Иванов Георгий Владимирович
ИВАНОВ Георгий Владимирович (29.10.1894, имение Пуки (Пуке) Сядской вол. Тельшевского у. Ковенской губ. - 26/27.8.1958, Йер, департамент Вар, Франция), поэт, прозаик, мемуарист, критик. Печататься начал в янв. 1910, чуть раньше О. М. (если не принимать в расчет подпис. инициалами два стих. О. М. в журнале «Пробужденная жизнь», 1907). В том же году прочитал в журнале «Аполлон» (№ 9, авг.) неск. «“качающихся” туманных стихотворений, подписанных незнакомым именем, и почувствовал толчок в сердце: - Почему это не я написал?» (Иванов Г. В. Собр. соч. Т. 3. С. 88). Однако первая книга И. «Отплытье на о. Ците- ру», напечатанная в изд-ве эгофутуристов «Ego» (кон. 1911, на титуле - 1912), следов знакомства со стихами О. М. не содержит. Ее подзаголовок - «Поэзы» - свидетельствует, что к И. Северянину И. нек-рое (непродолжит.) время испытывал слабость большую, чем к О. М. Но уже весной 1912 И. официально вышел из «Ректората Академии Эгопоэзии» ради членства в «Цехе поэтов». А после одного из «поэзоконцертов» Северянина сочинил вместе с О. М. пародию: «Кушает сено корова, / А герцогиня - желе.»
На вечере, посв. 25-летию поэтич. деятельности К. Д. Бальмонта, 13.1.1912 в кабаре «Бродячая собака», где И. впервые встретился с Н. С. Гумилёвым, он должен был видеть и О. М., читавшего там стихи. Официально представил младшего поэта старшему, согласно не всегда достоверным «Петербургским зимам» И., «в своей царскосельской гостиной» Гумилёв (Там же. С. 89) «недели через две» после выхода «Аполлона» с «первыми стихами» О. М. (И. писал о «ноябрьской книжке», очевидно путая № 9 за 1910, в к-ром опубл. стихотворение О. М., с цитировавшимися им по памяти строчками, с появившимся в нояб. 1911 «Литературным альманахом» изд-ва «Аполлон» за 1912 также со стихами О. М.). Скорее всего, дата непосредств. знакомства - янв. 1912.
Впервые И. упомянул имя О. М. в печати в еженед. «Весна» (1911, № 25), защищая его и поэтов «Аполлона» от нападок П. И. Карпова. Эта позиция отражена и в его частной переписке. 5.9.1912 он писал А. Д. Скалдину: «Кроме Ахматовой, Нарбута, Зенкевича, есть в цехе еще хорошие поэты <...>. Это Мандельштам, Моравская...» (НЖ. 2001. № 222. С. 68). Сами стихи О. М. представлялись И. в это время неск. сделанными, но не топорно, как у Скалдина, к-рому в том же письме, оценивая одно из его стихов, И. замечал: «Деланность его не украшена необычайностью или каким-нибудь хитрым выпадом, как деланные стихотворения Мандельштама» (Там же. С. 69). В самом «Аполлоне» обзор «Стихи в журналах 1912 г.» И. заканчивал лестным отзывом о журнале «Гиперборей» и, перечисляя лучших его авторов, приводил список 6 канонич. акмеистов: «А. Ахматова, Гумилев, Городецкий, Мандельштам, Нарбут, Зенкевич» (янв. 1913, № 1). Ретроспективно И. (в «Петербургских зимах») о «деланности» стихов О. М. судил неск. иначе: «Стихи были удивительные. Именно удивительные. Они, прежде всего, удивляли» (Иванов Г. В. Собр. соч. Т. 3. С. 89). И дальше: ранние стихи О. М. «.переливались, сияли, холодели, как звезды в воде» (Там же).
В «Гиперборее» вышел 2-й сб. И. «Горница» (1914). Он пронизан смутной тревогой молодого человека, попавшего на «пир богов», но не уяснившего вполне, каким образом и зачем он там оказался. Адекватно этот образ поэта уловлен О. М. в стих. «От легкой жизни мы сошли с ума.», завершенном узнаваемым портретом И.: «Тот, у кого тревожно-красный рот / И на глаза спадающая челка». Сомнения в имени адресата этого стихотворения напрасны: дата в автографе (10.11.1913) указывает на день рожденья И. (по новому стилю), а зачеркнутое посвящение «Юрочке милому» - на имя, к-рым называли поэта его домашние и близкие (Георгий и Юрий - одно и то же), не говоря уже о челке и красных (часто еще и подкрашенных) губах, упоминаемых мемуаристами, встречавшими И. в 1910-е гг. Точно так же неатрибутированное письмо О. М. 1913, начинающееся обращением «Юрочка!», надо полагать, адресовано И. (4. С. 21). Еще раньше (1912) написано посв. «Георгию Иванову» стих. О. М. «Царское Село». И. посвятил О. М. стих. «Заезжие балаганщики» (Гиперборей. 1913. № VIII, окт.; в сб. «Вереск», 1916 - под назв. «Болтовня зазывающего в балаган»; в «Горнице» и «Лампаде», 1922 - без посвящения).
