Античность и античные мотивы в творчестве О.Э. Мандельштама
АНТИЧНОСТЬ И АНТИЧНЫЕ МОТИВЫ В ТВОРЧЕСТВЕ О. Э. МАНДЕЛЬШТАМА представлены в неск. планах. Во-первых, это стандартный, как бы «гимназический», набор образов, мотивов и тем, восходящих к обобщенному культурному достоянию Вост. Средиземноморья и Сев. Причерноморья, как их понимал образованный рус. разночинец посл. четверти 19 в. Во-вторых, это явные и скрытые цитаты и реминисценции из конкретных авторов, поэтич. загадки разл. степени сложности, а также внутрицеховой диалог об античности (А.), например с В. И. Ивановым, образы и мотивы, к-рые поэт наблюдал непосредственно и воспринимал как имеющие отношение не столько к древности - от Гомера до Данта, - сколько к постоянно присутствующему в самом рус. языке «эллинизму», или «элли- нистичности». Последний (см. в ст. «О природе слова»), в понимании О. М., включает в себя и Рим императорский, и Рим республиканский, и Рим папский, как бы заново открывший «эллинизм». Этот план А. постоянно присутствует и в стихах, и в прозе, и в критике О. М. В ряде статей сб. «О поэзии» (1928) он дает несколько определений «эл- линнистичности» рус. языка. Во-первых, это язык, замещающий всякую социальность, во-вторых, это преображение эллинства на рус. культурной и языковой почве. «Эллини- стичность» для О. М. тем самым - понятие и эстетическое, и историческое, а А. понимается О. М. как большая филол. задача и как загадка поэзии. Такое живое отношение к античным мотивам (А. м.) как к источнику постоянного обновления поэзии и непосредств. существования было присуще и нек-рым др. современникам О. М., напр. Н. А. («Читайте, березы, стихи Гезиода»), но оно же вызывало протест и, возможно, зависть у многих др. поэтов, напр. у В. Я. Брюсова, исторические - и реалии могут внутри стихотворения несколько раз менять направление движения мысли читателя, переводя его из греч. трагедии в нем. поэзию 18 в., а оттуда - в трагедию рус. поэзии первой четв. 20 в. - от Эсхила через Клейста и Гете - к Гумилеву. Наконец, в-третьих, А.- это и самостоят. сегмент поэтич. мира О. М., в к-ром отд. слова, синтагмы и изобразит. комплексы являются собств. находками поэта, иногда омонимичными традиционным и кажущимися вполне понятными, а иногда - так и оставшимися загадочными для читателя, напр. Москва-Мойра с «пряжей на руках» («Сегодня можно снять декалькомани...», 1931). Так, омонимом греч. «акрополя» («верхнего города», «кремля») является «акрополь» мандельштамовский (темница, иногда сруб). Этот третий план сложился, по-видимому, после 1912, когда О. М. начал брать уроки др.-греч. языка у К. В. Мочульского. загадочные личные отношения. Когда я ему сообщил, что причастие прошедшего времени от глагола “пайдево” (воспитывать) звучит “пепайдевкос”, он задохнулся от восторга и в этот день не мог больше заниматься. На следующий урок пришел с виноватой улыбкой и сказал: “Я ничего не приготовил, но написал стихи” <...> Он превращал грамматику в поэзию и утверждал, что Гомер - чем непонятнее, тем прекраснее. Я очень боялся, что на экзамене он провалится, но и тут судьба его хранила, и он каким-то чудом выдержал испытание. Мандельштам не выучил греческого языка, но он отгадал его. Впоследствии он написал гениальные стихи о золотом руне и странствиях Одиссея: “И покинув корабль, натрудивший в морях полотно, / Одиссей возвратился, пространством и временем полный”. В этих двух строках больше “эллинства”, чем во всей “античной” поэзии многоученого Вячеслава Иванова». В этом «чем непонятнее, тем прекраснее» важное указание на вариант «ученого незнания» - как развития темы «ангел, а не литератор». Наиб. интерес исследователей вызывает присутствие в стихах О. М. А. эхолалической - имен, названий, появляющихся по случайному созвучию, напоминающему испорченное и как бы ошибочное чтение с позднейшим подбором вместо него оправданного чтения («аониды» вместо «нереид»). Здесь А. конструируется, точнее, лепится из едва ли не любого попутного материала - как поиск «телеологического тепла» в процессе конструирования, лепки