Гумилёв Николай Степанович
ГУМИЛЁВ Николай Степанович (15.4.1886, Кронштадт - 25.8.1921, ок. Петрограда), поэт, прозаик, лит. критик, один из руководителей («синдиков») 1-го «Цеха поэтов», основатель и теоретик акмеизма.
Влияние Г. на личность О. М. было во многом формообразующим; сам он в письме к А. А. Ахматовой, отправленном в августе 1928 (предположительно, в день смерти Г.), констатировал: «Беседа с Колей не прервалась и никогда не прервется»; ср. предельно откровенную формулировку в записной книжке Ахматовой в 1966: «и когда недоброжелатели насмешливо спрашивают: “Что общего между Гум[илевым], Манд[ельштамом] и Ахм[атовой]?” - мне хочется ответить: “Любовь к Данте” <...> Я, наверно, упомянула об одной сотой несмолкаемой переклички, облагораживающей мир, и которая не смолкнет никогда» [Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). М.; Torino, 1996. С. 678-679]. Отношения Г. и О. М. «в творческом плане (в повседневной жизни их связывала ничем не омраченная дружба)», по свидетельству осведомленного современника, «были настоящая любовь-ненависть» (Иванов Г. В. Собр. соч.: В 3 т. М., 1994. Т. 3: Мемуары. Литературная критика. С. 618). Согласно и более позднему мемуаристу, О. М. относился к Г. «как к другу, близкому человеку с трагической судьбой. Стихов его он не хвалил и никогда не ругал» (Штемпель. С. 111).
О. М. сообщил в 1925 П. Н. Лукницкому, что «познакомился с Н. С. весной 1909 на квартире у Волошина (куда Гумилев приезжал в тот раз) <...>. О. Э.: “Встречались не особенно часто...”» (Мандельштам в архиве П. Н. Лукниц- кого // Слово и судьба. С. 121). Свидетельство Лукницкого нуждается в уточнении, поскольку собств. квартиры в столице у Максимилиана Волошина в то время не было. Высказывалось аргументированное мнение, что знакомство поэтов состоялось на квартире А. Н. Толстого, у к-рого в нач. февраля 1909, по возвращении из Парижа, остановился его друг Волошин: в доме № 15 по Глазовской ул. (Здесь же обосновалась вскоре и редакция поэтич. журнала «Остров», к сотрудничеству в к-ром О. М. привлечен не был). Еще в нач. января 1909 Толстой сообщал Волошину: «Мы [с С. И. Дымшиц] устроились на квартире, ты увидишь, удобно ли тебе будет жить у нас». А весной того же года сообщал А. А. Бострому: «Поселился я в Питере на “Глазовская ул., д. 15, кв. 18” на квартире, устроили мы с Сонечкой ателье для нее и кабинет для меня и заработали» (Переписка А. Н. Толстого: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 147, 151). (См.: Драницын В. Н. Осип Мандельштам и Николай Гумилев: к истории первых лет знакомства (1908-1912) // Осип Мандельштам и XXI век: материалы междунар. симпозиума. М., 2016. С. 198-199).
Весной 1909 Г. и О. М. посещали лекции о теории стиха (стихосложении) в Поэтич. Академии на «башне» B. И. Иванова в Петербурге; см.: Гаспаров М.Л. Лекции Вяч. Иванова о стихе в Поэтической Академии 1909 г. // НЛО. 1994. № 10. С. 89-105. По предположению А. А. Морозова, участию Г. «обязано первое появление стихов Мандельштама в “Аполлоне” в августе 1910» (ЛО. 1991. № 1. C. 81). Нач. апреля 1911 ознаменовалось краткой размолвкой между О. М. и Г., на месяц отодвинувшего публикацию очередной стихотворной подборки О. М. в «Аполлоне», хотя незадолго до этого, очевидно, предполагалось их совм. участие в возобновлении гумилевского альманаха «Остров». Очень скоро произошло решит. сближение двух поэтов, и осенью 1911 Г. привлек О. М. к участию в «Цехе поэтов». Царском Селе после женитьбы последнего на Ахматовой (Делла-Вос-Кардовская О. Л. Воспоминания о Н. С. Гумилеве // Жизнь Николая Гумилева: Воспоминания современников. Л., 1991. С. 34). Вероятно, тогда же Г. впервые всерьез заинтересовался творчеством О. М.
