Данте Алигьери
ДАНТЕ Алигьери (Durante di Alighiero degli Alighieri, между 21.05-21.06.1265 - 13/14.09.1321; известен под диминутивом «Данте», или, в мандельштамовском написании, восходящем к одной из норм, «Дант») - итал. писатель, первый по времени и значению, основоположник литературного итал. языка.
Д. принадлежал к аристократическому, но не знатному флорентийскому роду. Известность получил как автор «Новой жизни» (между 1293-1295) - истории любви к Беатриче (чьим прототипом считается Б(еатр)иче Пор- тинари), редких встречах с ней и предчувствии ее смерти (1290). Излагая эту историю и в прозе, и в стихах - в виде выдержанных в новом сладостном стиле сонетов и канцон, придал традиционной для Средневековья куртуазной лирике новые, автобиографические, формы. Подхваченное Ф. Петраркой, это направление было продолжено сначала европейской, а с середины XVIII - нач. XIX вв. - и русской литературой.
Самое знаменитое сочинение Д. - «Комедия» (13041321), поэма в жанре «видения». С подачи Дж. Боккаччо она получила эпитет «божественная». Перу Д. принадлежат также трактаты, на латинском и итальянском языках. Один из них - «Пир» (1304-1307; не окончен, на итал. языке), с комментариями к стихам, элементами автобиографии и учеными заметками.
Славу Д.-писателя упрочила его биография. Как политический деятель Флоренции из партии белых гвельфов он в 1300 избирался приором, что, по его словам, положило начало его бедствиям. В 1302, во время посольской миссии в Рим, был лишен гражданства пропапской партией черных гвельфов, совершившей переворот во Флоренции. Вынужденный в течение двух следующих десятилетий скитаться по разным городам Италии, поначалу вел борьбу за реставрацию прежней власти в родном городе, но не преуспел в этом. На предложение вернуться, принеся публичное покаяние за антифлорентийские действия, ответил отказом. Умер в Равенне, где и был похоронен.
Такой образ Д., наряду с академической дантологией, пушкинской трактовкой Д., культом Д.-мистика, сложившимся у русских символистов, и общеакмеистическим образом Д., о котором свидетельствовала поздняя Ахматова, послужил О. М. отправной точкой для создания «своего Данте» (Панова, 2009). К наследию Д. и легендам о нем О. М. обращался и раньше, но лишь самостоятельное изучение итальянского языка (1932) и последующее чтение «Божественной комедии» в оригинале позволили ему увидеть в итал. писателе родственную душу и родственную судьбу, а в «Божественной комедии» - родственную поэтику. В поэзии и невымышленной прозе О. М. сориентировал свой образ - гениального поэта, маргинализованного обществом и отстаивающего право литературы на то, чтобы быть собой, а не прислуживать власти, - на самообраз Д. из «Божественной комедии». В эссе «Разговор о Данте» (1933) О. М. выступил еще и в квазифилологической роли: знатока подлинного Д. и ниспровергателя его помпезного культа.
Изучение итал. языка проложило О. М. путь не только к Д., но и к другим великим итальянцам: Петрарке, Л. Ариосто и Т. Тассо. рамки итальянской литературы тем, что создал «Божественную комедию» - предтечу и квинтэссенцию всей европейской литературы (Мандельштам Н. Я. Т. 2. С. 259-260). Возможно, последним обстоятельством и объясняется отсутствие Д. в списке друзей итальянского языка, представленном в стихотворении «Друг Ариоста, друг Петрарки, Тассо друг...» (1933, 1935).
В распоряжении О. М. в разное время побывали разные издания «Божественной комедии» и «Новой жизни». Три из них известны. Это собрание сочинений Д. карманного формата «Tutte le opere di Dante Alighieri» под редакцией Э. Мура (Oxford, 1904), «Dante Alighieri. La Divina Comedia» (Milano, U. Hoepli, s.a.) под ред. Дж. Ванделли (о которых см. Степанова, Левинтон, 2010. С. 531) и «Данте Алигьери. VITA NOVA. Пер. А. Эфроса» (М., Academia, 1934). Среди «безымянных» изданий мемуаристы упоминают переводы «Божественной комедии» на русский язык и издания «Божественной комедии», находившиеся в библиотеке М. Волошина.
В том, что касается переводов Д., у О. М. были совершенно определенные вкусы. Согласно Н. М., он низко ставил стихотворные переводы «Божественной комедии», но ценил прозаические - очевидно, за их точность и отсутствие художественных претензий (Мандельштам Н.Я.Т.1.С. 329, с упоминанием одного такого переводчика - М. А. Горбова). Из писем С. Б. Рудакова к жене стал известен тот факт, что в Воронеже Мандельштамы ругали присланный им эфросовский перевод «Новой жизни» (Герштейн, 1998. С. 174).
Обширный корпус текстов О. М., написанных поверх Д., демонстрирует, что писатель явно предпочитал «Божественную комедию» «Новой жизни». Именно она воплощала для него «мужское» и «гражданское» начало и тем самым отвечала проводимой им акмеистической идеологии, а именно: мир, культура и история XX в. трудны, и требуют к себе ответственного и сознательного, т. е. мужского, гражданского, отношения, а не мистического заигрывания, будь то культ Вечной Женственности а la Беатриче или же «загробный» опыт а la Д., воспетный символистами. Тем не менее, «вечно-женственная» «Новая жизнь» фигурирует в нескольких его стихотворениях, а также в эссе-некрологе «А. Блок». Еще одно произведение Д., «Пир», под итальянским названием, “Convivio”, цитируется в черновиках к «Разговору о Данте». О. М. рассуждает о том, что этот трактат донес до нас «крупицы личного разговорного стиля Данте» (3. С. 408) и свидетельствует об «экономических» взглядах Д.: нелюбви к земледелию, любви к пастушеству и виноделию и поощрению купцов (3. С. 409).
В хронологическом порядке упоминания Д. в творчестве О. М. идут по нарастающей, и хрестоматийный Д. постепенно вытесняется «своим Данте». На пути к «своему Данте» О. М. прошел несколько этапов: игнорирование Д. в период, когда им писались символистские стихи; появление «хрестоматийного Данте» в период с акмеистического 1913 по 1925; «Д. как мера собственной правоты» в критических эссе и рецензиях 1920-1930-х гг.. Оригинальный, ни на кого не похожий взгляд на Д. О. М. выработал в «Разговоре о Данте» и лирике, написанной до и после этого эссе.
