. и О. М. разошлись относительно понимания задач творчества. После кризиса, связанного с делом Горнфельда, О. М. вновь начал писать стихи в 1930 - сознат. отщепенство стало гл. тенденцией его поэзии. П. в это время, тоже переживший творч. и личный кризис в нач. 1930-х гг., пытался преодолеть его иным способом: трудом «со всеми сообща и заодно с правопорядком» («Столетье с лишним - не вчера.», 1931). По-видимому, именно к 1931 относятся две заметки о П. в «Записных книжках» О. М., в к-рых возникает титанич. образ П. - поэта, обреченного на молчание: «Набрал в рот вселенную и молчит» (3. С. 371). По мнению Э. Рейнолдса, в стих. О. М. «Волк» (1931) содержатся отсылки к строкам П. из стих. «О, знал бы я, что так бывает» (1931), см.: Reynolds А. W. «Кому не надоели любовь и кровь»: The uses of intertextuality in Mandelstam’s «Za gremuchuiu doblest’ griadushchikh vekov» // Столетие Мандельштама. С. 136-154.
В 1931 О. М. получил комнату в писательско-жилищном флигеле Дома Герцена. В 1932 в Дом Герцена переехала первая семья П., к-рую он часто навещал. В том же году вышла кн. стихов П. «Второе рождение», гл. настроением к-рой стала попытка ощутить в современности «вкус больших начал» («Когда я устаю от пустозвонства.»). П. говорил в ней о своем открытии - простоте отношения к миру. О. М. не принял новые стихи П. По словам Э. Г. Герштейн, он характеризовал их как «советское барокко». Однако в др. месте своих восп. Герштейн приводит восторж. отзыв О. М. - «гениальные стихи!» - о стих. П. «Лето» (1931) (см.: Герштейн. С. 37, 39). О влиянии этого текста П. на стих. О. М. «Сохрани мою речь навсегда.» (1931) см.: Видгоф Л. М. О. Мандельштам в начале 1930-х гг.: выбор позиции // Известия АН: Серия литературы и языка. 2003. Т. 62. № 5. С. 21-32). Резкий по тону текст О. М. «Ночь на дворе. Барская лжа!» (1932) был реакцией на далекие от политики рассуждения П. из стих. «Красавица моя, вся стать.» (см.: Н. Я. Мандельштам. Т. 1. С. 229). Это стихотверение, как и большинство текстов «Второго рождения», посв. обстоятельствам семейной драмы П. и попытке оправдать ее поэзией бессмертия («загробный гул корней и лон»). В это время П. активно занимался переводами, стремясь т. о. обеспечить две семьи. О. М., сам много переводивший для заработка, был идеологич. противником лит. переводов. А. А. Ахматова вспоминала, как он говорил П.: «Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома Ваших собственных сочинений» (А х м а т о в а. С. 136).
Однако, несмотря на все несовпадения, поэзия П. была по-прежнему актуальна для О. М. Так, в «Разговоре о Данте» (1933) содержится реминисценция из раннего стих. П. «Весна»-І (1914): образ поэзии - «влажной губки» восходит к стиху П. «Поэзия! Греческой губкой в присосках / Будь ты...» (Ronen. P. 162).
10.11.1932 П. посетил закрытый творч. вечер О. М. в ред. «Литературной газеты». «Зрелище было величественное. Мандельштам, седобородый патриарх, шаманил в продолжение двух с пол<овиной> часов. Он прочел все свои стихи (последних двух лет) - в хронологическом порядке! Это были такие страшные заклинания, что многие испугались. Испугался даже Пастернак, пролепетавший: “Я завидую вашей свободе. Для меня вы новый Хлебников. И такой же чужой. Мне нужна несвобода”» [Харджиев Н.И. Письмо Б. М. Эйхенбауму (цит. по: Эйхенбаум. С. 532)]. Сопоставление с В. В. Хлебниковым переводит это высказывание П. из сферы политической в область поэзии. П. имел в виду собств. стремление к классич. ясности «неслыханной простоты». Гениальная «заумь» была ему чужда (ср. характеристику Хлебникова в восп. К. Г. Локса: «Его словесное шаманство привело “заумь” к “безумию”»: Л о к с К. Г. Повесть об одном десятилетии // Воспоминания о Б. Пастернаке. М., 1993. С. 46).