Поэты одновременно обучались на ист.-филол. ф-те Санкт-Петербургского университета (О. М. с 10.9.1911, Г. с сентября 1912), где оба, в частности, посещали семинар В. Ф. Шишмарева, посв. романистике [см.: Азадов- ский К. М., Тименчик Р. Д. К биографии Н. С. Гумилева (вокруг дневников и альбомов Ф. Ф. Фидлера) // РЛ. 1988. № 2; Лавров А. В. Вступительная статья // Письма К. В. Мочульского к В. М. Жирмунскому // НЛО. 1999. № 35. С. 123-24]. Это, вероятно, позднее нашло отражение в мандельшт. ст. «О природе слова» (1920-22): «филология - университетский семинарий, <. > где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называют друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада». В относящихся к данному периоду воспоминаниях Ю. Г. Оксман говорит о «студенческих вечерах поэтов, где <...> читали свои стихи Гумилев, Осип Мандельштам» [цит. по: Чудакова М. О., Тоддес Е. А. Тынянов в воспоминаниях современника (Сообщение) // Тыняновский сб.: Первые Тыняновские чтения. Рига, 1985. С. 92]. Возможно, 13.11.1913 оба выступали с чтением стихов на вечере романо-герм. кружка. В ноябре-декабре 1912 Г., наряду с О. М. и др. поэтами, пытался создать собств. лит. объединение «Кружок изучения поэтов» (См.: Письма К. В. Мочульского к В. М. Жирмунскому / вступ. ст. и публ. А. В. Лаврова // НЛО. 1999. № 35. С. 146). Своеобразная «штаб-квартира недавно возникшего акмеизма» стихийно образовалась между тем на романо-герм. отделении, в кружке под руководством филолога-романиста, проф. Д. К. Петрова (см. подробнее: Сальман М. Г. Несостоявшийся «Кружок для изучения поэзии» // Звезда. 2013. № 2. С. 170-173; Адамович Г. Гумилев (1921-1971) // Новое русское слово. Нью-Йорк. 1971. 5 сент.). По ретроспективному мнению Г. В. Иванова, «стройное совершенство “Камня”» - «прямой результат» влияния Г.-синдика «Цеха поэтов» на О. М. (Иванов Г. В. Собр. соч. Т. 3. С. 618). Отчасти эта т. зр. подтверждается фактами ред. работы Г. над мандельшт. текстами, в частности над стих. «Айя-Со- фия» («Айя-София - здесь остановиться.»; 1912) при подготовке их к публикации в «Аполлоне». Посвящением «Н. Гумилеву» сопровождаются вошедшие в мандельшт. «Камень» (1913) «Петербургские строфы» («Над желтизной правительственных зданий.»; 1913). Вместе с тем к позднейшему свидетельству Н. М. о том, что заглавие «Камень» предложил дать книге именно Г. [см.: Т и- менчик Р. Д. «Камень» (1913) // Памятные книжные даты. 1988. М., 1988. С. 186], следует отнестись с осторожностью.
На период с 1912 по август 1914 приходится интенсивное общение О. М. с Г. и Ахматовой, обусловл. взаимной глубокой симпатией и общностью лит. интересов: все наиб. значит. события данного периода, в к-рых принимали участие О. М. и Г., были прямо или косвенно связаны с формированием акмеизма как худож. направления. Чаще всего в это время они виделись в доме Г. и Ахматовой в Царском Селе, а также в петерб. «ресторане бывш. “Кинши”» и в ар- тистич. кабаре «Бродячая собака», где оба постоянно выступали вместе на поэтич. вечерах и диспутах. Так, 13.1.1912 оба читали стихи на вечере, посв. 25-летию поэтич. деятельности К. Д. 19.12.1912 оба принимали участие в прениях после лекции С. М. Городецкого «Символизм и акмеизм»; и О. М., и Г. выступали с чтением стихов на «Вечере поэтов» 27.11.1913 (когда у О. М. произошел широко известный конфликт с В. Хлебниковым) и «Вечере лирики» 26.1.1914. Вероятно, 31.3.1914 оба участвовали в диспуте после доклада В. А. Пяста «Театр слова и театр движения», 27.1.1915 - в «Вечере поэтов». Вероятно, в эти годы Г. был первым слушателем новых стихов О. М.
В этот период становления и развития акмеизма Г. и О. М. вырабатывали и нек-рые совм. не только теоретич., но и худож. воззрения; оба, в частности, откликнулись на «античную» драму И. Ф. Анненского «Фамира-кифаред» (1913): О. М. - в соответствующей рец. (1913), Г. - в XXIII «Письме о русской поэзии» (1914). По свидетельству С. К. Маковского, <...> целиком восприняла “молодая редакция” с Гумилевым, Кузминым и Осипом Мандельштамом». Это не исключало противоположных оценок наиб. значит. явлений совр. культурной жизни, в частности творчества В. В. Маяковского. По свидетельству М. А. Зенкевича, «мы его первые стихи читали с Мандельштамом и говорили Гумилеву, что вот интересный поэт, - он отвечал: «“Ерунда <...>”».
Тенишевском училище после доклада Г. И. Чулкова «Пробуждаемся мы, мертвецы, или нет?». 18.4.1914 оба были избраны членами Всерос. лит. об-ва (ВЛО), а уже 25.4.1914 они вместе с Городецким и Зенкевичем выступили на заседании ВЛО со своей декларацией акмеизма («Утро акмеизма»). Весной 1914 оба читали стихи в салоне А. М.