Начать с того, что в символистской поэзии О. М. Д. блистает своим отсутствием - и это при том, что у символистов включая Вяч. Иванова, В. Блока он входил в обязательный цитатный репертуар. Впоследствии к стихотворениям Брюсова и Блока, в которых фигурирует Д., О. М. отнесся резко отрицательно. Так, когда в 1922 ему заказали антологию русской поэзии (не реализована) и встал вопрос о включении в нее брюсовского стихотворения «Поэту» (1907), его реакция, по свидетельству Н. Я., была отчаянной: «Что это значит - “ты должен быть жарким, как пламя, ты должен быть острым, как меч?”», а когда дело доходило до строк про Данте, которому подземное пламя обожгло щеки, О. М. бросался к издателям отказываться от работы» (Мандельштам Н. Я. Т. 1. С. 327). В 1933 году полемика с Блоком послужила одним из стимулов к написанию «Разговора о Данте». Это обстоятельство стало известно благодаря черновикам к этому эссе, в которых комментируется блоковская «Равенна» (1909): «У Блока: “Тень Данта с профилем орлиным о новой жизни мне поет”. // Ничего не увидел, кроме гоголевского носа! // Дантовское чучело из девятнадцатого века! Для того, чтобы сказать это самое про заостренный нос, нужно было обязательно не читать Данта» (<Вокруг «Разговора о Данте»> <18> (3. С. 405)).
Впервые дантовская образность появляется в творчестве О. М. акмеистического периода (1912-1914). Что Д. не был в то время авторитетом для О. М., понятно хотя бы из «Утра акмеизма» (1912 (1913?)), в котором Д. не включен в большой список предшественников акмеизма. Зато Д. находится место в одном шуточном мадригале и одном эссе. Все это заставляет отнестись cum grano salis к мемуарному свидетельству Ахматовой о том, что акмеисты - О. М., Н. Гумилев, М. Лозинский и она сама - сплотились под знаменем Д. (Ахматова, 2000; Ахматова, 2001).
это стихотворение так: «наброском с натуры было четверостишие “Черты лица искажены”. Я была с Мандельштамом на Царскосельском вокзале (10-е годы). Он смотрел, как я говорю по телефону, через стекло кабины. Когда я вышла, он прочел мне эти четыре строки» (Ахматова, 2001. С. 32; обсуждается в Виленкин, 1990. С. 55-56). В «Черты лица искажены...» автор «Божественной комедии» метонимически замещает собой адские муки, полагающиеся Ахматовой как прекрасной цыганке, т. е. грешнице по определению: «Кто скажет, что гитане гибкой / Все муки Данта сужде- ны?» (1. C. 97).
Присущую О. М. экстраполяцию Д. и дантовских образов на русских писателей стоит отсчитывать, однако, не от этой миниатюры, где Ахматова фигурирует в нелитераторской роли красавицы-цыганки, а от эссе «Петр Чаадаев» (1914): «Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно... На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данта: “Этот был там, он видел - и вернулся”» (4. С. 200). Д.-посетитель загробного мира был как раз той фигурой, которую символисты - особенно Брюсов - канонизировали как истинного творца, постигшего и реальность, и запредельное.
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» (1915) открывает, в сущности, новую страницу в мандельштамовской работе с наследием Д. В этом стихотворении содержатся скрытые отсылки к «Божественной комедии». Одна его строка, «И море, и Гомер - всё движется любовью» (1. С. 115) - переиначенный финал дантовской поэмы («l’amor che move il sole e l’altre stele» [Любовь, которая движет солнцем и остальными звездами], «Рай», XXXIII, 145) (Nilsson, 1974. С. 42); другая, «Я список кораблей прочел до середины», вступает в перекличку со стихотворением Пушкина «Зорю бьют... из рук моих...» (1829) на тему ночного чтения Д. (Б е з р о д н ы й, 2006): «из рук моих / Ветхий Данте выпадает»; наконец, идущее дальше сравнение «Как журавлиный клин» вторит образам и синтаксической конструкции строки 26 знаменитой песни V «Ада» (46), о сладострастниках (Nilsson, 1974. С. 39): «Е come i gru van cantando lor lai» [И как журавли выпевают свои жалобы].
Не афишированные дантовские формулировки проникли и в более позднюю элегию «Tristia» (1918). Когда О. М. пишет: «И на заре какой-то новой жизни, / Когда в сенях лениво вол жует, / Зачем петух, глашатай новой жизни, / На городской стене крылами бьет?» (1. С. 138), то он выносит в позицию тавтологической рифмы итал. заглавие Д. «Vita nuova» или открывающее это произведение предложение на лат. языке: «Incipit vita nova» (Ronen, 1983. С. 200). В результате овидиевская «наука расставанья», появляющаяся в «Tristia» с самого начала стихотворения, проецируется вдобавок на пару «Д. - Беатриче».
Стимул к более интенсивной переработке образа Д. и его «Божественной комедии» дало пребывание О. М. в Крыму летом 1920 года, завершившееся ссорой с Волошиным. У нее было несколько поводов. Старый состоял в том, что за три года до нее О. М. потерял принадлежавшее Волошину итало-французское издание «Божественной комедии» и теперь, поселившись в волошинском Коктебеле, брал почитать другое издание из его библиотеки. А новый - временная пропажа из коктебельской библиотеки Волошина сборника «Камень», вина за которую была возложена на О. М., видимо, безосновательно (Волошин, 1995; Минд лин, 1968. С. 25-30; Мандельштам Н. Я. Т. 2. С. 108-109). Следующая после коктебельской, московская, встреча поэтов, согласно Волошину, была мирной: «М. ... “все простил” из того, что было между нами: ... зачитанного у меня Данте» (Волошин, 1995. С. 117). Что касается О. М., то в черновиках к «Разговору о Данте» он не вспомнил о ссоре 1920 с недавно умершим Волошиным (1932), а любовно описал его могилу. За оптимальный художественный выбор ее местоположения он даже наградил Волошина почетным эпитетом «дантовский» (3. С. 411).
прижизненной публикации («Красная газета», 1925) это стихотворение сопровождалось подзаголовком «басня», что проливает некоторый свет и на его содержание. Д. появляется здесь как историческая фигура, но не сам по себе, а в опошляющих его речах извозчика.