наша не состоялась, и он почти перестал у нас бывать» (Пастернак З. Н. Воспоминания. М., 1993. С. 290). С. И. Липкин вспоминает, что застал однажды О. М. в плохом настроении: был день рождения П., «но Мандельштамы не были приглашены» (Липкин С. «Угль, пылающий огнем.» // Мандельштам и его время. С. 308). Н. М. подчеркивала холодность П.: «Возможно, что Пастернак не искал отношений с равными и даже не подозревал, что существует равенство. Он всегда чувствовал себя отдельным и особенным» (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 247). «.Они не были близки» - характеризует отношения двух поэтов Е. С. Петровых (О. и Н. Мандельштамы. С. 165). С. С. Аверинцев говорил о «страстной, неразделенной, драматической влюбленности» О. М. в П. (Аверинцев С. С. Пастернак и Мандельштам: опыт сопоставления // «Быть знаменитым некрасиво.». С. 5).
Однако, по восп. Е. Я. Хазина, в нач. 1930-х гг. П. часто вступал с О. М. в «бесконечные взволнованно-отчужденные разговоры» (Пастернак Е. В., Пастернак Е. Б. Указ. соч. № 3. С. 94). «...Обсуждались новые стихи Николая Асеева <...> Помню, с какой великолепной язвительностью разругались в тот вечер Мандельштам с Пастернаком и как рассердился на них Асеев, когда оказалось, что спорят они уже не о его стихах, а о чем-то своем, о чем разговор у них был начат давным-давно», - констатировал современник (Мунблит Г. Н. Рассказы о писателях. М., 1989. С. 52). Очевидно, П. пытался вытащить О. М. из отщепенства - О. М. яростно сопротивлялся.
В 1934 О. М. рассердила реплика П. при посещении последним полученной, наконец, О. М квартиры на ул. Фурманова (Нащокинский пер.): «Ну, вот, теперь и квартира есть - можно писать стихи» (Н. Я. Мандельштам. Т. 2. С. 229). О. М. пришел в бешенство: «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем - у него профбилет в кармане» (Гинзбург Л. Я. Из записей 20-30-х гг. // Нева. 1988. № 12. С. 153-154). Состояние «приемлющего интеллигента» (Там же. С. 154) было чуждо О. М. Отчасти как ответ на реплику П. писалось стих. «Квартира тиха, как бумага» (1934). Поэт проклинал полученную квартиру, потому что опасался неминуемой платы, к-рую за нее придется отдать. В этом тексте Ронен отмечал пастернаковский подтекст: «В квартире прохлада усадьбы» («Кругом семенящейся ватой», 1931; Р о н е н. С. 41).
В это же время О. М. написал стихи о И. В. Сталине и в числе прочих прочитал их П., к-рый не одобрил услышанного: «Это не литературный факт, но акт самоубийства.» (Пастернак Е. В., Пастернак Е. Б. Из истории отношений О. Мандельштама и Б. Пастернака // Knjizevna storma. 1985. № 57/58. С. 111). После ареста О. М. в ночь с 13 на 14.5.1934. П. обратился за помощью к Д. Бедному, а получив от него отказ, - к Н. И. Бухарину. К своей записке Сталину об О. М. Бухарин сделал постскриптум: «Б. Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама» (цит. по: ВЛ. 2003. Июль-Авг. С. 239). На письмо Бухарина Сталин наложил резолюцию: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие.» (цит. по: Там же. С. 240).