вечере в «Бродячей собаке» (Биржевые ведомости. 1915. 28 янв.). Осенью-зимой 1915 после врем. возвращения Г. с фронта О. М. принимал участие в лит. собраниях, устраиваемых Г. и частично заменявших распавшийся 1-й «Цех поэтов». По воспоминаниям Г. В. Адамовича, когда В. И. Иванов на заседании Об-ва ревнителей худож. слова 12.12.1915, «публично восхитившись бледными виршами Пяста, снисходительно поморщившись, разобрал затем как “довольно любопытный опыт” великолепнейшее стихотворение Осипа Мандельштама о Расине», «на Гумилеве лица не было!» (Последние новости. [Париж]. 1938. 13 янв.). В этот же период портретные изображения обоих поэтов были запечатлены в силуэтах Е. С. Кругликовой: Г. - не ранее января 1915, О. М. - в 1916. Свидетельств о встречах О. М. и Г. после отъезда последнего из Петрограда в нач. апреля 1916 и вплоть до сер. октября 1920 сохранилось немного: по-видимому, поэты эпизодически виделись в 20-х числах декабря 1916 в Петрограде, куда Г. приезжал во время своего короткого отпуска с фронта. В марте 1917 О. М. посетил Г. в 208-м гор. лазарете на Английской наб. в Петрограде, где тот лежал, заболев бронхитом. Вероятно, 13.4.1917 оба выступали на «Вечере свободной поэзии» в Тенишевском уч-ще. 13.5.1918 Г. и О. М., очевидно, участвовали в первом собрании об-ва «Арзамас», проводившем «Вечер петербургских поэтов». Сохранилась датированная 14.7.1918 дарственная надпись Г. на сб. стихов «Костер» (СПб., 1918): «Дорогому Осипу Эмильевичу / от / Н. Гумилева» (РГАЛИ. Библиотека. № 18246).
Интенсивное общение О. М. и Г. возобновилось после мандельшт. возвращения в Петроград с юга в сер. октября 1920 и продолжалось до отъезда О. М. из города в сер. марта 1921. В этот период О. М. и Г. были соседями по и регулярно встречались на заседаниях восстановленного Г. «Цеха поэтов». Регулярными были их встречи в Доме литераторов, где, в частности, 24.10.1920 О. М. выступил с докладом «О новых путях в акмеизме». За три дня до этого, 21.10.1920, Г. говорил о стихах О. М. на вечере в клубе поэтов на Литейной: «Гумилев определяет его путь - от иррационального к рациональному» [Блок А. А. Дневник. М., 1989. С. 305; в этой же дневниковой записи А. А. Блок охарактеризовал манеру чтения О. М. как подражат. по отношению к Г.: «общегумилевское распевание» (Там же. С. 304)]. В «Доме искусств» оба посещали «литературнотанцевальные вечера».
Бодлеру (18.12.1920), на к-рых мог присутствовать О. М. Кроме того, О. М. эпизодически посещал занятия в руководимой Г. студии «Звучащая раковина» (см.: Наппельбаум И. М. Мэтр // Жизнь Николая Гумилева: Воспоминания современников. Л., 1991. С. 181; Ходасевич В. Ф. Гумилев и Блок // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: в 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 86-87). 15.1.1921 оба, вероятно, посетили состоявшийся «Доме искусств» маскарад. 2.2.1921 прошло первое заседание возобновленного «Цеха поэтов», на к-ром присутствовал Г. и, очевидно, О. М. 5.2.1921 оба принимали участие и в маскараде в Ин-те истории искусств («Зубовский ин-т»), где О. М. присутствовал загримированным и одетым «под Пушкина», что зафиксировали в своих мемуарах мн. современники. 9.2.1921 О. М. и Г. присутствовали на заседании «Цеха поэтов», где читали свои стихи: «Вылетает сумасшедшая Кассандра Мандельштам, она уже ласточка, беженка, все что хотите. Страшная толпа московского Геркуланума хоронит “ночное солнце” <...> Гум провозглашает свою Эльгу» [имеются в виду стих. О. М. «Кассандра» («Я не искал в цветущие мгновенья...», 1917), «Когда в теплой ночи замирает...» (1918) и Г. «Ольга» («“Эльга, Эльга!’ - звучало над полями.»)]. 4.12.1920 О. М. и Г. присутствовали в «Доме искусств» на вечере Маяковского (Чуковский К. И. Дневник (1901-1929). М., 1991. С. 150; иную версию данного эпизода, не согласующуюся с общепринятой, см. в ст. О. Н. Арбенина). В апреле 1921 «Цех поэтов» выпустил изготовленный на стеклографе сб. [Журнал Цеха поэтов. № 1. Пг., 1921 (23 экз.)], где авторы сами иллюстрировали свои стихотворения, О. М. - стих. «Троянский конь» («За то, что я руки твои не сумел удержать.», 1920). При этом вряд ли О. М. мог не знать рукописный сб. Г. «Персия» (1921) (Гумилев Н. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 317-328). Как позднее отмечала Ахматова, воспоминанием о пребывании О. М. в 1920 в Петрограде «остались еще живые, выцветшие <...> афиши того времени - о вечерах поэзии, где имя Мандельштама стоит рядом с Гумилевым и Блоком».
В этот же период О. М. увлекся Арбениной, находившейся в близких отношениях с Г., к-рый, по ее воспоминаниям, и познакомил их в Доме литераторов [по значит. более позднему свидетельству современника, О. М. отмечал, что «не знает женщины, которая оставалась бы к Г[умилеву] равнодушна, ему шла даже раскосость» (Штемпель. С. 111)]. Симпатия О. М. к Арбениной и, возможно, ее высокая оценка мандельшт. стихов [«Стихи (неожиданно) меня ошеломили. Может быть, мой восторг перед этими стихами был ударом в сердце Гумилеву?» (Гиль- дебрандт-Арбенина О. Н. Гумилев // Николай Гумилев: Исследования. Материалы. Библ. Л., 1994. С. 456)] явились причиной его едва ли не единств. биографич. серьезного конфликта О. М. с Г. Арбенина позднее свидетельствовала: «Помню, как на Бассейной <...> Гумилев при мне выговаривал Осипу, а я стояла ни жива ни мертва и ждала потасовки» (Там же. С. 456); данный эпизод отразился в шуточном стих. Г. В. Иванова «Баллада о дуэли» («Сейчас я поведаю, граждане, вам...»). Но после того, как Арбенина вышла замуж за Ю. Юркуна, М. говорит, что это было 1.1.1921) и сказал: “Мы оба обмануты” - (О. Арбениной) - и оба они захохотали» (Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого. С. 122). Ср. относящееся к сер. 1930-х гг. свидетельство Э. Г. Герштейн: «Ревность, соперничество были священными атрибутами страсти в понимании Мандельштама. - “Как это интересно! У меня было такое же с Колей”, - восклицал Осип Эмильевич. У него кружилась голова от разбуженных <...> воспоминаний о Николае Степановиче, когда в голодную зиму они оба домогались любви Ольги Николаевны Арбениной» (Герштейн. С. 50). В мемуарах Арбениной зафиксировано гумилевское шутливое именование ее и О. М. «язычниками», ищущими «мрамор и розы» (Гильдебрандт- Арбенина О. Н. Гумилев. С. 458). В это же время Г. читал О. М. свою «Сказку о Золотой Свинке», текст к-рой не сохранился.
<...> Помню <...> тон любви и уважения, каким он говорил о поэте- друге, и заключительную фразу: “Это была наша последняя встреча”» (Герштейн. С. 11). Позднее Н. М. вспоминала о «возобновившемся» в 1925 году «знакомстве» О. М. с Ахматовой: «Они говорили о Гумилеве, и она рассказывала, будто нашли место, где его похоронили». Гибель Г., о к-рой О. М., находившийся тогда в Тифлисе, Леграна, была воспринята О. М. как личная трагедия, по свидетельству Н. М., во 2-й пол. 1921 в Закавказье О. М. «твердо решил не возвращаться в Петербург - этот город для него внезапно опустел». По воспоминаниям Н. М., поэтич. откликами на гибель Г. стали стих. О. М. «Умывался ночью на дворе...» (1921) и отчасти «Кому зима арак и пунш голубоглазый...» (1921), с его центр. мотивом «заговорщиков» (Ronen O. A Beam Upon the Axe: Some Antecedents of Озір Mandel’stam’s «Umyvalsja noc’ju na dvore...» // Slavica Hierosolymitana. 1977. Vol. I; Гаспаров М. Л. «Кому зима - арак». Мандельштамовское «Мы пойдем другим путем» // Гаспаров М. Л. Избр. труды. Т. IV. М., 2012. С. 586-597).
Именно известие о гибели Г. спровоцировало О. М. на коренной пересмотр взглядов на положение дел в совр. рус. поэзии. Подведя итоги достижениям акмеизма как школы в программном эссе «О природе слова» [1922; при первой публикации эссе сопровождалось эпиграфом из стих. Г. «Слово» («В оный день, когда над миром новым.»; 1921)], О. М. тем самым решительно перевел акмеизм из области актуальной словесности в область истории литературы. С этого периода любые попытки «возродить» акмеизм встречались им с категорическим отрицанием: в кон. декабря 1922 О. М. ответил моск. поэтессе С. А. Укше, пригласившей его возглавить неоакмеистическую группу: «Никаких акмеистов- москвичей нету, были и вышли питерские акмеисты, прощайте» (цит. по: Богомолов Н. А. Русская литература первой трети ХХ века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 587).
Можно предположить, что в нач. 1920-х гг. акмеизм осознавался О. М. не столько как лит. течение, взаимодействующее в активном контексте с совр. ему участниками «диалога», «литературного процесса», сколько как некая метода формирования, модуляции и применения в реальности системы нравств. и культурологич. ценностей. Фраза из письма О. М. июля 1923 Л. В. о том, что акмеизм «хотел быть лишь “совестью” поэзии», явственно соотносится с мандельшт. высказыванием, запомнившимся
В. К. Шилейко: «Мандельштам очень хорошо говорил в эпоху первого “Цеха Поэтов”: “Гумилев - это наша совесть”» (цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 125). Очевидно, и в формуле О. М. акмеизм - «суд над поэзией, а не сама поэзия» - подразумевались «Письма о русской поэзии» Г., рец. на издание к-рых отд. книгой В. Я. озаглавил «Суд акмеиста» [см.: Лекма- н о в О. А. Письмо о русской поэзии (к теме «Мандельштам и Гумилев») // Смерть и бессмертие]. С декабря 1924 по 1928 О. М. оказывал многообразное содействие Лукниц- кому, собиравшему материалы для будущей (так и не написанной им) биографич. книги о Г., см. ахматовские воспоминания о совм. пребывании в 1925 в Царском Селе, когда О. М. «диктовал П. Н. Л[укницкому] свои воспоминания о Гумилеве» (Листки из дневника), и запись самого Лукницкого в дневнике 22.1.1925: «Читал АА [Ахматовой] воспоминания О. Мандельштама об Н. Г[Гумилеве]» (Лукницкий П. Н. Об Анне Ахматовой // Наше наследие. 1988. № 6. С. 64). Со слов Ахматовой, Лукницкий зафиксировал в дневнике реплику О. М.: «М. хочет, чтоб Вы стали нашим общим биографом» (Мандельштам в архиве Лукницкого. С. 115). Судя по письмам С. Б. Рудакова, творчество Г. было постоянным предметом и его бесед с О. М. в воронежский период.
Согласно мемуарным записям Ахматовой, «весь акмеизм рос» от наблюдений Г. над ее стихами, «так же как над стихами Мандельштама» (Самый непрочитанный поэт. Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве // НМ. 1990. № 5. С. 221); она же свидетельствовала, что он «рано и хорошо оценил Мандельштама» (Листки из дневника. С. 126). Г. отозвался рецензиями на 1-е и 2-е изд. «Камня», где, в частности, восхитился отвагой О. М. - акмеиста, к-рый «вытравил в себе романтика, не затронув в то же время поэта» (Аполлон. 1914. № 1-2. С. 127); ранее в «Аполлоне» (1913. № 2) он осудил составителей киевской «Антологии современной поэзии», в к-рой «не нашлось места для <...> Мандельштама» (Гумилев Н. С. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3: Письма о русской поэзии. М., 1991. С. 191). При этом Г. сразу же почувствовал мировоззренч. доминанты О. М., выделив в своих рецензиях гл. категории его худож. мира - культуру, музыку, архитектуру, - и отметив, что со стихов акмеистич. периода О. М. «открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении» (Гумилев Н. Собр. соч. Т. 3. С. 132). В рец. на 2-е изд. «Камня» гл. качеством мандельшт. поэтики Г. назвал «полную самостоятельность стихов Мандельштама; редко встречаешь такую полную свободу от каких-нибудь посторонних влияний. Если даже он наталкивается на тему, уже бывшую у другого поэта (что случается редко), он перерабатывает ее до полной неузнаваемости» (Там же. С. 158). По определению Г., единств. «вдохновителями» О. М. были «только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль» (Там же. С. 158).
Подобную оценку мандельт. творчества Г. сохранил до конца жизни. Так, в августе 1920 в письме к Городецкому он говорил об О. М. «как о поэте, творящем “ценности вечные”: “Он свой во всех временах и пространствах”». В кон. февраля 1921 Г. высоко оценил стихи О. М. в разговоре с Ахматовой, причем «особенно восхищался стихами о Трое (“За то, что я руки твои...”)» (Ахматова. Листки из дневника. С. 146), обращенными к Арбениной. Н. М. так зафиксировала мандельшт. свидетельство о деталях гумилевского отношения к его поэзии: «Мандельштам говорил, что в разговорах он был гораздо сильнее, чем в статьях. <...> Все замечания Гумилева о стихах Мандельштама (чаще всего в форме шутки) относились к частностям, к какой-нибудь неточности эпитета или сравнения». Чрезвычайно высоко ценил Г. и дарование О. М. как филолога, ср. зафиксированное в дневнике Лукницкого мемуарное свидетельство Ахматовой: «А. А. рассказывает: “Все люди, окружавшие Николая Степановича, были им к чему-то предназначены. Например, О. Мандельштам должен был написать поэтику”» (Мандельштам в архиве Лукницкого. С. 116).