степени связаны со стихами О. М. Первое стих. И. с отчетливой параллелью к О. М. - «Все дни с другим, все дни не с вами.» (Гиперборей. 1913. № IX-X, нояб.-дек.): «Но в ресторане и в пролетке, / В разнообразных сменах дня, / Ваш образ сладостно-нечеткий / Не отступает от меня». Это звучит как реминисценция из только что написанного мандельшт. «Кинематографа»: «В дорожном платье, с саквояжем, / В автомобиле и в вагоне, / Она боится лишь погони, / Сухим измучена миражем». Стихотворение О. М. опубл. позже стихотворения И. (в 1914), что может навести на мысль о заимствовании со стороны ст. поэта. Вопрос окончат. решению вряд ли поддается, но степень близости обоих поэтов в эти годы позволяет утверждать возможность знакомства И. со стихами О. М. до их публикации. Как, напр., в анало- гич. случае - со стих. «Старинный сервиз» (Литературное приложение к «Ниве». 1914. Т. 3. № 10), в поздних изд. без заглавия: «Кофейник, сахарница, блюдца.» И.: 1-я строфа стихотворения и строки: «Сначала тоненькою кистью / Искусный мастер, от руки, / Чтоб фон казался золотистей, / Чертил кармином завитки», - являются соревновательной реминисценцией из стих. О. М. «На бледно-голубой эмали.»: «Узор отточенный и мелкий, / Застыла тоненькая сетка, / Как на фарфоровой тарелке / Рисунок, вычерченный метко». Стихотворение О. М. опубл. опять же позже ивановского (в 1915), но написано в 1909 и должно было быть известно И. В эти годы оба поэта встречались постоянно: на собраниях «Цеха поэтов», в «Бродячей собаке», в коридорах Санкт-Петербургского Императорского университета, куда И. записался вольнослушателем, в редакциях «Аполлона» и «Гиперборея», выступали на одних и тех же лит. вечерах и настолько сошлись, что имели общую визитную карточку: «Георгий Иванов и О. Мандельштам». «Конечно, - комментировал И., - заказать такую карточку пришло в голову Мандельштаму, и, конечно, одному ему и могло прийти это в голову» (Иванов Г. В. Собр. соч. Т. 3. С. 320). Однако близость обоих поэтов известную черту не переходила. В приводимых О. А. Лекмановым (Лекма- но в. 2000. С. 491-492) «Мемуарах» Р. Ивнева гомоэротич. пошиба строфа из стихотворения И., игриво привязанная мемуаристом к О. М., отношения к нему не имеет. Процитированная неточно (у И.: «А спутник мой со мною рядом / Лелеет безнадежный сон. / Не хочет слов, не верит взглядам / И дружбою не утолен»), строфа эта, завершающая стих. «Все дни с другим, все дни не с вами.», напечатана только в «Гиперборе» (1913. № IX-X, нояб.-дек.) и посв. конкретному лицу - А. Г. (А. Л. Грипичу, режиссеру школы В. Э. Мейерхольда), близкому приятелю И. тех лет. Если, как утверждает Ивнев, И. в присутствии О. М. «часто читал в “Бродячей собаке” и в других местах» эти стихи, то тут же мог присутствовать «А. Г.», и вообще все это могло быть «комедией», как тот же мемуарист и предполагает (в сб. «Вереск» и посвящение, и строфа убраны). Тем не менее жизнь обоих поэтов была взаимно обозримой, что отражалось и в стихах. Напр., в стих. И. «Французский говор. Блеск эгреток.» («Павловск», 1915) автор слышит ту же речь, что и О. М. в «Летних стансах» двумя годами ранее: «В аллее колокольчик медный, / Французский говор, нежный взгляд.» Схожие размер и тема обоих стихотворений побудили Е. А. Тоддеса (Тоддес. С. 300) назвать стих. И. «Осенними стансами». Еще раньше обративший внимание на оба стихотворения В. П. Крейд находит, что у О. М. в «Шуме времени» гл. «Музыка в Павловске» «чрезвычайно напоминает» ивановское стихотворение (Крейд. С. 156157). Для поэтики И. характерно, что его «заимствования» чаще всего носят «остраняющий» характер: в данном стихотворении - при всем его сходстве со стихотворением О. М. - изменяется направление движения сюжета, смещается действие (из С.-Петербурга в пригород), сдвигается время года (от лета к осени) и т. п.
Соревновательная подтекстовая перекличка - неотъемлемое свойство поэтики И., развитое и усиленное с годами, - выковывалась в диалоге с О. М. В стих. «Какая-то мечтательная леди...» из «Горницы» строчка: «В окне - закат роняет пепел серый», - упрощает образ из стих. О. М. «Поговорим о Риме - дивный град!» (1914): «На дольный мир бросает пепел бурый / Над Форумом огромная луна» (Т о д д е с. С. 301). Однако, поскольку в первой ред. стихотворения О. М. (1913) было: «На дольный мир глядит сквозь облак хмурый», - возможно говорить и об учете О. М. стилистич. достижений И. Не исключено, что в стих. О. М. «Твое чудесное произношенье.» (1917) строчка: «Пусть говорят: любовь крылата.», - напоминает о самом раскритикованном стих. раннего И. «Все в жизни мило и просто.» (из «Вереска»), живописавшем «праздную» жизнь поэта: «Он начал: “Любовь - крылата.” / И строчки не дописал.» Тоддес (см.: Там же. С. 300, 329) указывает на возможную связь образа из «Песни» (1913) И. («.фигуры ветел, / Обрызганных луной») с «Футболом» (1913, опубл. в 1914) О. М. В данном случае усложнен уже образ у И., т. к. у О. М. всего лишь «мундир обрызган» (у «фигуры», играющей в мяч). Сложнее подтекстовая перекличка И. с О. М. в «Литографии» (из сб. «Вереск»), начинающейся строчками: «Америки оборванная карта / <.> / Румяный шкипер спорит без азарта.». Тоддес (см.: Там же. С. 300) предлагает сравнить этого «шкипера» с др. «румяным шкипером» - из «Спорта» О. М. (1914). Какое стихотворение написано раньше, не ясно, скорее всего - мандельштамовское: появление «румяного» лица на «литографии» без дополнит. худож. импульса сомнительно. В таком случае реминисценция полемич., своего рода «контрреминисценция», как и в большинстве случаев у И.: если спорт сам по себе «азартный спор», то у И. одна из сторон «спорит без азарта». Интересен в этом стихотворении еще один подтекстовый диалог И. с О. М.: румяность «шкипера» говорит о его юном возрасте, и сам этот персонаж оказывается дублером образа из др. «спортивного» стих. О. М. - «Теннис» (1913) - «англичанина вечно юного», смирившего свой «грубый пыл». В 1915 И. сам написал стих. «Теннис» (Огонек. 1915. № 25. 21 июня; в сб. «Лампада», 1922, И., убрав заглавие, связь с О. М. приглушил: теперь это стих. «Сквозь зеленеющие ветки.») со строчкой: «Твоя забава не груба», - явно вторящей строчке О. М.: «Кто, смиривший грубый пыл». И это стихотворение написано как в согласии с О. М., так и в оппозиции к нему: игра, напоминающая у О. М. о воен. упражнениях, превращается у И. в игру любовную. Интерес И. к «играм» в годы 1-й мировой войны метонимически замещает саму тему войны, к-рую все же возможно экстраполировать и по стих. «Литография». Заглавие принципиально подразумевает отстраненность автора от изображаемого им события. В то же время в дни войны естествен повыш. интерес к «географии», через к-рую и раскрывается в финале потаенный сюжет: «И жалобно скрипит земная ось». Это адекватно настроению, выраженному в мандельшт. «Европе» (1914): «.на глазах моих / Меняется твоя таинственная карта». Тоддес отмечает (см.: Тоддес. С. 302) также мировоззренч. перекличку в стихах И. со ст. О. М. «Утро акмеизма» (1913?), несомненно знакомой И. до ее публикации. «Легки оковы бытия.» - писал И. в стих. «В широких окнах сельский вид.» (1916), что с очевидностью близко к завершающей статью О. М. вольно воспроизвед. цитате из С. М. Городецкого: «.Научимся носить “легче и вольнее подвижные оковы бытия”».
В период 1-й мир. войны И. выпустил сб. «Памятник Славы» (1915) в изд-ве журнала суворинского направления «Лукоморье» и много печатался в самом этом журнале, утвердившись в нем как один из ведущих поэтов «русского стиля» (носивший черты экзальтированной возбужденности больше, чем откровения, «style russe» с его тягой к лубочной народности у поэтов-модернистов 1910-х гг. стал общим поветрием). В стихах «лукоморской» ориентации диалог с О. М. затих, точнее говоря, ограничился стилистич. частностями. Так, в стих. «Петроградские волшебства» (Лукоморье. 1915. № 21. 23 мая) строчка: «Священный сумрак белой ночи» - явная реминисценция из «Encyclica» (1914) О. М.: «В священном сумраке исчез»; стих. из «Памятника Славы» «Столица спит. Трамваи не звенят.» в строчках: «Под тусклою недвижною луной / Мерцающего сонно циферблата» - содержит переиначенную метафору из «Нет, не луна, а светлый циферблат / Сияет мне.» О. М. (1912). В то же время начало данного стихотворения И. можно расценить как провозвестие позднего мандельшт. «Не слышно птиц. Бессмертник не цветет» из «Я слово позабыл, что я хотел сказать.» (1920). Все же и на страницы «Лукоморья» по мере утверждения в нем позиций И. прорывалось «петербургское веяние», общее для творцов Серебряного века апокалиптич. настроение людей, «скользящих над бездной». Стих. «Верхарн» (Лукоморье. 1916. № 50. 10 дек.) И. начинает: «Мы все скользим над некой бездной, / Пока не наступает час.» Это близко к мандельшт. «Казино» (1912): «И бездыханная, как полотно, / Душа висит над бездною проклятой» («полотно», хотя и в ином словарном значении, также упомянуто у И.). Конечно, у стихотворения И. есть и более осязаемые пушкинские, тютчевские и блоковские подтексты, но стих. «Казино» вообще входит в подтекстообразующий состав лирики И. (особенно сб. «Сады»).
где твоя Заира.» Оба стихотворения важны для уяснения филос. смысла постсимволистской конвенции, заключенной против средневек. «реализма» символистов в пользу ср.-век. же «номинализма». Филос. взгляды О. М., писавшего о «русском номинализме», неотчетливы, о филос. взглядах раннего И. вообще говорить затруднительно, но культурная интуиция направляла их именно на этот путь: обращением к единичным сущностям, к «реальному» «преодолевался» мир априорных истин символистов, их «реальнейшее». «Жестокий луч полуденного мира / Оставил сердцу только имена», - писал И. То же самое провозглашал и О. М.: «Нам остается только имя: / Чудесный звук на долгий срок». Оба поэта выражали свойств. всему постсимволизму номиналистич. мысль «universalia post rem» («универсалия после вещи»), противопоставленную символистскому «universalia ante rem». Номиналисты утверждали, что любая универсалия лишь знак, имя - nomen; универсалия бесплотна, она - имя, лишенное «тела», в него не воплотившееся. Из цитируемых стихотворений О. М. и И. составляется единая фраза: «На кладбище гуляли мы, <О. М.> / Где ветер над гробницею Селима <И.>.» Но очень характерно и для И., и для О. М., что их акмеистич. «преодоление символизма» наст. преодолением не было, оба как минимум об отстраненном (но не утраченном, как свидетельствует их поздняя поэтич. практика) изначальном универс. смысле тосковали. Отсюда - «имена», остающиеся «в сердце», отсюда их «чудесный звук», и в целом - признание правды символистского «реализма», обучение «блаженным» словам, восходящим к Слову.
Все же во времена «Вереска» онтологич. ценностью для И. была мировая культура, а не религ. откровение. Посв. О. М. стих. «Болтовня зазывающего в балаган» написано в точном соответствии с формой франц. баллады, и для И. выдержать ее стиль много важнее, чем выразить ее «вечный смысл». Оживляет текст в таких случаях сарказм, ирония, словом, «игра», дух соревнования. И в данном случае обязательную в балладе «Посылку», содержащую обращение к тому, кому баллада посв., завершает шутка: «лицо» оказывается котом.
Отстраненность от действительности ради поэзии, ставка на долговечность поэтич. слова нек-рое время после прихода большевиков к власти помогали И. сохранять эстетич. корректность. В этом отношении первый вышедший в советское время сб. И. «Сады» (1921) - своего рода шедевр лирич. герметизма, рекордная для рус. поэзии демонстрация отключенности от презренной реальности: «Сходила ночь, блаженна и легка. / И сумрак розовый сгущался в синий, / И мне казалось, надпись по-латыни / Сейчас украсит эти облака». Наст. время этого стихотворения - «Еще шумит адмиралтейский тополь» - подключено к уже свершившемуся в поэзии О. М.: «В столице северной томится пыльный тополь» («Адмиралтейство», 1913). Реальность представлена в «Садах» как театрализ. действо: «Небо точно занавес. Природа / Театральной нежности полна» («В середине сентября погода...»). Но еще более театрализован появившийся вслед за «Садами» сб. О. М. «Tristia» (1922).
Насыщенность культурными подтекстами «Садов» обнажается, если прочитать их как скрытый диалог с О. М. Полно параллелей к стихам О. М. стих. «Наконец- то повеяла мне золотая свобода, / Воздух полный осеннего солнца и ветра и меда. ». Эхо стих. «Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.» (1920), с «золотой заботой», «солнцем» и подразумеваемым «медом» («тяжелые соты»), слышится здесь сразу. В стих. «Уже бежит полночная прохлада. » строчки: «Но я люблю лучи иной Авроры / <...> / Туманный луч, позолотивший горы, / И дальний вид в широкое окно» - едва ли не парафраз строчек: «Но я люблю на дюнах казино, / Широкий вид в туманное окно / И тонкий луч на скатерти измятой.» Важно и другое: мандельшт. «тонкий луч», мелькнув у И. в стих. «Легкий месяц блеснет над крестами забытых могил, / Тонкий луч озарит разрушенья унылую груду.», функционально освещает совершенно разл. сцены. По замечанию Крейда (см.: Крейд. С. 127), И. рисует романтич. пейзаж во вкусе художников нач. 19 в., у О. М. речь идет о мимолетных прелестях совр. бытия. Обыгрываются в «Садах» и общие для обоих поэтов лермонтовско-оссианич. мотивы («перекличка вороны и арфы» у О. М. в «Я не слыхал рассказов Оссиана.» и «кличет ворон - арфе отвечая» у И. в «Я слушал музыку, не понимая.»), обновленные подтекстами из Э. По, и т. д. Причем в книге реминисценции иногда приглушеннее, чем в первонач. вариантах. Это относится, напр., к образу «зеленой звезды», отсылающей к «На страшной высоте блуждающий огонь.» (1918) О. М. В стих. «Я не пойду искать изменчивой судьбы.» фраза: «.в холодной синеве / Далекая звезда трепещет и пылает», - корректирующая мотив из О. М., в 1-й ред. (Ипокрена. 1918. № 2-3) имела в тексте именно «зеленую» (а не «далекую») звезду. Доминирующий в «Садах» интертекстуальный мотив становления как «превращения форм» (или «феноменов»), как и у О. М., является рецепцией обуявшего поэтов Серебряного века под влиянием Ф. Ницше
Последней собств. книгой И., изданной на родине, стала «Лампада». Открывающее сборник стих. «Из белого олонецкого камня.» написано как «подводящее итоги», «программное». Уже упоминание «камня» настраивает увидеть в стихотворении перекличку с О. М. Декларация И. определялась популярной в рус. иск-ве вообще (и актуализированной М. А. Кузминым с акмеистами в частности) мечтой об «опрощении», а также принципиальной дистанцирован- ностью от современности. В лит. отношении текст И. являлся рефлексией на стих. А. А. И., живописуя их чтение автором на вечере в Тенишевском училище (см.: Иванов Г. В. Собр. соч. Т. 3. С. 203). В мандельшт. 5-стопный нерифмованный ямб И. вкладывал смысл, продолжавший и опровергавший образец: «Когда бы грек увидел наши игры», он обнаружил бы едва ли не то же, что видел у себя: «простые образцы» «высокого и ясного искусства». Этот патриотич. подтекст сильно отзовется в ностальгич. всплесках лирики И. эмигрантского периода.
Своевольно и произвольно стилизов. «жизнь» в ранних текстах И. всегда носит несколько романич. характер. Если О. М. «Тучков Буян» в «Петербургских строфах» (1913) видится «складом пеньки», то И. - непременно мрачным «дворцом Бирона» («Тучкова набережная», 1916; «Не время грозное Петра.», 1916). Кристаллизовалась эта тенденция в «полубеллетристических фельетонах», по аттестации самого И., «Китайских теней» и «Петербургских зим», но заметна с первых лит. шагов. Наглядно она проявилась в «мемуарных» изображениях О. М. как смешного, нелепого существа, но зато пишущего «божественные» стихи. Вызвавшие самые резкие, уничижит. по отношению к И. отповеди Ахматовой, М. И. Цветаевой, Мандельштам, «мемуары» поэта направлены на упрочение пушкинского тезиса о художнике как человеке, ничтожнейшем «меж детей ничтожных мира», но лишь до того мгновения, когда «божественный глагол / До слуха чуткого коснется.» Эта старая, разрабатывавшаяся, в частности, нем. романтиками концепция, явила себя и в эссеистике, и в стихах И. довольно резко. Отзывы И. о самих строчках О. М. («божественных по-моему», как отозвался о них поэт в письме к В. Ф. Маркову от 9.8.1956), выражают тот же постулат: «.О Мандельштаме как-то особенно позаботилась недобрая фея, ведающая судьбами поэтов. Она дала ему самый чистый, самый “ангельский” дар и бросила в мир вполне голым, беззащитным, неприспособленным.» (Там же. С. 88). И дальше: «Такого беспримесного проявления всего существа поэзии <.> (во всем, во всем, даже в клетчатых штанах), - я еще не видал в жизни» (Там же. С. 90). Даже и о внешности О. М.: «Закроет глаза - аптекарский ученик. Откроет - ангел». Надо ли продолжать? «При всем этом он был похож чем-то на Пушкина...» (Там же. С. 201).
Цветаева была раздосадована в своей «Истории одного посвящения» тем, что появление «одного из лучших русских стихотворений» («Не веря воскресенья чуду.»), как его определил И. в «Китайских тенях», якобы навеяно сомнит. флиртом, а не ею самой, не Цветаевой. В любых комментариях это должно быть учтено - и учтено давно. Но для И. «стихи» - в соответствии с обозначенной концепцией - всегда выше «биографии». И главное в его «фельетоне» - тезис: «одно из лучших русских стихотворений» создано в стане «детей ничтожных мира». Исходя из подобного представления о правде, И. отвечал своим критикам в 1930: «Ни одного слова о Мандельштаме я не выдумал.» (Там же. С. 319).
Критич. замечания И. о главном, о стихах О. М. редки и носят оценочно-профессиональный характер. В рец. на альм. 3-го «Цеха поэтов» «Дракон» (1921) И. писал: «Стихи О. Мандельштама неровны. Рядом с отличными строчками попадаются довольно плохие. В “Черепахе” больше хороших, чем плохих, строк, а в “Tristia” перевес на стороне неудачных. Неосмотрительно со стороны поэта печатать рядом два стихотворения, в каждом из которых попадается эпитет “простоволосый”, оба раза в неожиданном сочетании (“простоволосые жалобы” и “простоволосая трава”). Из-за этого не только пропадает эффект неожиданности, но и оба эти образа приобретают, как всякое механическое, хотя бы и редкое, соединение, привкус фальши. Неприятна своей дешевой риторичностью последняя строфа “Черепахи”» (О новых стихах // Дом искусств. 1921. № 2).
все рецензенты его книг, всегда - отрицательно. Или, в лучшем случае, как С. Я. Парнок, сообщившая в рец. на «Вереск», что О. М. приходится И. «почтенным дядюшкой» [Северные записки. 1916. Июль-авг. С. 238 (под псевд. Андрей Полянин)]. Важнее отметить другое: вслед за старшими - И. Ф. Анненским, М. А. и А. А. Блоком - О. М. занимает первое место среди совр. ему поэтов, с к-рыми «переимчивый» И. вступал в диалог.
При всей беллетризованности «мемуарных» очерков И. несомненно одно: не только дорев., но и порев. жизнь И. в Петрограде тесно сплеталась с жизнью О. М. Круг общения сохранился прежним, «обогатившись» заработками в изд-ве Дома искусств, выступлениями в Доме литераторов, «Привал комедиантов», участием в сб. нового «Цеха поэтов» и «Нового Гиперборея».. Именно на квартиру к И. пришел О. М. в первую очередь, когда вернулся из странствий по Крыму, Кавказу и после эпизода с Я. Г. в Москве (рассказанным И. в «Петербургских зимах» все-таки не «с чужих слов», как уверяет Н. М., а «со слов» самого О. М., даже если это «со слов» приходится брать в кавычки). Совм. с И. создавались нек-рые юмористич. экспромты О. М. (напр., «Умеревший офицер», записанный в «Чукоккалу»), да и собственно мандельшт. тексты такого рода сохранились отчасти благодаря И., вынесшему их в парижских газетах на страницы «Китайских теней» и «Петербургских зим»: «Сын Леонида был скуп. Говорил он, гостей угощая.» [«принимая» - в публ. «Сатирикона» (1931, № 12); обе редакции отличаются от печатающихся в сочинениях О. М. по др. источникам], «Путник, откуда идешь? - Я был в гостях у Шилейки.» (также разночтение в изданиях О. М.), «В девятьсот двенадцатом, как яблоко румян.», «Это есть художник Альтман.», «Не сожалей, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч.» (все в: Звено. 1924. № 87. 29 сент.), «Не унывай.» (Дни. 1926. 4 апр.). И сам О. М. становился объектом шутливых сочинений И., фигурирует в стих. «Сейчас я поведаю, граждане, вам.» (дек. 1920), «Басня» (нач. 1921), «Баллада об издателе» (1921). И. (совм. с Гумилёвым) принадлежит также шуточный моностих об О. М.: «Пепли плечо и молчи - вот твой удел, Златозуб». Не менее существенно, что благодаря ст. И. «Осип Мандельштам» (1955) атрибутировано одно из двух первых, опубл. под псевд., стихов О. М.: «Тянется лесом дороженька пыльная.» (1907).
«Петербургского» О. М. ценил И. прежде всего, твердо предпочитая его ранние стихи поздним: «Творческую смерть, приближающуюся к нему в советской Москве, он как бы заклинает именем былого нашего Петербурга, где им были созданы самые просветленные, самые чудесные стихи» [о стих. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез.» в ст. «Осип Мандельштам» (Иванов Г. В. Собр. соч. Т. 3. С. 623)]. Безошибочно определяя авторство О. М. уже в поздние годы, в эмиграции, куда доходили неавто- риз. списки его стихов (напр., стих. «За гремучую доблесть грядущих веков.»), И. писал С. К. Маковскому в 1955: «По моему твердому убеждению, это стихотворение отнюдь не “приписывалось”, а очень мандельштамовское (хотя и слабое, но характерное его)». И тут же обобщал: «И, мне кажется, я прав - лучший Мандельштам - это нашего времени, а потом все было хуже и хуже.» (РГАЛИ. Ф. 2512. Оп. 1. Ед. хр. 243. Л. 5-6). Эта концепция отчетливо проведена в подводящей итоги суждениям И. об О. М. ст. «Осип Мандельштам»: «Творчество Мандельштама после “Tristia” из года в год, как со ступеньки на ступеньку, неизменно понижается. 1923 годом еще помечен ряд замечательных стихотворений. Мандельштам на перепутье. Он пишет то акмеистический “Век”, то его антипода, абстрактную “Грифельную оду”. <.> Но и там и тут безошибочное блестящее мастерство говорит само за себя» (Иванов Г. В. Собр. соч. Т. 3. С. 620). Причины «нисхождения» О. М. объяснены так: «Мандельштама физически уничтожила советская власть. Но все же он вышел на большую литературную дорогу одновременно с укреплением этой власти. <.> “Героика” взятия Зимнего дворца и всевозможных планетарных планов сливалась в одно с торжеством кубизма и футуризма. От Мандельштама, ставшего в этой атмосфере одним из учителей поэзии, его новая аудитория, естественно, ждала революционного искусства. Ждала как раз того, что Мандельштам, прирожденный классик, органически не мог дать. Это было плохо. Еще гораздо хуже было то, что это неисполнимое требование к своей поэзии со все возрастающим упорством стал проявлять он сам. <.> Мандельштам - это видно из каждой его строчки - как был, так и остался целомудренно честен в творчестве. Обманывать он и не хотел и органически не был способен. Зато со все возрастающей энергией упорства он старался обмануться сам» (Там же. С. 620, 622-623).