Очевидно, благодаря ходатайству П. и Ахматовой, в следствии по делу О. М. наступил перелом, появилось предписание «изолировать, но сохранить». Вскоре после этого состоялся звонок Сталина П. Существует неск. версий разговора П. со Сталиным, их приводят в своих восп. З. Н. Пастернак, О. В. Ивинская, З. А. Масленникова, Ви- льям-Вильмонт, Г. Н. фон Мекк [Фон Мекк Г. Н. Такими я их помню // «Сохрани мою речь»-3(2)], Герштейн. Чтобы избежать кривотолков в связи с клеветой, пущенной Э. Триоле (ст. Триоле «Пастернак и Маяковский»: Lettres Fran?aises. 1958. 3-9 июля; ср.: Ахматова. С. 138), П. в 1958 сам передал содержание своего разговора Р. О. Якобсону, В. В. Иванову, М. Окутюрье, Масленниковой и Е. Б. Пастернаку. По свежим следам разговор был записан Ахматовой и Н. М. В нач. разговора Сталин сообщил, что дело О. М. пересматривается и с ним все будет хорошо, а также спросил, почему П. не обратился с ходатайством за О. М. в писат. организации. П. ответил: «Писательские организации не занимаются такими делами с 27-го г., а если бы я не хлопотал, вы бы ничего не узнали». «Но ведь он ваш друг?» - спросил Сталин. П. ответил, что поэты, как женщины, ревнуют друг к другу. «Но ведь он же мастер, мастер!» - продолжал Сталин. П. ответил: «Не в этом дело». П. боялся, что Сталин пытается выяснить, известны ли ему крамольные стихи О. М. и насколько широко они разошлись. «Да что мы все о Мандельштаме, да о Мандельштаме, я давно хотел с вами встретиться и поговорить серьезно». - «О чем же?» - «О жизни и смерти». Сталин повесил трубку (изложено по: Пастернак Е. В., Пастернак Е. Б. Координаты лирического пространства. № 3. С. 95). П. пробовал вновь соединиться со Сталиным, но попал на секретаря. Сталин трубку больше не взял (о разговоре со Сталиным см.: Кацис Л. Ф. К поэтическим взаимоотношениям Б. Пастернака и О. Мандельштама // Пастернаковские чтения. С. 267-287). Хотя, по словам П., ему никогда не хотелось ни слова изменить в этом разговоре, его задел открыто лицемерный упрек Сталина в том, что он плохо защищал своего друга. «Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища», - писал он Сталину 1.11.1935 в письме в защиту Н. Н. Пунина и Л. Н. Гумилёва загадочное обстоятельство, задержавшее его в Москве и помешавшее приезду на дачу. Вероятно, речь шла о разговоре со Сталиным, к-рый состоялся на неск. дней раньше и послужил одним из обстоятельств, способств. пересмотру (см.: «Существованья ткань сквозная»: Б. Пастернак: Переписка с Е. Пастернак... С. 389).
По восп. Н. М., О. М. на следствии не назвал П. среди людей, слышавших стихи о Сталине. Уже в ссылке узнав о разговоре П. со Сталиным, О. М. заволновался: «Зачем запутали Пастернака? Я сам должен выпутываться - он здесь ни при чем.» (Н. Я. Мандельштам. Т. 1. С. 227). Ответы П. во время разговора со Сталиным понравились О. М., особенно его отказ говорить о мастерстве [«дело не в мастерстве» (Там же)]. Смысл разговора О. М. видел в том, что Сталин хотел распространения сведений о милости, про- явл. к нему. Со своей стороны П. широкой огласки разговора избегал, понимая, как «легко поддается этот факт экс- плоатации, даже помимо воли заинтересованного, то есть в такую линию искусственной легкости можно попасть, этого не скрыв» (Пастернак Б. Письма к родителям и сестрам. С. 98).