собственной А., что появляется и в «Воронежских стихах», когда О. М. прямо пересказывает содержание краснофигурной росписи греческой вазы: очутившись в Средизе- мье, в черноземном Воронеже, поэт воссоздает свой «Крит зеленый» и свое Средиземноморье. Античная география у О. М. так же идиоматична, как и отд. образы и мотивы, поэт не только никогда не стремится к учен. акрибии, но и часто вполне сознательно помещает под один топоним либо неск. топографич. объектов («Средиземье/Черноземье» и «Средиземноморье», гомеровская Троя как ось, вокруг к-рой размещены Таврида и Эллада), либо неск. ист. эпох (Рим - императорский и папский). Рим в стихах О. М. является в неск. обличьях и, по мнению Р. Пшибыльского, образует рамку, без к-рой даже невозможно понимание динамики изменений его поэтич. языка. «Природа - тот же Рим и отразилась в нем» - эту строчку Пшибыльский считает ключевой, объясняющей все оппозиции, на к-рых держится мандельштамовский Рим. Однако, поэтич. язык О. М. сопротивляется прямолинейной рационализации, он истово бьется в треугольнике русской, греческой и латинской фонетик, и эта тройственность превосходна видна в одном из самых цитируемых стих. О. М. - «Бессонница. Гомер. Тугие паруса»: «божественная пена» на головах царей понятна здесь только в случае одновр. чтения перевода слова с греческого и латыни на русский и собственно рус. значения слова «пена» - метафоры нарядного оперения, вздымающегося украшения доспехов и т. п. Игра в анаграммы, и без того присутствующая в этом стихотворении («Гомер» = «море»), излюбленный О. М. гендиадис, построенный на многозначности слова и предстающий как плеоназм или тавтология («висит руно тяжелою волною», где руно - мех, а волна - шерсть), делает подобную интерпретацию принудительной.
Психолого-географич. измерение «смысловой организации» поэзии О. М. характеризуется чрезвычайной интенсивностью и контрастностью лично переживаемого пространства сев.-вост. пределов эллинского мира - от Крыма до Черноземья и пространства культурно-историч., некогда покинутого поэтом знакомого и приютного мира Средиземноморья, где А. мыслится поэтом все еще живой. Ю. И. Левин проследил явление «глоссолалии фактов», о к-ром О. М. писал в «Разговоре о Данте», и показал, что О. М. намеренно переносит А. в свой психич. мир как пространство со сбитыми ориентирами, где Пенелопа не ткет, а вышивает, Одиссей плавает за золотым руном, Таврида отождествляется с Колхидой и т. д. Подлинное, настоящее эллинство и не может совпасть с мертвым начетничеством, его надобно надломить, чтобы из этого надлома забил настоящий источник узнавания. Таким надломом оказывается для О. М. либо размер (в частности, «тягучий и долгий» 5-стопный анапест или 5-стопный амфибрахий из стихотворений 1920), либо передача атрибутов от одних богов и богоподобных сущностей - другим («пчелы Персефоны», «стигийская нежность», «стигийского воспоминанье звона»), либо вынужденное обращение читателя и исследователя к таким пластам поэтики О. М., к-рые едва ли удастся верифицировать. По мнению М. Л. здесь мы имеем дело с «приглашением к сотворчеству: автор как бы предлагал читателю на опыте воспринять стихотворение в буквальном смысле, в реальном плане, убедиться, что это ни к чему не ведет, и тогда, осознав, что перед ним не реальные образы, а условные, вспомогательные, попытаться реконструировать по ним реальный план (разумеется, лишь более или менее приблизительно) - или же признаться в своем бессилии». Т. о., все исследователи А. м. в творчестве О. М. исходят из того, что греко-римский субстрат в поэзии О. М. - это область сознательно разбросанных тут и там загадок и шарад, из них складывается в конечном счете центральный для его поэтики инструмент - создание текста, буквальное значение к-рого на одном языке является метафорой на других. Эту технику О. М. берет, напр., у Пиндара и воспроизводит ее в «воронежских стихах», перенося ее на свои биографич. обстоятельства. Исследование А. и А. м. в творчестве О. М. - одна из стержневых тем мандельшта- моведения.
Лит.: