Достоевский Федор Михайлович
ДОСТОЕВСКИЙ Федор Михайлович (30.10.1821, Москва - 28.1.1881, С.-Петербург), писатель. Вспоминая детство в «Шуме времени» (1923-24), О. М. описывает «материнские русские книги» в родительской библиотеке: «А что такое Тургенев и Достоевский? Это приложение к “Ниве”. Внешность у них одинаковая, как у братьев. <...> На Достоевском лежал запрет, вроде надгробной плиты, и о нем говорили, что он “тяжелый”.». В др. месте О. М. называет одного из своих товарищей по Тенишевскому училищу «начетчик по Достоевскому». И усвоенная в детстве характеристика «тяжелый», и иронич. определение «начетчик» подтверждают мнение Н. М. о том, что О. М. «чурался» Д.: «В стихах и в прозе (О. М. - Е. С.) <...> Люди наших поколений делились на приверженцев Толстого и Достоевского. Мандельштам тяготел скорее к Толстому, чем к Достоевскому, но в общем был свободен от обоих, потому что чувствовал в них ересиархов». Вместе с тем упоминаемые Н. М. реминисценции из Д. и просто переклички с его произведениями присутствуют в творчестве О. М. на всем его протяжении [сверх того О. Ронен атрибутирует О. М. изобретение полифонич. концепции, легшей затем в основу книги М. М. Бахтина о Д. (Ронен. 2000. С. 105), а также вменяет О. М. рефлексию др. теоретич. работы о Д., принадлежащей Ю. Н. Тынянову (Ронен. 2002. С. 150)]. В стих. «Домби и сын» [1913 (1914?)], по мнению С. И. Липкина, «Диккенс воспринят Мандельштамом через Россию, через Достоевского <. > лондонский Сити - это и Петербург Достоевского». Идея возвращения к земле, к метафизич. «почве» Д., усвоенная в контексте орфич. модели В. И. различима в стих. «Как этих покрывал и этого убора.» (1915) (Freidin. P. 94). Ронен цитирует пассаж из «Идиота» (1868) как один из источников «Сумерек свободы» (1918) (Ронен. 2002. С. 140). В «Письме о русской поэзии» (1922) О. М. писал, что в «космической» поэзии Иванова «даже минерал произносит несколько слов», намекая на аллегорич. поэму Степана Трофимовича из «Бесов» (1871-72), где «даже <.> пропел о чем-то один минерал» («Бесы») (см. Василенко С. В., Фрейдин Ю. Л. Примечания // ДП. М., 1981. С. 196; ср.: Лекманов. 2000. С. 561-564). При анализе стих. О. М. «1 января 1924» (1924) Ронен обращается к тексту «Идиота» и полемизирует с Дж. Бэйнс, возводящей паука из этого стих. к пауку, к-рый снился Свидригайлову в «Преступлении и наказании» (1866). В рец. [«Магазин дешевых кукол»] (1929), О. М., критикуя советскую кинокомедию «Кукла с миллионами» (1928), объявляет картину продолжением рассказа Д. «Бобок» (1873), а ниже ей присуждается «вузовская стипендия имени господина Свидригайлова, в чьем сизом мозгу только и мог зародиться весь этот бред». Как полагает Р. Пшибыльский, желток, упоминаемый в стих. «Ленинград» (1930), маркирует апокалип- тич. желтизну, к-рой отмечен Петербург Н. В. Гоголя и Д. (Przybylski. P. 145). Г. М. Фрейдин привлекает религ.- этич. модель Д. как релевантную для прочтения стих. «Ламарк» (1932) (Freidin. P. 227). Слово «жизняночка» из 8-стишия «О, бабочка, о, мусульманка...» (1933), возможно, имеет источником обращение «жизненочек» в «Бедных людях» (1846) (Черашняя Д. И. Этюды о Мандельштаме. Ижевск, 1992. С. 120-121). В «Еще не умер ты, еще ты не один.» (1937) слова «спокоен и утешен» отсылают к «Братьям Карамазовым» (1879-80). С. Ф. Кузьмина проводит параллель между стих. «Где связанный и пригвожденный стон?» (1937) и финалом «Братьев Карамазовых» (Кузьмина. С. 390-391). Воздействием Д. отмечены последние воронежские стихи (1937), обращенные к Н. Е. «Я к губам подношу эту зелень.» и «Клейкой клятвой пахнут почки.», варьируют мотив «клейких листочков» из «Братьев Карамазовых» (а также из пушкинского «Еще дуют холодные ветры.», 1828) (см.: Петрова. С. 194); в [«Стихах к Н. Штемпель»] мотив жен. хромоты, уподобление шага - рыданью и упоминание сырой земли идут от «рассказа старицы о тождественности Марии-Богородицы и “сырой земли”, которую надо напоить слезами, пересказанного Шатову Марией Лебядкиной в гл. “Хромоножка” “Бесов”» (Мец А. Г. Комментарий // Полн. собр. стих. С. 635).
Но обилием подтекстов из Д. не исчерпывается его значение для О. М. Как считает Г. А. Левинтон, эти подтексты объединяет «проблема взаимоотношения православия и иудаизма, русского и еврейского начал и т. п.» (Л ев и н т о н. C. 30). Л. Я. Гинзбург делает еще более широкое обобщение, отмечая, что поэзию О. М. водила «по дорогам мировой культуры» «потребность исторически понять разные культуры и найти им место в объемлющем их русском культурном сознании. Концепция эта, вероятно, сложилась в какой-то мере под воздействием идей Достоевского о всемирности, всечеловечности как неотъемлемом свойстве русского национального сознания.». В том же ракурсе рассматривает эстетич. стратегии О. М. и Г. М. Фрейдин; в его понимании О. М., сталкивающий далекие друг другу культурно-ист. пласты, является последователем утопич. мысли П. Я. А. И. Герцена и Д., к-рый в своей речи «Пушкин» (1880) определяет архетипич. рус. поэта как гения метаморфозы, способного имитировать сущность всех культур, являя собой прообраз объединения человечества (Freidin. P. 141). Подтверждением такой программы может служить отражение пушкинской речи Д. в ст. «А. Блок (7 августа 21 г. - 7 августа 22 г.)» (1922), где О. М. вслед за Д. упоминает «Пир во время чумы» (1830) как пример способности поэта к тому, что Д. назвал «всемирной отзывчивостью». Одна из двух цитат, приводимых О. М. в этой связи, взята не из «Пира во время чумы», как полагает О. М., а из «Каменного Гостя» (1830). Подобные неточности вообще характерны для О. М. и, в частности, нередки при его обращениях к творчеству Д. Так, в «Шуме времени» упоминается «желанье Неточки Незвановой у Достоевского услышать скрипичный концерт за красным полымем шелковых занавесок», хотя в «Неточке Незвановой» (1849) фигурируют портьеры из пунцового бархата (гл. IV); в очерке «Яхонтов» (1927) мелькает «Машенька из “Белых ночей”», тогда как героиню Д. зовут Настенька; в гл. V «Египетской марки» (1927) о самом Д. сказано: «Бесенок скандала вселился в квартиру на Разъезжей», между тем Д. жил не на Разъезжей ул., а поблизости; в гл. VIII «Египетской марки» герой возводит свою родословную к «капитану Голядкину», наделяя Голядкина из пов. «Двойник» (1846) чином др. персонажа Д. с похожей фамилией - капитана Лебяд- кина из «Идиота» (см. Кузьмина. С. 388); А. Е. Барзах рассматривает этот пример как частный случай мандельшт. «поэтики неточности» (Б ар з ах. С. 386). «Египетская марка» не просто изобилует аллюзиями на произведения Д., но и подчеркнуто воспроизводит сюжетную модель «петербургского текста» рус. литературы, ориентируясь, в частности, на «Медного всадника» (1833) Пушкина, «Нос» (1836) и «Шинель» (1842) Гоголя и ряд произв. Д., прежде всего на «Двойника» и «Идиота». В очерке «Яхонтов», написанном одноврем. с «Египетской маркой», О. М. приветствует опыт подобного комбинирования на сцене: «... “Петербург” - лучшая работа Яхонтова, сплетенная из обрывков “Шинели”, “Белых ночей” Достоевского и “Медного всадника”». Как отметил Н. Я. Берковский, «фабульная ситуация («Египетской марки». - Е. С.) <...> повторяет ситуацию двух Голядкиных, из которых второй, двойник-удачник, бредово присваивает все преимущества, дразнящие оригинала-не- удачника, первого Голядкина» (Берковский Н. Я. Мир, создаваемый литературой. М., 1989. С. 301). Определяя стержневую коллизию «Египетской марки», М. Л. Гаспаров пишет, что в основе ее - «тема маленького человека XIX в., который лишается самой дорогой вещи (как в “Шинели”) и сталкивается с двойником-соперником, который без всякого права перехватывает у него все самое нужное в жизни (как в “Носе” Гоголя и “Двойнике” Достоевского)». Но мотивы произведений Д. проникают в «Египетскую марку», преломляясь в текстах старших современников О. М., именуемых Барзахом «вторичными» источниками, в частности в этюдах И. Ф из «Книги отражений» (1906) (см. Тименчик Р. Д. Из комментариев к мандельшта- мовским текстам: Артур Яковлевич Гофман // Поэтика и текстология. С. 67; Б ар з а х. С. 398). В гл. V О. М. заводит речь о «скандале» как особой категории рус. менталитета, идущей от молодого Д. и его эпохи [в «Разговоре о Данте» (1933) О. М. указывает на Данте Алигьери как на далекого предшественника Д. в обл. поэтики скандала], и помещает на одном повествоват. уровне сотрудников «Современника» (антагонистов автора «Бедных людей») и персонажа романа «Идиот» юного Ипполита, с к-рым О. М. отождествляет его создателя: «Вечером на даче в Павловске эти господа литераторы отчехвостили бедного юнца - Ипполита. Так и не довелось ему прочесть свою клеенчатую тетрадку...» [подробнее см.: Толстая Е. Д. Мир после конца. Работы о русской литературе ХХ века. М., 2002. С. 63-64). Как отметил Ронен, в подтексте фразы: «Пропала крупиночка: гомеопатическое драже, крошечная доза холодного белого вещества. В те отдаленные времена <. > эта крупиночка именовалась честью» - эпизод с Ипполитом, забывшим положить порох в пистолет («Идиот», а фраза: «Рояль - это умный и добрый <...> зверь» отсылает к словам кн. Мышкина: «Осел добрый и полезный человек» («Идиот») (см.: Ronen. P. 277, 307)].
Федор Михайлович Достоевский
Заболоцкого сочинениям капитана Лебядкина из «Идиота», О. М. отказывает этим стихам в к.-л. достоинствах, но тем не менее подразумевает, что в ходе лит. процесса пародия на литературу может занять место литературы как таковой. Лирика А. А. Ахматовой, по мысли О. М., наследует рус. психологич. роману, включая «всего Достоевского». Роман Д., в свой черед, выступает формой бытования трагического в эпоху, когда трагедия на сцене стала невозможна (это воззрение сформировалось под прямым влиянием работы B. Иванова «Достоевский и роман-трагедия», ср.: Б арзах. C. 417-418). По свидетельству Н. М., О. М. «твердо знал, что всякий жанр непрерывно исчерпывает себя и тот, кто берется за него, начинает с полной перестройки. <. > Достоевский разворачивает действие наподобие трагедии. <. > Мандельштам часто говорил о трагедии, но не как о лит. жанре, а об ее сути.». Применительно к своей эпохе О. М. сомневался в жизнеспособности жанра романа, и в этом контексте Д. наряду с Л. Н. Белого) за неадекватность его прозы жизн. ритму реального читателя, в качестве позитивной альтернативы указывает, в частности, на Д.: «Достоевский - отличное застольное чтение, если не сейчас, то в очень недалеком будущем, когда вместо того, чтобы плакать и умиляться над ним <...> будут воспринимать его чисто литературно и тогда в первый раз прочтут и поймут».
Лит.: Предварительные заметки // Столетие Мандельштама. C. 30; Ф а- рыно Е. Археопоэтика Мандельштама (На примере «Концерта на вокзале) // Там же. С. 200; Симонек С. Египетские марки О. Мандельштама и К. Чапека // «Отдай меня, Воронеж...». С. 65; Б арзах А. .Без фабулы (Вблизи «Египетской марки» О. Мандельштама) // Барзах А. Обратный перевод. СПб., 1999; Мусатов В. Лирика О. Мандельштама. К., 2000. С. 108-109, 386; Петрова Н.А. Семантика черемухи в поэзии O. Мандельштама // Смерть и бессмертие. С. 194; Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел. М., 2000; О н ж е. Поэтика О. Мандельштама. СПб., 2002; Brown C. The Prose of Mandelstam // The Prose of O. Mandelstam. Princeton UP, 1965. P. 3-65; B ai ne s J. Mandelstam: The Later Poetry. Camb., 1976. P. 44-45; Ronen O. An Approach to Mandelstam. Jerusalem, 1983; Freidin G. A Coat of Many Colors: O. Mandelstam and His Mythologies of Self-presentation. Berkeley; Los Angeles; L., 1987; Przybylski R. An Essay on the Poetry of Osip Mandelstam: God’s Grateful Guest. Ann Arbor, 1987. Crone A. L. Mandelstam’s Rozanov // Столетие Мандельштама. С. 65; Isenberg Ch. Mandelstam’s Egipetskaia Marka as a Work in Progress // Там же. С. 228-243; Gifford H. Mandelstam and Soviet Reality // Там же. С. 261.