О. М. упоминается в письме П. к О. Г. Петровской-Сил- ловой (22.2.1935) в связи с Хлебниковым и давним разговором о поэтич. свободе: «Мандельштамам кланяйтесь. Они замечательные люди. Он художник неизмеримо больший, чем я. Но, как и Хлебников, того недостижимо отвлеченного совершенства, к которому я никогда не стремился. Я никогда не был ребенком, - и в детстве, кажется мне. А они. Впрочем, верно, я несправедлив» (Пастернак Б. Л.Т. 5. С. 355). В февр. 1936 П. участвовал в работе 3-го пленума правления СП в Минске. На заключит. банкете П. в частной беседе предложил тост за О. М.: «Выпьем за прекрасного поэта!» [Гы д о в В. Н. О. Мандельштам и воронежские писатели: (По воспоминаниям М. Я. Булавина) // «Сохрани мою речь»-2. С. 35].
Вскоре после этого П. вместе с Ахматовой предприняли попытку облегчить участь О. М., решившись на разговор с прокурором Р. П. Катаньяном. Они просили о «переводе в какой-нибудь другой город» (Н. Я. Мандельштам. Т. 1. С. 223). П. сказал, в частности: «Как можно арестовывать такого прекрасного поэта, такого далекого от политики. Тогда и нас всех надо арестовать» (Пастернак Е. В., Пастернак Е. Б. Координаты лирического пространства. № 3. С. 96). «Но тогда уже начался террор, и все было напрасно» (Ахматова. С. 140). Сложившись, П. и Ахматова послали О. М. 1000 руб., что позволило ему уехать из Воронежа, снять дачу и провести лето в Задонске. В ответном письме от 28.4.1936 О. М. высказал опасение, что больше никогда не увидит П., и предлагал навестить его в ссылке (4. С. 171).
просто и открыто говорить с миром, не уходя в сложную область запутанных ассоциаций и вокализма (см.: Левин Ю. И. Заметки к сти- хотверению Б. Пастернака «Все наклоненья и залоги.» // «Быть знаменитым некрасиво.»: С. 67-76; Кацис Л. Ф. Эсхатологизм и байронизм позднего Мандельштама // Столетие Мандельштама. С. 128-130). На публикацию в «Знамени» О. М. отозвался восторженно. С. Б. Рудаков, не принимавший поэзию П., писал жене: «Как и ждал, у Мандельштама судороги от восторга (“Гениально! Как хорош!”) <.> Стихи у Пастернака глубочайшие, о языке особенно. Сколько мыслей.» (Мандельштам в письмах Рудакова. С. 178). Стихи П. словно вернули О. М. творч. силы: после 8-мес. перерыва он снова начал писать. «Из своих современников Мандельштам больше всех ценил Пастернака, которого постоянно вспоминал», - свидетельствовала Н. Е. Штемпель (Штемпель. С. 32). Поздравляя П. с Новым годом, О. М. писал ему: «Когда вспоминаешь весь великий объем вашей жизненной работы, весь ее несравненный жизненный охват - для благодарности не найдешь слов» (письмо от 2.1.1937: 4. С. 174). Судя по всему, в это время О. М. читал все выходившее из-под пера П. - не только оригинальные произведения, но и переводы. Так, в финале «Оды» (1937) О. М. использовал конечную рифму из перевода П. стих. Н. Мицишвили «Сталин» (1934): «Будь гордостью еще особой нам / И нашей славой, человек из стали» (Гаспаров М. Л. Метрическое соседство «Оды» Сталину // Столетие Мандельштама. С. 108).
почти слесаря. У меня рабочие руки» (Пастернак Е. В., Пастернак Е. Б. Координаты лирического пространства. № 3. С. 97). П. вместе с Н. М. подробно разобрал тексты О. М., восхищаясь «чудом становления книги» стихов (Н. Я. Мандельштам. Т. 1. С. 269) и слышавшимся в них голосом прозы («главное в поэзии - это проза»: Пастернак Е. В., Пастернак Е. Б. Координаты лирического пространства. № 3. С. 97). Тогда же П. послал О. М. в Воронеж записку со своим отзывом о стихах: «В самых счастливых вещах (а их немало) внутренняя мелодия предельно матерьялизована в словаре и метафорике, и редкой чистоты и благородства» (весна 1937; см.: Там же. С. 97).