Н. М., он «постоянно вспоминал высказывания Гумилева о том или др. стихотворении или примеривал, как бы он отозвался о новых стихах»; см. относящуюся к сер. 1930-х гг. мандельшт. оценку Г.: «Понимал он стихи лучше всех на земле» (Мандельштам в письмах Рудакова. С. 59). Вспоминая период активного общения О. М. и Ахматовой в сер. 1920-х гг., Н. М. отмечает: «Все эти годы они часто вспоминали Гумилева: “Коля сказал. Коля хотел, чтобы. Но стихов Гумилева не касались”». В то же время в дневнике Лукницкого зафиксировано иронич. воспоминание О. М. о Г. как об оценщике прозы Франса и Стендаля. Как субъективно свидетельствовал Рудаков в письмах жене весной 1935, О. М. «хорохорится, но смертельно боится Гумилева»; «боится как конкурента он только Гумилева, но это дико скрывает». С его же слов, известна мандельшт. оценка раннего творчества Г., в частности 1-го сб. Г. «Путь конквистадоров» (1905): «Книга первая не такая плохая, я ему всегда говорил, что он хорошо начал». Показательно и включение О. М. имени Г. уже в 1924 в ст. «Выпад» в число тех, кто, по его выражению, «русские поэты не на вчера, не на сегодня, а навсегда».
Если судить по письмам Рудакова, значительно чаще О. М. отзывался о гумилевском творчестве негативно (возможно, в силу полемич. характера общения с Рудаковым); при этом его оценка была диаметрально противоположной самооценке Г. Так, О. М. вспоминал: «Я говорил, что “Колчан” очень плохая книга, а он - что лучшая». Столь же критически отнесся О. М. и к одному из гл. произведений Г. - стих. «Заблудившийся трамвай» («Шел я по улице незнакомой.», 1921): «Иллюзия, “представим себе”, - значит, уже ничего нельзя представить. Все время помнишь, что действие в П[етрограде] - путешествие за гривенник. А он считал, что это лучшее», а также и к недописанной «Поэме начала»: «Вещь плохая». Негативно воспринимал О. М. и присутствие в творчестве Г. религ. тематики: «Я говорил ему - поменьше Бога в стихах трогай». Вообще, как отмечал Рудаков: «Кроме “У цыган” (условно), он не похвалил ни одной строки Гумилева». Аналогично и свидетельство встречавшегося с О. М. в 1933-34 С. И. Липкина, согласно к-рому О. М. «по-корнелевски высокогласно, чуть ли не как сам Тальма, произносил “Николай Степаныч”, но я полагаю, что в Гумилеве он видел, прежде всего, друга, авторитетного умного вожака былой литературной группы и, конечно, жертву разбойного деспотизма. Не помню, чтобы Мандельштам читал его стихи».
В определ. противоречие с подобными свидетельствами современников вступают воспоминания Н. М., в частности считавшей, что «Артур Лурье, пожалуй, слишком решителен, когда говорит, что Мандельштам не мог скрыть скуки, слушая Гумилева. Вопрос в том, что он слушал»; говоря о стих. Г. «Слово» («В оный день, когда над миром новым.», Н. М. отметила, что «строчку “дурно пахнут мертвые слова” - Мандельштам любил и часто повторял. И в “Восьми- стишьях” есть реминисценции из Гумилева. Мандельштаму нравились куски из “Звездного ужаса” (“Что за жертва с теменем разбитым”) <.> Мандельштам искал у Гумилева удач. Такой удачей он считал “На Венере, ах, на Венере.”». Даже передавая мандельшт. неприятие «Заблудившегося трамвая» Г., Н. М. лишь фиксирует его эмоционально нейтральное дистанцирование, являющееся следствием иронич. отношения к гумилевскому увлечению жанром баллады: «Я <.> не сразу поняла, почему Мандельштам равнодушен к “Трамваю” (баллада!)».
награда для переводчика - это усвоение переведенной им вещи русской литературой. Много ли мы можем назвать таких примеров после Бальмонта, Брюсова и русских “Эмалей и камей” Теофиля Готье?»; при этом, очевидно, имена Г. и Т. Готье в целом устойчиво связывались в сознании О. М. Из др. представителей заруб. литературы, интерес к творчеству к-рых проявляли оба автора, - упомянутые Г. в акмеи- стич. манифесте «Наследие символизма и акмеизм» (1913) наравне с Готье Ф. Вийон, Ф. Рабле и У. Шекспир
Специфич. чертой мандельшт. отношения к лит. деятельности Г. выступает его реакция на широко распростран. гумилевский статус «мэтра», «учителя»: «Учительский темперамент Гумилева понукал его окружить себя учениками. <...> Мандельштам в противоположность Гумилеву, не нуждался в учениках и не переносил подражателей»; с т. зр. Н. М., находящейся, возможно, в зависимости от мнения О. М., «психологическим толчком к разрыву Гумилева с символистами была его потребность в учительской деятельности. При символистах он сам состоял в учениках». Показательно, что, рецензируя уже в 1933 готовящийся к печати поэтич. сб. А. А. Коваленкова «Зеленый берег», О. М. отметил, что автор «буквально оглушен ученической газетно-журнальной лирикой. Любопытно, что его нельзя назвать ни учеником Пастернака, ни Гумилева, ни Асеева, ни даже Багрицкого: он ученик их безответственных оборотней. <...> Я утверждаю, что множество молодых поэтов учились у “Огонька” <...> в гораздо большей степени, чем у так называемых классиков и мастеров».