самым дурным (он продолжал печататься, зарабатывал переводами, стал секр. Союза поэтов), И. искал пути на Запад. Издав «Посмертные стихи» Гумилёва (1922), заехав в нач. осени 1922 в Москву, где последний раз встретился с О. М., поэт добился «командировки» в Берлин «для составления репертуара государственных театров».
В 1923 И. переселился в Париж, жил сравнительно обеспеченно, печатался в ведущих эмигрантских изданиях, состоял неизменным секр. «Зеленой лампы» Мережковских. Однако все вокруг представлялось ему «не тем»: «Читателей у нас нет, Родины нет, влиять мы ни на что не можем...» Лишь оставленный в последних числах сент. 1922 Петроград годами насылал из тумана живительные образы. «В то же время, - продолжал И., - самый простодушный из нас “блажен”, “заживо пьет бессмертие” и не только вправе - обязан глядеть на мир “со страшной высоты”, как дух на смертных; <...> ключи страдания и величия России даны эмигрантской литературе.» («Без читателя», 1931) (Там же. С. 539).
«Страшная высота» - это из лексики О. М. и Блока. С их тенями и ведется диалог. Выпущенный в 1931 в Париже сб. «Розы» весь насыщен обоими поэтами, и «Летит зеленая звезда.» («Когда-нибудь и где-нибудь.») в нем - из того же стих. «На страшной высоте блуждающий огонь.». В стих. «Теплый ветер веет с юга.» из сб. «Розы» есть «обычная» фраза: «Умирает человек». Но для стихов она совсем не обычна, отсылает к оставшемуся в России О. М., к его «На театре и на праздном вече / Умирает человек» («Ве- ницейской жизни, мрачной и бесплодной.», 1920; тут же спародирована И.: «Милицейской жизни, мрачной и бесплодной.»). В стих. «Прислушайся к дальнему пенью.» «печальная дочь океана», бывшая в 1-й ред. (Дни. 1926. № 1057. 18 июля) «прекрасной», тоже явилась из О. М.: «.океана дочь / Стоит прекрасная» («Американка», 1913).
Тоддес отметил (см.: Тоддес. С. 305, 329) синхронность переживаний обоих навсегда разделенных границей поэтов: «Как скучно и все же как хочется жить.», - начинается стихотворение в сб. «Розы»; «Душно - и все-таки до смерти хочется жить», - писал О. М. в «Колют ресницы. В груди прикипела слеза.». Дата, поставленная под стихотворением О. М., - «4 марта 1931» - практически совпадает со временем выхода «Роз». Эта синхронность - следствие стремления И., быть может, бессознательного, к встрече с О. М. В сердце автора «Роз» «Вдруг чудным загорается огнем / Навстречу звездному лучу - ответный» («От синих звезд, которым дела нет.»). Этот «чудный огонь» «.холодно скользит к границе мира, / Чтобы скреститься там с лучом другим», - лучом, направленным из стих. О. М. «Как кони медленно ступают.» (1911): «Подбросило на повороте / навстречу звездному лучу» (см.: Там же. С. 303).
Выпустив в 1937 «Отплытие на остров Цитеру», избранное, с назв., отсылающим к первой книге, И. замолк как поэт на 7 лет - как бы перенимая «эстафету молчания» от О. М., не писавшего стихов неск. лет в кон. 1920-х гг. Главное в «Отплытии.» автор все же сказать успел: «И полною грудью поется, / Когда уже не о чем петь» («Душа человека. Такою.»). Предпоследнее стихотворение сборника - рефлексия на названные позже «божественными» строки О. М.: «Все исчезает - остается / Пространство, звезды и певец!» («Отравлен хлеб, и воздух выпит.», 1913). Через 20 лет предпоследнее стихотворение последней, уже не увиденной поэтом, книги («1943-1958. Стихи»), отсылало к тем же самым мандельшт. строкам: «Стихи и звезды остаются, / А остальное - все равно!» («Туман. Передо мной дорога.», 1957).
измерение она не переходит. В стих. «Музыка мне больше не нужна...» (1931) «музыка» «и не может ничему помочь». После «И не надо помогать» из «Хорошо, что нет Царя.» эта сентенция становится сопутствующей лирич. переживанию И. данностью, отличной от обычного объективного суждения, каким оно представлено у О. М. в «Домби и сыне» (1913): «На стороне врагов законы: / Ему ничем нельзя помочь!» Много ближе она более позднему стихотворению О. М.: «Потому что смерть невинна / И ничем нельзя помочь, / Что в горячке соловьиной / Сердце теплое еще» («Что поют часы- кузнечик.», 1918). И, конечно, финалу «Пешехода» (1912): «И музыка от бездны не спасает!» Даже и тогда, когда И. использует стихи др. авторов, напр. С. Я. Надсона: «Непроглядная ночь, как могила, темна!..» - из стих. «Умерла моя муза!.. Недолго она.», то его «В непроглядную ночь мировой пустоты» («.Облетают белила, тускнеют румяна.», 1930) обращены скорее к «бархату всемирной пустоты» из «В Петербурге мы сойдемся снова.» О. М., чем к цитируемому в этом стихотворении не только косвенно, но и прямо Надсону. Тут важен уже не подтекст, а контекст, и «черный бархат советской ночи» из того же стихотворения О. М. в др. стихотворении И. - «Гаснет мир. Сияет вечер.» (1932) - переосмысляется так: «Черным бархатом на плечи / Вечность звездная легла». Вообще обращение И. в поздних стихотворениях к России есть чаще всего и обращение к О. М. Так, в стих. из «Отплытия.» «Россия счастие. Россия свет.» строчка: «И не растают никогда снега» - отсылает к «Посоху» (1914) О. М.: «А снега на черных пашнях / Не растают никогда». Соль, однако, в том, что сюжетное движение начинается у И. ровно в ту минуту, в к-рую герою «Посоха» оно представляется завершенным: «Мне, увидевшему Рим!» И. демонстрирует взгляд «из Рима». Перекличка с О. М. сохраняется в «Отплытии.» и на лексич. уровне. В следующем же стих. «Только всего - простодушный напев.» строка: «В тысячу раз тяжелей и нежней», - по наблюдению Тоддеса (см.: Там же. С. 305), эхо из «Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.» О. М. В таком содержат. понятии, как понятие о «душе», символика И. тоже продолжает оставаться в границах символики О. М. В стих. из «Отплытия.» «Я тебя не вспоминаю.» у него «Вьется ласточкой душа». Восходя к «Ласточке» Г. Р. к «Ласточкам» А. А. Фета чем у автора «Когда Психея-жизнь спускается к теням.» и «Ласточки» («Я слово позабыл, что я хотел сказать.»), акцентирует рискованную для христианина тему «смертности» «души- христианки».
