Время (категория художественного мира)
ВРЕМЯ, одна из ключевых категорий худож. мира О. М. и одна из безусловных доминант его мировосприятия. Темпоральная символика устойчиво присутствует на протяжении всего творч. пути О. М. в авторских худож. произведениях и переводах, лит.-критич. текстах и переписке и формируется как комбинация собственно хронологич., культурно-ист. и личностно-экзистенциального начал. Конкретная образность, выражающая категорию В., исключительно широка, хотя и остается в рамках стандартных смысловых единиц: секунда, минута, час, день, месяц, год, век (столетие), эра (эпоха), история, вечность.
Острота мандельшт. восприятия В. зафиксирована в мемуарах Н. М., свидетельствовавшей, что он «почти физически ощущал протяженность времени, каждую минуту этой жизни». На эту же особенность, но уже в собственно культурном аспекте, обратил внимание в рец. на 1-е изд. «Камня» (1913) Н. С. Гумилев, Письма о русской поэзии. М., 1991. С. 132); в письме к С. М. Городецкому (опубл. в 1920) он метафорически сформулировал, что О. М. - «свой во всех временах и пространствах» (цит. по: Мец А. Г. Комментарий // Камень. 1990. С. 298). Согласно т. зр. совр. исследователя, О. М. - «поэт, остро чувствующий пространство и враждебно сопротивляющийся времени» (Г аспаров. 1996. С. 93). Сам О. М. в ст. «Конец романа» (1922) писал про чувство В., «принадлежащего человеку для того, чтобы действовать, побеждать, гибнуть, любить». С подобным восприятием В. прямо связано и характерное для О. М. особенное отношение к истории и современности как ее естеств. составляющей, что проявилось, в частности, в повышенном чувстве историзма; см., напр.: Сегал Д. История и поэтика у Мандельштама // «Cahiers du Monde russe et sovietique». 1992. Vol. XXXIII. № 4; и др.
Бергсона, чьи лекции О. М. посещал в Коллеж де Франс в период своего пребывания в Париже в кон. октября 1907 - мае 1908; многочисл. эксплицитные свидетельства этого содержатся в статьях нач. 1920-х гг. Др. источником для формирования воззрений О. М. на В. могли стать прослушанные им в период обучения в (1909-10) лекции нем. философов Г. В. Виндельбанда и Э. Ласка, посв. истории философии и, в частности, учению И. Канта; ср. во фрагментах ранней ст. [«Скрябин и христианство»] (1917): «христианская вечность - это кантовская категория, рассеченная мечом серафима». Определенное воздействие на мандельшт. восприятие В. могли оказать высоко оцененные им с 1-й пол. 1910-х гг. труды П. Я. Чаадаева, в частности, в одном из своих отрывков писавшего: «Начало и причину всякого явления следует искать во времени, вне времени - ничего» (Чаадаев П. Я. ПСС и избр. письма [В 2 т.]. М., 1991. Т. 1. С. 446). В ст. «Петр Чаадаев» (1914) О. М. так передал чаадаевское восприятие истории: «Понимание Чаадаевым истории исключает возможность всякого вступления на исторический путь. В духе этого понимания на историческом пути можно находиться только ранее всякого начала. История - это лестница Иакова, с которой ангелы сходят с неба на землю». Нельзя исключать, что известное влияние на худож. мировоззрение О. М. оказал темпоральный аспект теории относительности А. осн. форм В. - динамической и статичной, сосуществующих параллельно. Подобные представления были выражены уже в первой мандельшт. ст. «Франсуа Виллон» [1910 (1912?), 1927]: «Настоящее мгновенье может выдержать напор столетий и сохранить свою цельность, остаться тем же “сейчас”. Нужно только уметь вырвать его из почвы времени, не повредив корней». В этой связи показательна приводимая О. М. в ст. «Петр Чаадаев» чаадаевская характеристика папы римского, содержащаяся в письме А. И. Тургеневу (20.4.1833), где папа определен как «всемогущий <...> символ времени - не того, которое идет, а того, которое неподвижно, через которое все проходит, но которое само стоит невозмутимо и в котором и посредством которого все совершается» (Чаадаев П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 80).
Соответственно, исключительно маркированной формой В. оказывается в худож. мире О. М. категория вечности, актуальная на протяжении всего творч. пути поэта. Уже в раннем стих. (1909) О. М. писал: «Не говорите мне о вечности - / Я не могу ее вместить. <...> // Я слышу, как она растет / И полуночным валом катится, / Но слишком дорого поплатится, / Кто слишком близко подойдет»; ср. в первом собственно «акмеистич.» тексте «Нет, не луна, а светлый циферблат...» (1912): «И Батюшкова мне противна спесь: / Который час, его спросили здесь, / А он ответил любопытным: вечность!», - и примыкающем к нему сонете «Пешеход» (1912): «Я слушаю, как снежный ком растет / И вечность бьет на каменных часах». Данная категория (и, соответственно, та форма В., к-рую она отображает), не зависимо от своей оценочности, носит предельно высокий ценностный статус: «Метафизическая сущность гармонии теснейшим образом связана с христианским пониманием времени. Гармония - кристаллизовавшаяся вечность, она вся в поперечном разрезе времени, <...> к-рый знает только христианство». Одновременно с этим, категория вечности связана с личностным началом, в частности - образом дома как одной из главных форм его проявления; см. в автобиографическом контексте «Египетской марки» (1927): «как оторваться от тебя, милый Египет вещей? Наглядная вечность столовой, спальни, кабинета. <...> Мы считаем на годы; на самом же деле в любой квартире на Каменноостровском время раскалывается на династии и столетия». Соответственно, вечность и настоящее оказываются в опре- дел. смысле взаимообратимы и, более того, изоморфны друг другу: по свидетельству мемуариста, при обсуждении с О. М. поэзии футуристов на «замечание, что я “предпочитаю корабль вечности кораблю современности” <...> он ответил мне <...>: “Вы не понимаете, что корабль современности и есть корабль вечности”» (Карпович М. Мое знакомство с Мандельштамом // Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 267).
Как и в случае с одной из гл. семантич. характеристик В. выступает его способность к пребыванию в компрессированном, «сжатом» состоянии - см. об Армении: «Как люб мне натугой живущий, / Столетьем считающий год, / <. > К земле пригвожденный народ»; ср. о Каме: «Я б с ней сработался - на век, на миг один». Смысловой (и отчасти натурфилософской) основой для этого является мандельшт. представление о синхронии В., отчетливо выраженное в «Разговоре о Данте» (1933): «Немыслимо читать песни Данта, не оборачивая их к современности. Они для этого созданы. Они снаряды для уловления будущего. Они требуют комментария в Futurum. - Время для Данта есть содержание истории, понимаемой как единый синхронистический акт, и обратно: содержание есть совместное держание времени - сотоварищами, соискателями, сооткрывателями его»; ср. там же: «Соединив несоединимое, Дант изменил структуру времени, а может быть, и наоборот: вынужден был пойти на глоссолалию фактов, на синхронизм разорванных веками событий, имен и преданий именно потому, что слышал обертона времени»; об идее синхронии в худож. сознании О. М. см., напр.: Л евин Ю. Заметки к «Разговору о Данте» // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. 1972. Vol. XV. С. 186 сл.; Ле вин Ю. И., Сегал Д. М., Т именчикР. Д., Т опоров В. Н., Ц и в ь я н Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // RL. № 7/8. 1974. С. 50-51 сл. Одной из наиболее употребительных метафорич. форм выражения компрессированности В. становится образ дня: «День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток»; см. в «Шуме времени» (1923-24): «Оглядываясь на весь девятнадцатый век русской культуры <...>, я хочу окликнуть столетие, как устойчивую погоду, и вижу в нем единство “непомерной стужи”, спаявшей десятилетия в один денек, в одну ночку, в глубокую зиму»; ср.: «Евхаристия, как вечный полдень, длится». Если день осознается как более темпоральная характеристика, то др. устойчивая форма компрессированного В. - образ века - наполняется самым широким содержанием преимущественно историч., культурного и соц. плана; ср. определение Н. Волькенау, опубликованное в июле 1924 в № 4 машинописного журнала «Гермес» рец. на «Вторую книгу» О. М.): «Прекрасное стихотворенье “Век”, исключительно сильно и оригинально выражающее монолитность века как всю жизнь проникающего единства».
Признак компрессированности распространяется О. М. и на историю (в т. ч. и на историю культуры), понимаемую не столько как «координата» В., сколько как своего рода основа его «семантизации»; см. пассаж из ст. «О природе слова» (1920-22), начинающийся с постановки вопроса о единстве рус. лит-ры («является ли русская литература современная - той же самой, что литература Некрасова, Пушкина, Державина или Симеона Полоцкого?»), и продолжающийся рассуждениями о внутр. движущем начале истории: «Преувеличение считать каждый год нынешней истории за век, но нечто вроде геометрической прогрессии, правильного и закономерного ускорения, замечается в бурной реализации накопленных и растущих потенций исторической силы, энергии. <...> Чтобы спасти принцип единства в вихре перемен и безостановочном потоке явлений, современная философия, в лице Бергсона <...> предлагает нам учение о системе явлений <...> связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но в то же время он поддается умопостигаемому свертыванию». В непосредств. связи с идеей синхронии В. находится представление о его цикличности, «замкнутости», что опять-таки оказывается ассоциативно связано с универсумом культуры - как, напр., при характеристике «музейного» В. в «Путешествии в Армению» (1931-32): «Время в музее обращалось согласно песочным часам. Набегал кирпичный отсевочек, опорожнялась рюмочка, а там из верхнего шкапчика в нижнюю скляницу та же струйка золотого самума». Идее цикличности близка и др. индивидуальная мандельшт. характеристика В. - его обратимость, возможность обратного течения, что отчетливо осознавалось самим автором. В ст. [«Скрябин и христианство»] О. М. писал: «Время может идти обратно: весь ход новейшей истории, которая со страшной силой повернула от христианства к буддизму и теософии, свидетельствует об этом». К этой образности О. М., уже соотнося ее с личностным началом, возвращался и позднее, причем в предельно значимых для себя контекстах - повести «Египетская марка» (см. в черновых набросках: «Я понял, что все мы живем обратно, как всегда бывает во сне») и «Четвертой прозе» (1930): «Мне и годы в прок не идут: другие с каждым годом почтеннее, а я наоборот: обратное течение времени»; о подобных смысловых моделях см.: Shlo11 W. Zur Funktion antiker Gottermythen in der Lyrik Osip Mandel’stams. Frankfurt am Main; Bern, 1981.
Категория В. в творчестве О. М. отчетливо соотнесена с пространственным началом; так, говоря о он упоминает «злополучное шестивековое расстояние»; во многом это определяется бергсоновской концепцией эволюции - см. в ст. «О природе слова»: «Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяженности». Возникающая как следствие определенная «материализация» В. находит широкое худож. воплощение прежде всего в поэтическом образном строе: «Воздушно-каменный театр времен растущих»; «[Все] смоет времени река»; «Сухое золото классической весны / Уносит времени прозрачная стремнина»; «На стекла вечности уже легло / Мое дыхание»; «Эра звенела, как шар золотой, / Полная, литая, никем не поддерживаемая»; «Я слышу Августа и на краю земли / Державным яблоком катящиеся годы»; «Идут года железными полками»; «Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни» и др., вплоть до предельно метафоризированных ситуаций: «двойка конвойного времени парусами неслась хорошо»; «стучит по околицам века / Костылей деревянных семейка»; «Большая вселенная в люльке / У маленькой вечности спит» и т. п. Максимальной формой «материализации» В. можно считать его метафорич. уподобление земле - см. о мгновеньи, к-рое нужно «уметь вырвать <...> из почвы времени»; ср. характеристику «Шагов командора» А. А. Блока, где «пласты времени легли друг на друга в заново вспаханном поэтическом сознании», - и близкое: «вечность - как морской песок». Данная метафорика предопределяет формирование индивидуального мандельшт. мотива «вспаханного В.»: «Время вспахано плугом»; «Поэзия - плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем, оказываются сверху» и т. п. В непосредственной связи с «материализацией» В. находится др. специфич. черта его худож. образа у О. М. - наделение В. звуковыми характеристиками, - как в предельно личностном фрагменте «Шума времени»: «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени <...> и между мной и веком провал, ров, наполненный шумящим временем <...>. Мы <...> лишь прислушивались к нарастающему шуму века»; ср. метафорическое: «время мчится обратно с шумом и свистом, как прегражденный поток»; «шум - когда взревели реки / Времен обманных и глухих» и др.