Специфич. особенностью худож. и личностных взаимоотношений Г. и О. М. выступает факт их явного сближения современниками. Эта закономерность отчетливо проступает уже в рецензиях на 1-е (1913) и 2-е (1915) издания «Камня» даже при упоминании мандельшт. книги в интеллектуально и эмоционально разнящихся контекстах - от уничижительно-негативного [«не могу припомнить, принадлежал ли О. Мандельштам к славной плеяде поэтов-акмеистов (просто у меня нет под рукой “криминального” номера “Аполлона” с программными статьями <...> С. Городецкого и Н. Гумилева), но, читая книгу стихов “Камень”, я почувствовал в поэзии г. Мандельштама что- то акмеистское, - короче сказать, неживое» (А. И. Дейч)], через относительно нейтральный констатирующий [с присвоением статуса «самого талантливого ученика Гумилева» (В. Г. к констатирующему превосходство над гумилевским сб. «Колчан» (1916) [«Более значительна с художественной точки зрения книга О. Мандельштама “Камень”, поэта наиболее талантливого из всех гиперборейцев. Еще более неподвижный и холодный, чем Гумилев, <...> он, однако, больше, чем первый, обладает способностью импонировать своей торжественностью» (Д. И. Выгодский); ср.: «После некоторой легкой расплывчатости Гумилева приятны графически-четкие и твердые линии мандельштамов- ского стиха» (К. А. Ликсперов)]. Стилистич. близость О. М. и Г. фиксировали и искушенные читатели, 31.12.1915 Каблуков записал в дневнике: «Подобно “Камню” Мандельштама и новый сборник стихов Н. Гумилева “Колчан” <...> не содержит стихотворений плохих: есть только более или менее хорошие».
Исследователям «не удалось пока выявить тематическую общность или общую тему гумилевских подтекстов у Мандельштама» (Левинтон. Мандельштам и Гумилев. Предварительные заметки. C. 30). Тем не менее в стихах О. М., написанных при жизни Г., цитаты из Г.-поэта и Г.-критика весьма многочисленны. Ограничимся лишь неск. примерами.
из гумилевской поэмы «Открытие Америки» (1910). Вероятно, образ поющей крови из поэмы Г. «Блудный сын» (1911), имеющей отчетливый личностный фон [«О счастье! О пенье бунтующей крови» (Гумилев Н. Собр. соч. Т. 1. С. 150)], почти дословно повторился в мандельшт. стих. «Душу от внешних условий...» (1911): «Пенье - кипение крови - / Слышу и быстро хмелею».
Стих. О. М. «Айя-София» вместе с «Notre Dame» («Где римский судия судил чужой народ.»; 1912), открывающее цикл т. н. архитектурных стихов, в частности, проводящих акмеистич. постулат о конкретности и вещности худож. произведения (см. В рец. на 2-е (1916) изд. «Камня» Г. отмечал, что О. М. «чаще всего думает об архитектуре, о твердынях парижской Notre-Dame и Айя-Софии, и это - жадный взгляд ученика на творение мастера». Отличающая эти тексты точность изображения архитектурных объектов и их деталей приводит к мысли о наличии конкретных источников описания, к-рыми для «Айя-Софии» могли послужить рассказы Г. о его посещениях мечети в Константинополе во время путешествий 1908, 1909-10 и 1910-11. Так, подробное описание внутр. пространства Айя-Софии содержится в «Африканском дневнике» Г. (посв. последнему путешествию 1913 и не опубликованном при жизни) и обнаруживает довольно явные параллели с мандельшт. «Айя-Софией». Можно предположить, что при написании «Айя-София» О. М. опирался на личные впечатления Г. (как на доп. или единств. источник), к-рый, в свою очередь, при работе над «Африканским дневником» учитывал существование мандельшт. текста. Косвенным подтверждением гумилевского влияния на создание «Айя-Софии» служит и уже упоминавшийся факт редактирования мандельшт. текста Г. при подготовке к публикации в «Аполлоне». Не менее значительно присутствие гумилевских подтекстов в стихах О. М. 1920-х и 1930-х гг. Так, основание для выявления цитатного диалога дает биографич. параллель, представленная в мандельшт. записи от 2.5.1931, где цитируется некрасовская строка «Черный тигр шестикрылат», к-рая явно перекликается с мандельшт.: «Как бык шестикрылый и грозный, / Здесь людям является труд», из четверостишия 1930, примыкающего к циклу «Армения» (1930). Вполне вероятно, что источником данного образа (помимо прямых собственно ист. параллелей) могло послужить гумилевское стих. «Юдифь» [см.: «Поднялся ассирийский бык крылатый» (Гумилев Н. Собр. соч. T. 1. С. 182)], включающееся в акмеистич. перспективу мандельшт. творчества и, в частности, эксплицирующее существ. для «армянских стихов» ассиро-вавилонскую тему. Гумилевский подтекст, возможно, присутствует в двух поздних стих. О. М. «Заблудился я в небе - что делать...» и «Может быть, это точка безумия...» (оба 1937), содержащих довольно прозрачную цитату из стих. Г. «Смерть» (1915); см.: «Свод небесный будет раздвинут / Пред душою <...