Весной 1937, после окончания срока ссылки, О. М., лишенный моск. прописки, поселился в Савелове под Москвой, часто приезжал в столицу и неск. раз посещал П. в Переделкине
После гибели О. М. между П. и Н. М. сохранились теплые отношения. П. навещал Н. М. в Лаврушинском пер., где она подолгу жила у В. Г. Шкловской-Корди. Н. М. писала, что П. был «единственный человек», к-рый пришел к ней, «узнав о смерти» О. М. (Там же. С. 155). При переводе «Гамлета» У. Шекспира «На розвальнях, уложенных соломой», 1916 (указано в: Ronen. P. 155); «Дети играют в бабки позвонками умерших животных» - «Нашедший подкову», 1923 (устное наблюдение Ю. Л. Фрейдина)]; очевидно, аллюзия на О. М. содержится и в 5-й сцене 1-го акта: «Век вывихнул сустав. Будь проклят год, / Когда пришел я вправить вывих тот» («Век», 1922).
В нач. 1946, когда рухнули надежды на послевоен. изменение внутр. полит. ситуации в СССР, П. вспоминал об О. М. в письме к Н. М. в связи с переменой собств. мировоззрения: «.Теперь мне больше нельзя оставаться и тем, что я есть, и как недостает мне сейчас Осипа Эмильевича, он слишком хорошо понимал эти вещи, он, именно и сгоревший на этом огне!» (Пастернак Б. Л. Т. 5. С. 448).
Через 20 лет после смерти О. М. в автобиогр. очерке П. причислил его к тем поэтам, к-рые умели писать без «побрякушек» и «выкрутасов» и к-рых, в силу приверженности новому стилю, он сам недооценил (4. С. 339).
Источники: Вильям-Вильмонт Н. Н. ОБ. Пастернаке: Воспоминания и мысли. М., 1989; Ивинская О. В. Годы с Б. Пастернаком: В плену времени. М., 1992; Штемпель; Воспоминания о Б. Пастернаке. М., 1993; Пастернак З.Н. Воспоминания. М., 1993; О. и Н. Мандельштамы; «Существованья ткань сквозная»: Б. Пастернак: Переписка с Е. Пастернак, доп. письмами к Е. Б. Пастернаку и его воспоминаниями. М., 1998; Герштейн; Масленникова З. А. Б. Пастернак: Встречи. М., 2001; Н. Я. Мандельштам. Т. 1, 2;
Лит.: 1989; Они же. Координаты лирического пространства // ЛО. 1990. № 2, 3; Гинзбург Л. Я. Претворение опыта. Рига; Л., 1991; «Быть знаменитым некрасиво»: Пастернаковские чтения. М., 1992. Вып. I; Поляновский Э. Гибель О. Мандельштама. СПб., 1993; Столетие Мандельштама; Мандельштам и его время; Видгоф; Материалы о Мандельштаме; «Сохрани мою речь»-1; «Сохрани мою речь»-2: «Сохрани мою речь»-3(2); Адамович Г. В. С того берега. М., 1996; Пастернаковские чтения. М., 1998. Вып. II; Миры и столкновенья О. Мандельштама. М.; СПб., 2001; Ронен О. Поэтика О. Мандельштама. СПб., 2002; Лекманов. 2003; Флейшман Л. С. Б. Пастернак в двадцатые годы. СПб., 2003; Taranovsky K.Mandel’stam’s Monument Not Wrought by Hands // California Slavic Studies. Vol. 6. 1971; Idem. Essays on Mandel’stam. Camb.; Mass.; L., 1976; R o n e n O. An approach to Mandelshtam. Jerusalem, 1983.
А. Ю. Сергеева-Клятис.