В «Распаде атома» (Париж, 1938) - книге, любимой самим И., его «поэме в прозе» - автор писал о неизбежной границе, к-рой 20 в. отделил совр. иск-во от традиции прошедших веков: художник теперь не вправе утешать зрителя вымышл. красотой и заставлять его проливать слезы над вымышл. судьбами. «Парижская нота», объявленная Г. В. Адамовичем во Франции новой мерой рус. стихов и извлекавшаяся из ивановской лирики par excellence, предполагала возврат к первоосновам бытия, к мандельшт. «тяжести недоброй»: «Тишина благодатного юга, / Шорох волн, золотое вино... // Но поет петербургская вьюга / В занесенное снегом окно, / Что пророчество мертвого друга / Обязательно сбыться должно» («Четверть века прошло за границей.», 1950). Не нужно заглядывать в эпиграф («В Петербурге мы сойдемся снова.»), чтобы установить имя этого «мертвого друга». Видение «мертвого друга» преследовало И. с нач. 1930-х гг., с той поры, когда в Париж перестали поступать достоверные сведения об О. М.: «Тише, тише. За полярным кругом / Спят, не разнимая рук, / С верным другом, с неразлучным другом, / С мертвым другом, мертвый друг» («Только звезды. Только синий воздух.», 1931). «Друг» в поздних стихах И. - это и есть О. М., как понятно уже по сб. «Розы». В стих. «Грустно, друг. Все слаще, все нежнее.» (1926, со специально измененным «брата» на «друга» в «Розах») финал - «И в последний раз в пустые очи / Звезд бессмертных - погляди» - отчетливо ориентирован на образы из «В Петербурге мы сойдемся снова.»: «ночи» - «очи», «пустые очи» - «всемирная пустота», «звезды бессмертные» - «бессмертные цветы», там и там - «розы».
Непосредств. связи были утрачены, кажется, к счастью для И. Ни одного доброго слова о себе от друзей юности он не услышал бы. На родине суждения о деятельности И. были категоричными. «Г. Иванов пишет в парижских газетах “страшные пашквили” про нее и про меня», - сообщает О. М. жене 11.11.1925 со слов Ахматовой (Собр. соч.-2. Т. 4. С. 48). Дальнейшие отзывы и того хуже. Ахматовские приговоры ни обсуждению, ни отмене не подлежали.
Иванову-Разумнику, - это о судьбе О. М. От него в 1942 он и узнал о смерти поэта. И вся его новая, в 1943-44 поднявшаяся - и до смерти докатившаяся лирич. волна держится во многом на воображаемом диалоге с «мертвым другом» (см. стихи «Голубизна чужого моря.», «Мне весна ничего не сказала.», «Паспорт мой сгорел когда-то.» и др.).
После войны И. выпустил лишь один сб. - «Портрет без сходства» (1950). Жил совсем плохо. Последние три с половиной года (с февр. 1955 до смерти) провел с женой, И. В. Одоевцевой, - настолько ее создатель свободен и умен. На самом деле она, конечно, ничуть не «глуповата», а пленительно, горестно проста: «Что-то сбудется, что-то не сбудется. / Перемелется все, позабудется. // Но останется эта вот, рыжая, / У заборной калитки трава.» Такими элементарными строчками открывается «Портрет.» - об оставленных берегах Невы, о С.-Петербурге с его «.травкой, которая пробивается из-под городских камней», как его описывал О. М. в ст. «Слово и культура» (1921). «Но черемуха услышит / И на дне морском простит», - поставил И. эпиграф из О. М. к стих. «Это было утром рано.» (1954).
В последней книге И., вышедшей через неск. дней после его смерти, - «1943-1958. Стихи» - «Скрипящая в трансцендентальном плане, / Немазанная катится телега» («Полутона рябины и малины.»). Катится, можно сказать, «среди скрипучего похода мирового», описанного О. М. Место поэта здесь - высшее. И - несчастное: «Только слабо блеснула корона / На несчастной моей голове» («Мне весна ничего не сказала.»). Корону И. примерял не как действующий «королевич» поэзии рус. рассеяния, но погружаясь в прошлое, вызывавшее в памяти Царскосельский вокзал С.-Петербурга, судьбу и стихи Анненского, Блока. Г. И. Мосешвили видит здесь отсылку к стих. О. М. «О свободе небывалой.» (1915); в нем «верность» возлагает корону на «свободу» (Собр. соч. Т. 1. С. 410). Аллегорий И. не любил. Но «мертвого друга», оставившего ему «пророчество», любил. Так что не ложно истолковать все стихотворения И. как диалог между поэтом, оставшимся верным «Петербургу», и поэтом, обручившимся со «свободой как законом».
В 1911 О. М. написал стих. «Дождик ласковый, мелкий и тонкий.» с таким финалом: «Полон музыки, Музы и муки / Жизни тающей сладостный плач!» Стихотворение не было напечатано ни при жизни О. М., ни при жизни И. Если И. не помнил его с юных лет, то тем значительней представляется его, конгениальный этим строчкам, последний «сладостный плач»: «Что угодно - только кончи разом / С мукою и музыкой земли!» («Все на свете пропадает даром.», 1954).