Новый дантовский период в творчестве О. М. отмечен тем, что в качестве критика он стал апеллировать к Д. как к автору «Божественной комедии». Если Д., разместив исторических, мифологических и литературных героев, включая своих современников, по кругам Ада, кругам Чистилища и небесным сферам Рая, тем самым перенял полномочия Бога, то О. М., верша аналогичный суд над писателями-современниками (а также О. Барбье), выступил как бы наместником Д. от литературы. Так для О. М. Д. превратился в мерило собственный правоты.
Первый такой случай - «А. Блок» (1922). Это эссе открывается и завершается хрестоматийными дантовскими цитатами: «Первая годовщина смерти Блока должна быть скромной... Посмертное существование Блока, новая судьба, Vita Nuova, переживает свой младенческий возраст» (2. С. 252); «Душевный строй поэта располагает к катастрофе. Культ же и культура предполагают скрытый и защищенный источник энергии, равномерное и целесообразное движение: “любовь, которая движет солнцем и остальными светилами”. Поэтическая культура возникает из стремления предотвратить катастрофу, поставить ее в зависимость от центрального солнца всей системы, будь то любовь, о которой сказал Дант, или музыка, к которой... пришел Блок» (2. С. 256). Употребляя дантовское «Vita Nuova» метафорически, О. М. вроде бы обещает недавно умершему Блоку посмертное существование в русской литературе, а сталкивая блоковское влечение к катастрофе с заданной Д. максимой о любви, движущей солнцем и остальными звездами, эту заявку на бессмертие отзывает.
Рецензия «Андрей Белый. Записки чудака» (1923) - суд над еще одним символистом и тоже за любовь к катастрофе. Мерой катастрофичности, как и в случае с Блоком, выступает Д.: «Отсутствие меры и такта, отсутствие вкуса - есть ложь... У Данта одного душевного события хватило на всю жизнь. Если у человека три раза в день происходят колоссальные душевные катастрофы, мы перестаем ему верить... - он для нас смешон» (2. С. 322).
В «Огюсте Барбье» (1923) учеба этого мастера французской политической поэзии непосредственно у автора «Божественной комедии» - а политика составляет аллегорический план поэмы Д. - оценивается со знаком плюс: «Силе поэтических образов Барбье учился непосредственно у Данта, ревностным почитателем которого он был, а не следует забывать, что “Божественная комедия” была для своего времени величайшим политическим памфлетом» (2. С. 304).
в том, что был орнаменталистом. ему уготовано место в седьмом кругу дантовского ада, где вырос кровоточащий терновник. И когда какой-нибудь турист из любопытства отломит веточку этого самоубийцы, он взмолится человеческим голосом, как Пьетро де Винеа: “Не тронь! Ты причинил мне боль! Иль жалости ты в сердце не имеешь? Мы были люди, а теперь деревья...” И капнет капля черной крови» (3. С. 194).
Серию судов О. М. над писателями завершает критическая статья <О Чехове> (1935), посвященная «Дяде Ване». Согласно этой статье, действующие лица А. Чехова по сравнению с «воронкообразным чертежом дантовской Комедии, с ее кругами, маршрутами и сферической астрономией», выглядят «мелко-паспортной галиматьей» (3. С. 414).
Последний и главный период мандельштамовского увлечения Д. начался с того, что «Божественная комедия» была им прочитана в оригинале и на всю оставшуюся жизнь сделалась настольной книгой. Благодаря этому в пантеоне чтимых О. М. писателей Д. занял место рядом с А. С. Пушкиным и Ф. - давнишними кумирами и ролевыми моделями (Мандельштам Н. Я. Т. 2. С. 113, 317-318; Ахматова, 2001. С. 39, 40-41; Штемпель, 2008. С. 36 сл.). Из дружеского круга О. М. его любовь к Д. разделялась Ахматовой. Так, во время своего воронежского визита к ссыльному О. М. они читали «Божественную комедию» по-итальянски на два голоса (Ахматова, 2001. С. 40-41; Мандельштам Н. Я. Т. 1. С. 318).
Основательное погружение в оригинальный текст «Божественной комедии», продумывание отдельных ее пассажей и устройства в целом способствовали отходу О. М. от хрестоматийного Д. и восстанию против всего того, что в первой трети XX в. составляло дантовский канон. Это и дантология, сузившая «Божественную комедию» до аллегорической поэтики; и символисты, почитавшие в Д. поэта милостью Божьей и мудреца, чей жизненный опыт был окрашен запредельным - Вечной Женственности (через поклонению Беатриче) и путешествием по загробному миру; и Д. в интерпретации европейских романтиков, О. Шпенглера и художников. По О. М., дантовский канон заслонил подлинного Д. - мастера слова («колебателя смысла»), мастера конструкции и творца поразительного по своей мощи и жизнеспособности шедевра, чьей «вольноотпущенницей» стала вся европейская поэзия. Именно на такого Д. в своей поэзии 1930-х гг. О. М. и спроецировал свою личность, свою изгнанническую судьбу, свою ностальгию по родному Петербургу.
выступает как судья над советскими писателями, что напоминает рассматривавшиеся выше критические эссе, а Ман- дельштам-персонаж - как их подсудимый и жертва по делу А. Г. Горнфельда. В первой ипостаси к дантовским образам О. М. не обращается, но обращается во второй. Создавая свой самообраз по модели Д.-пилигрима, он использует хрестоматийную завязку «Божественной комедии» («Ад», 1, 1-63) и позаимствованным оттуда дантовским языком рассказывает о гонениях со стороны советских писателей: «In mezzo dеl cammin del <sic!> nostra vita - на середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями» (3. С. 176). В «Путешествии в Армению» эпизод «Божественной комедии» с Пьеро делла Винья был спроецирован на ситуацию с другим писателем, Козаковым (о чем см. выше); кроме того, там лестница живых существ Ламарка сопоставлена со ставшей хрестоматийной дантовской схемой «Божественной комедии», а именно с нижним и воронкообразно уходящим в землю Адом, срединным, в виде земной горы, Чистилищем и небесным Раем: «В обратном, нисходящем движении с Ламарком по лестнице живых существ есть величие Данта. Низшие формы органического бытия - ад для человека» (3. С. 201).
Обратная по отношению к «Путешествию в Армению» метафора, как показал Б. М. Гаспаров, легла в основу стихотворения «Ламарк» (1932). Там лестница живых существ Ламарка, от высших - к низшим, обращает устройство «Божественной комедии», в которой, напротив, происходит восхождение от грехов - к добродетелям. От дантовской поэмы и скрытое двойничество Ламарка с Вергилием, «вожатым» Д. по Аду и Чистилищу, и адские пейзажи как интертекстуальная параллель к «разломам» с рептилиями и насекомыми (Гаспаров Б., 1994 [1992]. С. 204-206; Ivanov, 1994. С. 288, 291). Еще раньше Д. Рейфилд предположил связь между Ламарком в восприятии О. М. и Д., а также ламарковской теорией видов и дантовским Адом с его 9 кругами. В качестве текста-посредника, цементирующего эти ассоциации, он выдвинул «Мнимости в геометрии» П. А. (1922). Там структура дантовского загробного мира и стоящая за ней птолемеева система были соотнесены с новыми теориями физики - Римана и Эйнштейна; там же рассматривалась обратная траектория движения по дантовскому загробному мир (Rayfield, 1987. P. 92-93).
Что касается апроприации неканонических эпизодов Д., в том числе с проекцией их на себя, то начало ей было положено в трех стихотворениях, выросших из песни XV «Ада». Посвященная загробной встрече Д. с его учителем, Брунетто Латини, она привлекла Мандельштама-поэта не столько изображением этой встречи (хотя и этим тоже, судя по тому, что пейзаж из этой песни разбирается в «Разговоре о Данте»), сколько темой трудной судьбы поэта и его текстов в страшную эпоху. «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма...» (1931) развивает топику середины песни XV (Crone, 1986. С. 94-99; Панова, 2009. С. 9598), а именно: как поэту сохраниться в своей эпохе и не дать своим стихам исчезнуть. В свою очередь, стихи-двойчатки с общим началом, «Вы помните, как бегуны...» (1932, 1935) и «Новеллино» (1932), подхватывают заключительные строки песни XV (121-125), живописующие возвращение Латини в строй грешников после разговора с Д. (Струве Г., 1962. С. 610-611 и др.): «Poi si rivolse, e parve di coloro / che corrono a Verona il drappo verde / per la campagna; e parve di costoro / quelli che vince, non colui che perde» [Он обернулся и бегом помчался, / Как те, что под Вероною бежит/ К зеленому сукну, причем казался // Тем, чья победа, а не тем, чей стыд (пер. М. Лозинского; Данте, 1961. С. 105)]. В «Вы помните, как бегуны...» О. М. вольно пересказывает этот эпизод, развертывая его в состязания под Вероной за отрез зеленого сукна, из которых Латини выходит победителем. В «Новеллино» эпизод веронских состязаний в беге вводится аналогичным образом. Идущие дальше «зеленые камзольчики», по мысли Вяч. Вс. Иванова, сшиты из выигранного на состязаниях зеленого отреза (Иванов, 2000 [1998]. С. 426). «Новеллино», кроме того, фонетически и семантически итальянизирует звучание стиха: «ВЕРЕ» напоминает «VERdE» [зеленый] и в то же время перекликается с «ВЕРоной» (Иванов, 2000. С. 426).
вынашивал концепцию «Божественной комедии», а в Коктебеле ее записывал, обсуждая с не очень расположенным к нему Белым (см. Мусатов, 2000. С. 435), А. Мариенгофом и морскими камушками.
«Разговор о Данте» был опубликован с опозданием на тридцать с лишним лет, потому что в советской печати для него не нашлось ниши. В 1933 журнал «Звезда», прежде охотно печатавший О. М., это эссе отклонил (Faccani, 1994. P. 7-9; Дутли, 2005. С. 267 и др.), и точно так же, согласно воспоминаниям Э. Г. Герштейн, поступило одно из центральных издательств (вопрос о том, был ли это «Госиздат» или «Советский писатель», остается открытым): рукопись «Разговора о Данте» вернулась к О. М. с вопросительными знаками, возможно, сделанными рукой А. Джи- велегова, и без единого комментария (Герштейн, 1998. С. 44; Вокруг «Разговора о Данте», 1991. С. 151; Faccani, 1994. P. 8). В период до воронежской ссылки устраивались домашние вечера, на которых О. М. читал «Разговор о Данте» поэтам и филологам. В Ленинграде у Ахматовой О. М. выступил перед В. М. Ю. Н. Тыняновым, Л. Я. Гинзбург, Пастернаком и В. Е. Татлиным (Д у т л и, 2005. С. 267). В Воронежской ссылке О. М. поручил Рудакову написать комментарий к «Разговору о Данте». Все, что дошло от этой работы, содержится в письмах Рудакова к жене (Герштейн, 1998). Известность пришла к «Разговору о Данте» после четырех первых публикаций середины 1960-х гг., последовавших одна за другой. В 1965-м - юбилейном году Д. - это эссе вышло в английском переводе К. и Роберта Хьюза, в 1966 - в третьем томе американского Собрания сочинений О. М. под ред. Б. А. Филиппова и ; наконец, в 1967, в Италии и СССР - в СССР отдельным изданием и с послесловием Л. Е. Пинского (история этой публикации - (Вокруг «Разговора о Данте»,1991)). Из всех комментариев к «Разговору о Данте» наибольшей проработанностью и полнотой отличается последний: (Степанова, Левинтон, 2010).
Послесловие Л. Е. Пинского - сокращенный вариант его статьи «Поэтика Данте в освещении поэта» (Пинский, 1989) - на несколько десятилетий вперед задало парадигму исследования «Разговора о Данте». Л. Е. Пинский рассмотрел эссе О. М. по аналогии с тем, как рассматривается «Божественная комедия», выделив в нем четыре пласта смыслов: дантологический, общетеоретический, автокомментаторский и программно-полемический (П и н - ский, 1989. С. 368; см. продолжение - Левин, 1998 [1973]. С. 142; Панова, 2009. С. 100-103). Вот как с точки зрения этих четырех смыслов «Разговор о Данте» осмысляется сегодня.