Подобно ситуации с пространств. категориями, важной отличит. чертой мандельшт. восприятия В. является наделение его антропо- и зооморфными характеристиками (однако такие формы менее распространены, чем в случае с пространством, и носят более метафорич. характер): «Время, робкая хризалида, обсыпанная мукой капустница, молодая еврейка, прильнувшая к окну часовщика»; «Кто время целовал в измученное темя, - / <...> Он будет вспоминать, как спать ложилось время / В сугроб пшеничный за окном. <...> / Два сонных яблока у века-властелина / И глиняный прекрасный рот»; «На вокзалах и пристанях / Смотрит века могучая веха»; «Отверженное слово “мир” / В начале оскорбленной эры» и др., - вплоть до прямого соположения В. с одним из самых сильных эмоц. состояний человека: «Страх - координата времени и пространства». Особенно широко антропоморфные признаки и качества распространяются на образ дня (очевидно, как на наиболее близкую человеку форму В., «аутентичную» его психофизиологическим доминантам): «На босу ногу день пришел»; «Узловатых дней колена / Нужно флейтою связать»; «Сегодня дурной день»; «Нынче день какой-то желторотый»; «День бушевал, как день бушует»; «как безумный, светел день»; ср. в фольклорном «варианте»: «День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток». С др. стороны, сам человек оказывается способен становиться «вместилищем» В. (как «Одиссей <...> пространством и временем полный») и испытывать на себе его «физическое», «материальное» воздействие: «Время срезает меня, как монету»; «И меня срезает время, / Как скосило твой каблук»; см. о Чаадаеве: «Время своим тупым напильником коснулось и его мысли». Применительно ко В. зооморфная символика более представлена в опосредов. метафорич. плане, в качестве «термина сравнения» практически для всех темпоральных образов: «Уж до чего шероховато время, / А все-таки люблю за хвост его ловить»; эпоха «у нас постыдно прижилась / Как маленький зверек в тибетском храме»; «Бал-маскарад. Век-волкодав»; «налетит пламенных лет стая»; «Промчались дни мои - как бы оленей / Косящий бег»; «И медленный день, как в соломе проснувшийся вол, / На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится»; «медные, золотые и бронзовые лепешки / <...> лежат в земле, / Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы» и мн. др. Развернуто отражена зооморфная символика в связи с образом века как «субститута» В. в стих. «Век» («Век мой, зверь мой, кто сумеет.», 1922): «Век мой, зверь мой, кто сумеет / Заглянуть в твои зрачки <...>? / И с бессмысленной улыбкой / Вспять глядишь, жесток и слаб, / Словно зверь когда-то гибкий, / На следы своих же лап».
и христианство»]: «Времени нет!»; ср. явно негативный образ «в безвременьи летающих / Под хлыст войны, за власть немногих» - и предельно метафорическое: «В ком сердце есть - тот должен слышать, время, / Как твой корабль ко дну идет»; «И день сгорел, как белая страница»; см. случаи имплицитной антропоморфизации В., проводящие идею его возможной «смерти»: «И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке / Век умирает, - а потом / Два сонных яблока на роговой облатке / Сияют перистым огнем»; «О, глиняная жизнь! О, умиранье века!». Соответственно, свойство отсутствия может распространяться и на такую «координату» В., как история: «Есть великая славянская мечта о прекращении истории в западном значении слова <...>. Это - мечта о всеобщем духовном разоружении, после которого наступит некоторое состояние, именуемое “миром” <...> рядовой русский интеллигент иначе и не представляет себе конечной цели прогресса, как в виде этого неисторического “мира”»; ср.: «Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу».
вплоть до эксплицитных форм; ср.: «Я говорю с эпохою» - и: «Эра звенела, как шар золотой, / <...> На всякое прикосновение отвечала “да” и “нет”. / Так ребенок отвечает». В этом смысловом пространстве наиб. значимой выступает экзистенциальная соположенность В., максимальная «близость» к нему: «Я в сердце века - путь неясен»; «Я глубоко ушел в немеющее время»; «В дощатом воздухе мы с временем соседи»; «столетья / Окружают меня огнем»; «На стекла вечности уже легло / Мое дыхание, мое тепло», - вплоть до: «И свое находит место / Черствый пасынок веков»; «Попробуйте меня от века оторвать, - / Ручаюсь вам - себе свернете шею!»; ср. соответствующие формы прямого обращения ко В.: «О, время, завистью не мучай / Того, кто вовремя застыл»; «Ты, время, незаконно. Как мальчишка <...>, / Я, кажется, в грядущее вхожу»; «Век мой, зверь мой, <...> / Мой прекрасный жалкий век!» и др. Возможным оказывается прямой «контакт» со В., где «активным началом» может выступать как оно само, так и автор; см.: «Мне на плечи кидается век-волкодав»; «Время срезает меня, как монету, / И мне уж не хватает меня самого.»; «некуда бежать от века-властелина.», - и: «Я <.> / Время свое заморозил и крови горячей не пролил»; «в кулак зажимая истертый / Год рожденья - с гурьбой и гуртом / Я шепчу»; «Я с веком поднимал болезненные веки».