Есть в последнем сборнике И. стих. «Голубизна чужого моря.», из двух строф, с такой последней: «.Фитиль, любитель керосина, / Затрепетал, вздохнул, потух - / И внемлет арфе Серафима / В священном ужасе петух». Очевидная аллюзия на пушкинское стих. «В часы забав иль праздной скуки.» показалась критикам И. «кощунственной». Это не так. «Кощунства» этого стихотворения направлены против «кощунств» истории. Оно - такой же ответ высокому адресату, как стихотворение А. С. Пушкина стихотворения И. - О. М. Постоянная внутр. перекличка с ним подкреплена здесь аллюзией на отношения Пушкина с П. А. Вяземским, на их диалог о судьбе Н. И. Тургенева, по слухам, арестованного за границей и морем отправленного в Россию. Море у И. стало «эмблемой горя», точь-в-точь как у Пушкина воспетая им и Вяземским «свободная стихия» превратилась в «древнего душегубца». Шокирующая замена пушкинского «поэта» на «петуха» в данном случае знак синонимичности этих слов. «Петух» И. отсылает к мандельшт. «петуху, глашатаю новой жизни», равно как и передает манеру поэта читать стихи, по-петушиному запрокинув голову. «Петух» этот вообще не простой, он «кричал уже в Овидиевых три- стиях», по выражению О. М. в ст. «Слово и культура». И без всяких иносказаний: «Фитиль» - первый лит. псевд. О. М.
Как никакого др. поэта, его можно было бы назвать и «любителем керосина», постоянно поминаемого в его стихах, где «переулочки коптили керосинкой». Спорно, известны ли были И. в 1954-55, когда было написано его стихотворение, «главные» стихи О. М. о «керосине», прежде всего, стих. «Мы с тобой на кухне посидим...» (1931, опубл. в 1961 - за границей). Списки мандельшт. поздних стихов ходили по рукам, и И. специально, как явствует из его писем, ими интересовался. Похоже, что стих. «Голубизна чужого моря.» явилось рефлексией именно на стих. «Мы с тобой на кухне посидим.». Стихотворение О. М. - об исчезновении, о бегстве «.на вокзал, / Где бы нас никто не отыскал». Чем ему может - и хочет - ответить тот, кому бегство удалось? Конечно, дружеским утешением. Но смысл этого утешения печален. Печален по-пушкински: «Судьба людей повсюду та же.» Повторяющиеся вздохи О. М. о «нереидах на Черном море», о пространствах, «Где обрывается Россия / Над морем черным и глухим», его почти крик: «На вершок бы мне синего моря, на угольное только ушко!» - доносились до И. на берегах гибельного «чужого моря». На эти, некогда интимно ведомые ему самому, стенания он и отвечает. Диалог с О. М. на подтекстовом уровне отражен у И. в отсылке ко времени их последней встречи, когда было написано стих. «Я слушал музыку, не понимая.»: в нем арфе отвечает не петух, но ворон - близнец мандельшт. ворона из «Я не слыхал рассказов Оссиана.».
Соседствуя со слегка велеречивой, «петушиной» торжественностью О. М., семантически преднамеренно обедненная строфа позднего И. выигрывает в акустике и вся держится на звучании раскатов культурного эха, отзвуках Анненского, Блока и О. М. Напоминая о боли и скрывая ее, его лирика как бы оправдывает нашу грешную жизнь и грешную плоть. Именно грешную, а не просто жизнь и не просто плоть. Его поздние стихи продиктованы жаждой апофатич. доказательства осязаемости живой воды божественного Слова и навсегда затмили сверкание тех «стекляшек», к-рыми блистала его ранняя лирика: «То, о чем искусство лжет, / Ничего не открывая, / То, что сердце бережет - / Вечный свет, вода живая. // Остальное пустяки. / Вьются у зажженной свечки / Комары и мотыльки, / Суетятся человечки, / Умники и дураки».
Эти переживания и образы адекватны тем, что возникли у О. М. в «Четвертой прозе»: «Только дикое мясо, только сумасшедший нарост». «Ворованный воздух» изгнания.
Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М., 1994; Стихотворения. СПб., 2005 (НБП); Georgij Ivanov / Irina Odojevceva. Briefe an Vladimir Markov. 1955-1958. Koln; Weimar; Wien, 1994.
в «Мемуарах» Рюрика Ивнева // «Сохрани мою речь»-1; Цветаева М. История одного посвящения // Цветаева М.. Собр. соч.: В 7 т. М.. 1994. Т. 4; Встреча с эмиграцией: Из переписки Иванова-Разумника 1942-1946 годов. М.; П., 2001.
Лит.: Герман Эм. Георгий Иванов. «Сады» // Новый путь. Рига, 1922. 15 янв.; Марков В. Русские цитатные поэты: Заметки о поэзии П. А. Вяземского и Г. Иванова // To Honor Roman Jakobson. The Hague, 1967; Богомолов Н. А. Талант двойного зренья // Иванов Г. Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени. М., 1989; К рейд В. Петербургский период Георгия Иванова. Tenafly, 1989; Вит- ковский Е. В. «Жизнь, которая мне снилась» // Иванов Г. В. Собр. соч.: В 3 т. / коммент. В. К. Крейда и Г. И. Мосешви- ли. М., 1994; Тименчик Р. Д. Георгий Иванов как субъект и объект // НЛО. 1995. № 16; То д д ес Е. А. Наблюдения над текстами Мандельштама // Тыняновский сб.: Шестые-Седьмые- Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998. С. 300-305; Лекма- но в О. А. По сравнению с 1913-м годом: Об одном «ерундовом» стихотворении Мандельштама // Лекманов. 2000; Ронен О. Поэтика О. Мандельштама. СПб., 2002; Арьев А. «К несуществующим, но золотым полям.» // Эткиндовские чтения: Сб. I. СПб., 2003; О н ж е. Пока догорала свеча: Примеч. // Иванов Г. Стихотворения. СПб., 2005 (НБП); Agushil. The poetry of Georgij Ivanov // Harvard Slavic Studies. Vol. V. 1970; Markov V. Georgy Ivanov: Nihilist as light-bearer // The Bitter Air of Exile: Russian Writers in the West 1922-1972. Berkley; Los Angeles; London, 1977.
А. Ю. Арьев.