«Божественной комедии» (Machiedo, 1984. P. 367), в том смысле, что целью О. М. было представить не столько подлинного Д., сколько другого Д. (M achiedo, 1984. P. 368). Прежде всего, О. М. отрицает три плана «Божественной комедии», буквальный (или реальный), аллегорический и анагогический (или символический), и игнорирует четвертый - моральный. Так, присущее «Божественной комедии» реалистическое правдоподобие он заменяет сходством дан- товской поэтики с новой французской живописью, удлиняющей тела (Баткин, 1994), а ее аллегоризм и - шире - средневековую поэтику - нацеленностью на будущие эпохи. В развитие этой последней идеи О. М. комментирует «Божественную комедию» исходя из будущих по отношению к ней достижений (в частности, новой французской живописи), минуя ее исторический контекст. Далее, полную символизма архитектонику «Божественной комедии», мистику числа в основе симметричной трехчастной композиции ее кантик, равно как и сложившиеся представления о всей поэме как о соборе, а об «Аде» - как о скульптуре, О. М. пытается отменить своими геологическими и музыкальными мотивировками ее единства и неделимости на части (Пинский, 1989. С. 369).
Одним из программных пунктов реконцептуализации «Божественной комедии» стал акцент на творческом порыве. Он был привнесен извне, из «Творческой эволюции»
Анри Бергсона, с развиваемой там идеей биологических видов как результата «elan vital» - жизненного порыва (Л евин, 1998. С. 144; Струве Н., 1990 [1982]. С. 238; Пак Сун Юн, 2008. С. 71-91 и мн. др.).
Самое любопытное в дантологическом отношении замечание О. М. состоит в том, что «комментарий (разъяснительный) - неотъемлемая структурная часть самой “Комедии”» (Machiedo, 1984. P. 368), а самые несостоятельные - настояние на отсутствии явной структуры «Божественной комедии», влекущее за собой необходимость ее реструктурировать (Machiedo, 1984. P. 368); именование Д. разночинцем; и противопоставление Д., не прижившегося в своем времени, Боккаччо, который в том же самом времени «резвился» (Colucci, 1984. P. 65). Кроме того, в «Разговоре о Данте» допущено некоторое количество ошибок (к примеру, Лукиан спутан с Луканом, Machiedo, 1984. P. 371), описок и «очиток» (см. комментарии в Mandel’stam, 1994. С. 41-152; Степанова, Левинтон, 2010).
Мандельштамовское ниспровержение культа Д. оказалось созвучным движению в дантоведении по освобождению Д. от идеологических клише, которое началось через 50 лет (Colucci, 1984. P. 66) и заслужило похвалу Шеймаса Хини, ирландского поэта и лауреата Нобелевской премии. В эссе “The Government of the Tongue” [Власть языка/ над языком] (1986) Ш. Хини писал, что «Разговор о Данте» - «восхитительная фантазия» на тему поэтического творчества, которая возвращает Д. из пантеона обратно к нёбу (Heaney, 1988. С. 94-96; обсуждается в Дутли, 2005. С. 377, 413).
Harris, 1988. P. 112; Gifford, 1992. P. 674; Cavanagh, 1995; Glazov-Corrigan, 2000. P. 69-110; Кихней, 2000. С. 111-118 и др.). Рассуждения О. М. о природе творчества, технических аспектах создания произведений, их бытования и понимания, которые должны были бы служить ключом к «Божественной комедии», на деле уводят читателя от ее сути, но в то же время раскрывают основы мандельштамовской поэтики.
Автокомментаторское начало «Разговора о Данте» создается благодаря тому, что в «Божественной комедии» О. М. прозревает свою поэтику, в личности Д. - свое «я» - разночинца и гениального писателя, маргинализованного обществом (Левин, 1998. С. 142; Faccani, 1994 и мн. др.), а в жестах главного героя поэмы и в его поведении - свои собственные жесты и реакции. Так, имея привычку держать голову закинутой, О. М. берет эпиграфом к своему эссе строку «Cosi gridai con la faccia levata» [Так я закричал с поднятым кверху лицом] («Ад», XVI, 76) (Левин, 1998. С. 143; Черашняя, 1992. С. 97). Далее, психологический портрет Д. пишется О. М. с себя: «Мандельштам отмечает у Д. неуверенность в себе, внутреннюю неуравновешенность, измученность и загнанность - чисто автобиографические черты» (Левин, 1998. С. 143). Согласно Клэр Кэвена, Д. приписан и авторский комплекс еврея, осваивающегося в новой для него культуре и на каждом шагу испытывающего неловкость (Cavanagh, 1995. С. 210-214). Сходными в описании О. М. оказываются и эпохи - его и дантовская: за акцентированием тюремных кошмаров Италии просматривается жуткая сталинская реальность (Левин, 1998. С. 143).
Программно-полемическое содержание «Разговора о Данте» по сравнению с черновиками сведено к минимуму. Из русских писателей-современников О. М. дискутирует с Блоком и - шире - русскими символистами, не только апроприировавшими Д. и дантовские образы, но и придавшими им помпезное величие, торжественность, монументальность, т. е. то, против чего направлено очеловечивающее Д. мандельштамовское эссе.
На образ Д.-разночинца из «Разговора о Данте» некоторые мандельштамоведы пробовали спроецировать и личность Белого, поскольку в Крыму именно в его компании О. М. размышлял о Д. (Gifford, 1992. С. 68; Kahn, 1994). Такая интерпретация представляется натяжкой. Зато несомненно другое: О. М. поставил Белого в связь с Д. в цикле <Стихи памяти Андрея Белого>. Стихотворение «Голубые глаза и горячая лобная кость...» (1934) трактовалось как продолжение крымского диалога (Kahn, 1994. С. 25). Дантовские образы были выявлены в финале еще одного стихотворения цикла: «Он дирижировал кавказскими горами...» (1934): «Рахиль глядела в зеркало явлений, / А Лия пела и плела венок» (3. С. 85). Это - не что иное, как сцена из сна Д., описанного в «Чистилище» (XXVII, 97-103) (Тарановский, 2000 [1976]. С. 104]; Глазова, 2000 [1984]. С. 85).
Д. появляется в воронежских стихах ссыльного О. М., но не сразу. В 1935-1936 гг., когда О. М. пробовал влиться в соцреалистическую поэзию и писать по-советски, нон-конформистский опыт Д. едва ли мог ему пригодиться. Предположение о том, что «<Ода>» Сталину эзоповым языком и зашифрованными дантовскими подтекстами кодирует антисоветские настроения (Глазова, 2000. С. 81-82 и др.), вряд ли оправдано. К жизненному опыту и творческому наследию Д. О. М. обратился позже, в 1937, когда стал писать, не без риска для жизни, своим языком и о своем трагическом положении нон-конформиста, противостоящего враждебному и холодному миру.
Там к «Божественной комедии» восходит лучевая тематика и - но это уже в черновых редакциях - Южный Крест (Глазова, 2000; Гаспаров М., 1996. С. 30).
Та же световая топика дантовского «Рая» послужила стимулом и для двух других стихотворений, отпочковавшихся от «Стихов о неизвестном солдате» (Глазова, 2000. С. 75-77). В «Может быть, это точка безумия...» световая точка - средоточие бытия, но в то же время и эмблема совести. Лирический герой этого стихотворения совсем по-дантовски размышляет о природе лучей, для чего привлекает метафорику кристалла (в «Разговоре о Данте» с ее помощью описывалась «Божественная комедия») (Г а- спаров М., 1996. С. 60). В «О, как же я хочу...», обращенном к Н. Я., ситуация иная. Лирический герой тянется за световым лучом в небо и туда же приглашает адресата стихотворения - свое «дитя».
Насквозь пропитаны дантовской образностью четыре другие стихотворения, трактующие о двойничестве с Д., в частности по линии ностальгии по покинутому родному городу; горькой судьбы поэта на ее финальном этапе; и прощания с миром перед переходом в мир иной. Во всех этих ситуациях Д. был экспертом, а потому О. М., просветленный и умудренный «Божественной комедией», попав в них, пользуется дантовской призмой.
«Не сравнивай: живущий несравним...» составлено из дантовских элементов: это и «круг» неба, и «тосканские» «холмы», «яснеющие» в дантовской Флоренции, и «тоска», из мандельштамовской формулы «тоска по Флоренции», введенной в «Разговор о Данте», и - тоже из «Разговора о Данте» - мотив сравнения (Cavanagh, 1995. P. 274-278; Жолковский, 2005 [1999]. С. 84, 534). «Ясная тоска» по тосканским холмам, которая тем не менее не отпускает к ним поэта, имеет «итальянскую и русскую душу» (Cavanagh, 1995. P. 277). Ее русская составляющая - это не только русские народные формулы типа «печаль-тоска», но и знаменитое пушкинское стихотворение «На холмах Грузии лежит ночная мгла...» (1829), с формулой «печаль моя светла» (Жолковский, 2005. С. 87). Пушкинский подтекст позволяет А. К. Жолковскому сформулировать как общую тональность стихотворения, по-советски «примиренческую», так и принимаемое лирическим «я» решение: «поэт с ласковым испугом не отпускает себя в Тоскану, ибо отпустить ему себя не по чину, а потому тайно кивает на Пушкина» (Ж олковский, 2005. С. 93).
В «Слышу, слышу ранний лед...» проводится параллель между лирическим героем, высланным из Петербурга-Ле- нинграда, и Д., изгнанным из Флоренции (Струве Г., 1962. С. 611; Baines, 1976. P. 185; Глазова, 2000. С. 9495; Гаспаров М., 1996. С. 59; Панова, 2009. С. 105-109): «С черствых лестниц, с площадей / С угловатыми дворцами / Круг Флоренции своей / Алигьери пел мощней / Утомленными губами» (3. С. 116). Есть в этом стихотворении и «горечь изгнания» из знаменитого пророчества Каччагвиды («Рай», XVII, 58-60) (Baines, 1976. P. 185-186; Глазова, 2000. С. 94-95; Илюшин, 1990. С. 370): «Tu proverai si come sa di sale / lo pane altrui, e come e duro calle / lo scendere e ‘l salir per l’altrui scale» [Ты будешь знать, как горестен устам / Чужой ломоть, как трудно на чужбине/ Сходить и восходить по ступеням (пер. Лозинского, Данте 1961. С. 534)]. В «Слышу, слышу ранний лед...» из пророчества Каччагвиды попали «лестница» («scala»), определяемая хлебным эпитетом «черствый», и «хлеб» («pane»). Последний О. М. сопровождает эпитетом «несладкий» вместо «соленый» - а все потому, что, согласно Стефано Гардзонио, эти дантовские строки пришли к О. М. через посредство Пушкина, переложившего их в черновом отрывке к «Цыганам»: «[Не испытает] м<альчик> мой <...> / Сколь черств и горек хлеб чужой - / Сколь тяжко <медленной> [ногой] / Всходить на чуждые ступени» (Гардзонио, 2006. С. 82). При таком объяснении возникает хронологическая проблема: черновой отрывок впервые был опубликован в IV томе Полного собрания сочинений Пушкина, который вышел из печати 4 февраля 1937, а свое стихотворение О. М. написал 22 января 1937.
совершаемого в небе. Тут-то и возникает потребность в Д. - знатоке идеального, райского, неба. В 1-м «Заблудился я в небе...» после такого вступления разворачивается параллелизм между Д. и лирическим «я». Это - вслед за «Слышу, слышу ранний лед...» - мотив ностальгии изгнанника по родному городу. Соответственно, лирический герой О. М. в момент своей смерти испытывает приступ «флорентийской» - т. е. дантовской - тоски (Гаспаров М., 1996. С. 59). Еще один атрибут изображаемой смерти лирического героя - лавр, ибо Д., лаврового венка при жизни не получивший, тем не менее изображался в нем в посмертных изданиях (Гаспаров М., 1996. С. 59) и живописи. Во 2-м «Заблудился я в небе - что делать?..» происходит переход к петербургской топике, что также напоминает «Слышу, слышу ранний лед...»: «“тучу ведут под узцы”, как клодтовских коней на петербургском мосту, под которым шелестит ранний лед» (Гаспаров М., 1996. С. 59).