Отчетливо осознавалась О. М. смысловая специфика В. худож. текста. В ст. «Конец романа» (1922) он писал о 19 в., что «чувство времени составляло основной тон самочувствия европейского романа», поскольку принадлежало человеку «для того, чтобы действовать, побеждать, гибнуть»; там же с совершенно явной отсылкой к философии Бергсона говорится: «Человек, действующий во времени старого европейского романа, является как бы сторожем всей системы явлений, группирующихся вокруг него». В этот же период в «Заметках о Шенье» (1922) О. М. выделил В. как специфич. самостоят. составляющую александрийского стиха: «Время - чистая и неприкрашенная субстанция александрийца. Распределение времени по желобам глагола, существительного и эпитета составляет автономную внутреннюю жизнь александрийского стиха, регулирует его дыхание, его напряженность и насыщенность. При этом происходит как бы “борьба за время” между элементами стиха, причем каждый из них подобно губке старается впитать в себя возможно большее количество времени, встречаясь в этом стремлении с притязаниями прочих». Аналогичным образом О. М. оценил творчество Данте: «Соединив несоединимое, Дант изменил структуру времени, а может быть, и наоборот: вынужден был пойти на глоссолалию фактов, на синхронизм разорванных веками событий, имен и преданий именно потому, что слышал обертона времени». Одноврем. с этим и само В. оказывается предрасположено к семантизации; см. характеристику А. Белого: «Выпрямитель сознанья еще не рожденных эпох»; ср. метафорическое: «Как бы цезурою зияет этот день»; «Время - царственный подпасок - / Ловит слово-колобок», при том что О. М. мог обыгрывать один из своих псевдонимов 1920-х гг. - «Колобов».
Хлебникова компрессированности: «Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии». Данная метафорика, вероятно, напрямую зависит от темпоральной образности Хлебникова, в манифесте «Труба марсиан» (1916) писавшего: «Изобретатели в полном сознании своей особой породы <.> отделяются от приобретателей в особое государство времени (лишенное пространства)» (Хлебников В. Творения. М., 1987. С. 603). Вместе с тем в «Разговоре о Данте» О. М. использовал близкую семантич. модель при прямых смысловых ассоциациях с названием его первого поэтич. сб. «Камень» (1913): «Камень - импрессионистский дневник погоды, накопленный миллионами лихолетий; но он не только прошлое, он и будущее: в нем есть периодичность». В таком понимании личность оказывается в известном смысле «свободна» от В., от его довлеющего и ограничивающего экзистенциальную свободу человека начала, что метафорически сформулировано в ст. «О природе слова»: «Эллинизм - это система в бергсоновском смысле слова, которую человек развертывает вокруг себя, как веер явлений, освобожденных от временной зависимости, соподчиненных внутренней связи через человеческое я».
Лит.: Левин Ю. И. Заметки о «крымско-эллинских» стихах О. Мандельштама // RL. 1975. № 10/11 (То же // Мандельштам и античность); Фэвр-Дюпэгр А. Бергсоновское чувство времени у раннего Мандельштама // Поэтика и текстология; Эткинд Е. Г. О. Мандельштам - трилогия о веке // Слово и судьба; Седых О. М. Философия времени в творчестве О. Э. Мандельштама // Вопросы философии. 2001. № 5; Ахапкина Я. Э. Семантика времени в поэтическом тексте (на материале лирики Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама акмеистического периода творчества). Автореф. дис. ... канд. филол. наук / Ин-т лингвистич. исследований РАН (СПб.). СПб., 2003; Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии О. Мандельштама. М., 2003; Черашняя Д. И. Частотный словарь лирики О. Мандельштама: субъектная дифференциация словоформ. Ижевск, 2003; Шапир М. И. Время и пространство в поэтическом языке раннего Мандельштама // Евразийское пространство: Звук, слово, образ. М., 2003; П ак С у н Юн. Органическая поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2008; Terras V. Time Philosophy of Osip Mandel’stam // Slavic and East-European Review. 1969. Vol. 47. № 109; Freidin G. The Whisper of History and the Noise of Time in the Writings of Osip Mandelstam // The Russian Review. 1978. Vol. 37. № 4.