>. / Но и здесь, на земле, не хуже / Та же смерть» (Гумилев Н. Собр. соч. Т. 1. С. 192), «расслаивающееся», соответственно, на: «И под временным небом чистилища / Забываем мы часто о том, / Что счастливое небохранилище - / Раздвижной и прижизненный дом» и ритмически близкое гумилевскому: «Чистых линий пучки благодарные, / <...> Соберутся, сойдутся когда-нибудь, <...> / Только здесь, на земле, а не на небе, / Как в наполненный музыкой дом». Можно предположить, что реальный биографич. подтекст, связанный с фигурой Г. и фактом его трагич. гибели, присутствует в стих. «Как по улицам Киева-Вия...» (1937): «Как по улицам Киева-Вия / Ищет мужа не знаю чья жинка, / И на щеки ее восковые / Ни одна не скатилась слезинка». Данный текст обнаруживает явные содержат. параллели с гумилевским стих. «Из логова змиева» (1911), обращенным к Ахматовой: «Из логова змиева, / Из города Киева, / Я взял не жену, а колдунью» (Гумилев Н. Собр. соч. Т. 1. С. 131). Как отмечала Н. М., «“Из города Киева, из логова змиева” превратилось в “Киев-Вий” в одном из последних стихотворений Мандельштама». Гумилевский пласт отчетливо присутствует в главном поэтическом произведении О. М. - «Стихах о неизвестном солдате». По воспоминаниям Н. М., в период работы над их «небесной» частью О. М. «вспомнил слова Гумилева о том, что у каждого поэта свое отношение к звездам». По предположению Ю. И. Левина [Заметки о поэзии О. Мандельштама тридцатых годов. II. («Стихи о неизвестном солдате») // Slavica Hierosolymitana. 1979. Vol. IV. С. 198], в тексте содержатся отголоски «Звездного ужаса» Г. Смысловая мандельшт. цепочка виноград - города - созвездия может быть ассоциативно связана с гумилевским стих «Нигер»: «Я на карте моей <...> / Замечаю, как что-то чернеющей веткой, / Виноградной оброненной веткой ползет. / А вокруг города, точно горсть виноградин» (Гумилев Н. Собр. соч. Т. 1. С. 286).
Лит.: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме // RL. 1974. № 7/8; Степанов Е. Николай Гумилев. Хроника // Гумилев Н. Соч.: В 3 т. Т. 3: Письма о русской поэзии. М., 1991; Шиндин С. Г. Мандельштам и Гумилев: о некоторых аспектах темы // Н. Гумилев и русский Парнас: Материалы науч. конференции. СПб., 1992; Он же. Акмеистический фрагмент художественного мира Мандельштама: метатекстуальный аспект // RL. 1997. Vol. XLII. № 2; Он же. Фрагмент поэтич. диалога Мандельштама и Гумилева: к рецепции образа Айя- Софии в культуре «серебряного века» // В. Я. Брюсов и рус. модернизм. М., 2004; Оношкович-Яцына А. И. Дневник 1919-1927 // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 13. М.; СПб., 1993; Иванов Г. В. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1994; Левинтон Г. А. Мандельштам и Гумилев: предварительные заметки // Столетие Мандельштама: материалы симпозиума. Тенафлай, 1994; Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000; Осипова Н. «Оссианские» мотивы в русской поэзии XX века (О. Мандельштам, Н. Гумилев) // Костровский сб. Киров, 2002. Вып. 1; Налегач Н. Поэтика времени у акмеистов (на примере анализа стихотворения Н. Гумилева «Современность» и О. Мандельштама «Бессонница. Гомер. Тугие паруса») // ВТГУ. Серия: Материалы между- нар., всерос. и региональных науч. конференций, семинаров, школ. Доклады и статьи междунар. науч. чтений: Д. С. Лихачев и русская культура. Томск, 2006. № 22. Декабрь; Десятов В. «Чужого неба волшебство»: фрагмент диалога Николая Гумилева и Осипа Мандельштама // Филология и человек. Барнаул. 2011. № 4; Он же. Логос и музыка в диалоге Н. Гумилева и О. Мандельштама // Там же. 2012. № 3; Хлыстова А. М. Лермонтов, Н. Гумилев, О. Мандельштам: три стихотворения о преодолении пространства и времени // Русская словесность. 2014. № 3; Д ран и цы н В. Н. Осип Мандельштам и Николай Гумилев: к истории первых лет знакомства (19081912) // Осип Мандельштам и XXI век: материалы междунар. симпозиума. М., 2016; Ronen O. An Approach to Mandel’stam. Jerusalem, 1983.