Последнее обращение к творческому наследию Д., а также Петрарки, самое неожиданное, ибо отчетливо символистское, происходит в <Стихах к Н. Штемпель> (1937). При вручении этого диптиха адресатке, О. М. дал им максимально высокую оценку: «Это лучшее, что я написал». Но важнее другое: он назвал их «любовной лирикой» (Штемпель, 2008. С. 44, 62-63). Традиционно в <Стихах к Н. Штемпель> видят иной, философский, жанр - прощание с жизнью, слегка оркестрованное дантовскими мотивами и структурами (Глазова, 2000. С. 99; Седакова, 2016). Если же отнестись к интенциям О. М. с доверием, которого они несомненно заслуживают, то вырисовывается следующая картина. Оказавшись в ситуации неразделенной и тем самым платонической любви, О. М. обратился к Д. и Петрарке, непревзойденным авторитетам в области платонического почитания Прекрасных дам. Из эпизодов «Новой жизни», «Божественной комедии» и «Книги песен» он выстроил сценарий, подхватывающий дантовско-петрарков- ский канон в одном и порывающий с ним в другом. Диптих организован как палимпсест, верхний слой которого - ман- дельштамовская история любви и ее главное действующее лицо: Наталья Штемпель, шествующая в весеннем пейзаже. Поскольку слегка хромающая Наталья - не чета Беатриче и Лауре, красавицам без единого изъяна, то снять это противоречие призван лирический сюжет. В нем «неравномерная походка» платонической возлюбленной сначала поражает наблюдателя тем, что Е. А. Баратынский назвал «лица необщим выраженьем», а затем выравнивается в «поступь» (3. С. 138). С устранением этого «недостатка» Наталья причисляется к лику Прекрасных дам и, в таком качестве, если не на земле, так на небе, готовится составить достойную пару воспевшему ее поэту (Панова, 2013; Панова, 2016, с максимально полным выявлением итальянской топики; отдельные наблюдения см. также в Павлов, 1994. С. 179).
Популяризатором мандельштамовского Д. стала Ахматова. 19 октября 1965 на праздновании 700-летия Д. в московском «Большом театре» она произнесла речь о нем, в которую ввела имена своих товарищей по акмеистическому цеху, поклонявшихся великому итальянцу (А х - матова, 2002; обсуждается в Дутли, 2005. С. 369). По традиции, идущей от Н. Я., мандельштамовское увлечение Д. приравнивают к ахматовскому увлечению Пушкиным (Мандельштам Н. Я. Т. 1. С. 318-319; Van der Eng-Liedmeier, 1983; Б арили, 1992; и др.). При этом у произведений О. М. и Ахматовой на дантовской (дантов- ско-пушкинской) подкладке отмечается общий прием: тайнопись.
1984; Иванов, 2000; Gifford, 1992. P. 68-69).
Лит.: Барили Г. Статьи о Пушкине Ахматовой и «Разговор о Данте» Мандельштама. Из наблюдений // Тайны ремесла. Ахматовские чтения. Вып. 2. М., 1992. С. 39-47; Баткин Л. Данте в восприятии Мандельштама // Баткин Л. Пристрастия. М.: Курсив-А, 1994. С. 123-128; Безродный М. «Бессонница. Гомер...» Материалы к комментарию // Стенгазета, 2 апреля 2006, http://www.stengazeta.net/article. html?article=1279; Виленкин В. В сто первом зеркале. Воспоминания об Анне Ахматовой. М.: Советский писатель, 1990; Вокруг «Разговора о Данте» (из архива Л. Е. Пинского) / Публ. Е. М. Лысенко, прим. П. М. Нерлера // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М.: Наука, 1991. С. 149-152; Волошин М. Воспоминания // Осип Мандельштам и его время / Сост. В. Крейд и Е. Нечепорук. М.: L’Age d’Homme*Наш дом, 1995. С. 113-117; Гардзонио С. Об одном «дантовском» эпитете Мандельштама (Стихотворение «Слышу, слышу ранний лед...») // Гардзонио С. Статьи по русской поэзии и культуре XX века. М.: Водолей Publishers, 2006. С. 77-82; Гаспаров Б. Ламарк, Шеллинг, Марр // Гаспаров Б. Литературные лейтмотивы. Очерки русской литературы XX века. М.: Наука, 1994; Гаспаров М. О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года. М.: РГГУ, 1996; Герштейн Э. Мандельштам в Воронеже (по письмам С. Б. Рудакова) // Герштейн Э. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998. С. 74-192; Глазова М. Мандельштам и Данте: «Божественная комедия» в поэзии Мандельштама тридцатых годов // Сохрани мою речь: Записки Мандельштамовского общества. М.: РГГУ, 2000. Вып. 3. Ч. 1. С. 73-100; Данте Алигьери. Божественная комедия / Пер. М. Л. Лозинского. М.: Художественная литература, 1961; Дживелегов А. Данте Алигиери // Литературная энциклопедия: В 11 т. [Москва]: Издательство Коммунистической Академии, 1930. С. 147-163; Дутли Р. Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам / Биография. Пер. с нем. К. Азадовского. СПб.: Академический проект, 2005; Жолковский А. Клавишные прогулки без подорожной («Не сравнивай: живущий несравним...») // Жолковский А. Избранные статьи о русской поэзии. М.: РГГУ, 2005. С. 83-99; Захариева И. Модель литературного комментария О. Мандельштама («Разговор о Данте») // З а- хариева И. Аспекты формирования канона в русской литературе XX века. София, 2008. С. 64-72; Иванов Вяч. Вс. «Вы помните, как бегуны...»: Данте, Мандельштам и Элиот // Иванов Вяч. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. II. Статьи о русской литературе. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 423-434; Илюшин А. Данте и Петрарка в интерпретациях Мандельштама // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама: Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. Воронеж, Издательство Воронежского университета, 1990. С. 376-382; Левин Ю. Заметки к «Разговору о Данте» // Левин Ю. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 142-153; Кихней Л. Осип Мандельштам. Бытие слова. М.: Диалог-МГУ, 2000; Купченко В. Ссора поэтов (к истории взаимоотношений О. Мандельштама и М. Волошина) // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М.: Наука, 1991. С. 176-183; Миндлин Э. Максимилиан Волошин // Миндлин Э. Необыкновенные собеседники. М.: Советский писатель, 1968. С. 7-95; Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев: Эльга-Н., Ника- Центр, 2000; Павлов М. К теме движения в поэзии Мандельштама: семантика шага в стихах к Н. Е. Штемпель. Ред.- сост. Робин Айзелвуд и Диана Майерс // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. Tenafly, NJ: Эрмитаж, 1994. С. 173-182; Пак Сун Юн. Органическая поэтика Осипа Мандельштама. СПб.: Пушкинский дом, 2008; Панова Л. «Друг Данте и Петрарки друг...». Статья 1. Мандельшта- мовское освоение «Божественной комедии» и судьбы Данте // Миры Осипа Мандельштама. IV Мандельштамовские чтения: материалы международного научного семинара, 31 мая - 4 июня 2009 г. Пермь - Чердынь. Пермь: Перм. гос. пед. ун-т, 2009 (b). С. 76-116; Панова Л. (Не)музыкальное приношение, или Allegro affettuoso: Сборник статей к 65-летию Б. А. Каца/ Ред.-сост. А. Долинин et al. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013 (b). С. 548-565; Панова Л. Стихи Осипа Мандельштама к Наталье Штемпель, или ода неравномерной походке // Звезда. 2016. № 1. C. 128-141; Пинский Л. Поэтика Данте в освещении поэта // Пинский Л. Магистральный сюжет: Ф. Вийон, B. Шекспир, Б. Грасиан, В. Скотт / сост. Л. Лысенко. М.: Советский писатель, 1989. С. 367-396; Седакова О. Прощальные стихи Мандельштама. «Классика в неклассическое время» // Осип Мандельштам и XXI век. Материалы международного симпозиума. Москва. 1-3 ноября 2016 г./ Ред.-сост Л. Видгоф, Д. Зуев, О. Лекманов, П. Нерлер. М.: ООО «Армполиграф», 2016. С. 23-50; Степанова Л., Левин- тон Г. Комментарии <к «Разговору о Данте», «Разговору о Данте. Первой редакции» и «Разговору о Данте. Из черновиков» // Мандельштам Осип. Полное собрание сочинений и писем. В 3 т. Т. 2. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 530-629, 714-744; Струве Г. Итальянские образы и мотивы в поэзии Осипа Мандельштама // Studi in onore di Ettore Lo Gatto e Giovanni Mayer. Roma, 1962. С. 601-614. Струве Н. Осип Мандельштам. London, “Overseas Publications Interchange Ltd”, 1988; Тарановский К. Черно-желтный свет. Еврейская тема в поэзии Мандельштама // Тарановский К. О поэзии и поэтике / сост. М. Л. Гаспаров. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 77105; Черашняя Д. Субъектный строй «Разговора о Данте» // Черашняя Д. Этюды о Мандельштаме. Ижевск, 1992. C. 94-102; Штемпель Н. Воспоминания // «Ясная Наташа». Осип Мандельштам и Наталья Штемпель / под. ред. П. Нерлера и Н. Гординой. М., Воронеж: Кварта, 2008. С. 21-74; Baines J. Mandelstam: The Later Poetry. Cambridge, London, New York, Melbourne, Cambridge UP, 1976; Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. Princeton: Princeton University Press, 1995; Colucci M. Nota alla “Conversazione su Dante” di Mandel’stam // Dante i slavenski svijet. Dante e il mondo slavo. Zagreb, 1984. Vol. I. P. 63-70; Corti M. Quattro poeti leggono Dante: Riflessioni // Il Lettore di Provincia. Dec. Vol. 5 (59), 1984. P. 3-18; Crone A. L. Woods and Trees: Mandel’shtam’s Use of Dante’s “Inferno” in “Preserve My Speech” // Studies in Russian Literature in Honor of Vsevolod Setchkarev / Ed. by J. Connolly, S. Ketchian. Columbus, Slavica Publishers, 1986. P. 87-101; F accani R. Nello specchio della Divina Commedia. Appunti in margine alla “Conversazione su Dante” di Osip Mandel’stam // Mandel’stam Osip. Conversazione su Dante. Genova, Il melangolo. 1994. P. 7-36; Gifford H . Mandelstam’s “Conversation about Dante” // Literature, culture and society in the modern age. Part II. Stanford. 1992. P. 67-81; Glazova M. Mandel’stam and Dante: “The Divine Comedy” in Mandel’stam’s Poetry of the 1930s // Studies in Soviet Thought, 1984, Vol. 28. P. 281-335; Glazov-Corrigan E. Mandel’shtam’s Poetics: A Challenge to Postmodernism. Toronto, Buffalo, London: University of Toronto Press, 2000; HarrisJ. G. Osip Mandelshtam. Boston: Twayne Publishers, 1998; Heaney S. The Government of the Tongue // Heaney Seamus. The Government of the Tongue: selected prose, 1978-1987. New York. Farrar, Straus and Giroux, 1989. P. 91-108; Ivanov V. V. Mandelstam and Biology // Столетие Мандельштама. Материалы симпозиума. Сост. Р. Айзелвуд и Д. Майерс. Tenafly NJ: Эрмитаж, 1994. С. 280-298; Kahn A. Andrei Belyi, Dante and “Golubye glaza i goriashchaia lobnaia kost’”: Mandel’shtam’s Later Poetics and the Image of the “Raznochinets” // Russian Review, 1994, Vol.53 (1). P. 22-35; Machiedo M. In margine al Dante di Mandelstam // Dante i slavenski svijet. Dante e il mondo slavo. Zagreb, 1984. Vol. I. P. 367-375; Mandel’stam O. Conversazione su Dante. A cura di Remo Faccani. Genova: Il Melangolo, 1994; Nilsson N. A. Osip Mandel’stam. Five Poems. Stockholm: Almqvist&Wiksell International, 1974; N i v a t G. Essai sur la rencontre poetique d’Andrei' Biely et d’Ossip Mandelstam // De la litterature russe: melanges offerts a Michel Aucouturier / Publies sous la direction de Catherine Depretto. Paris, Institut d’etudes slaves, 2005. P. 91-99; Rауfield D. Lamarck and Mandelstam // Scottish Slavonic Review 1987, 9. P. 85-101; Ronen O. An Approach to Mandel’stam. Jerusalem: The Magnes Press, 1983; Schiaffino G. L’episodio di Farinata nel “Discorso su Dante” di Osip Mandel’stam // Dantismo russo e cornice europea / A cura di Egidio Guidubaldi. Firenze, Leo S. Olschki editore, 1989. V. I. P. 325-339; Sedakova O. Ispirazione dantesca nella poesia russa // Semicerchio. Rivista di poesia comparata. Rewriting Dante. Le riscritture di Dante. A cura di Maurizio Bossi, Antonella Francini, Francesco Stella e Lucia Tonini. XXXVI, 2007, 1. P. 19-24; Van der Eng-Lied- me i e r J. Some Aspects of Mandel’stam’s “Razgovor o Dante” and Axmatova’s “O Puskine” // Miscellanea Slavica: To Honour the Memory of Jan M. Meijer / Ed. by B. J. Amsenga, A. H. van den Baar, F. Suasso, M. D. de Wolff. Amsterdam: Rodopi, 1983. P. 235-252.
Л. Г. Панова