Видгоф Л.М.: Материалы к биографии.
«Квартирный вопрос» - Как Осип Мандельштам жил в Доме Герцена (по архивным материалам)

«Квартирный вопрос» - Как Осип Мандельштам жил в Доме Герцена (по архивным материалам)

Как хорошо известно, Осип и Надежда Мандельштам жили в так называемом «Доме Герцена»⁷⁰ дважды - в 1922— 1923 и 1932—1933 годах. (Сразу определим понятие. Домом Герцена мы будем называть, как и принято было в 1920-е — 1930-е годы, весь комплекс зданий, объединенных общим адресом, — Тверской бульвар, 25: и главный дом старинной усадьбы, и флигеля.) В эти годы Мандельштамом было написано немало. Были созданы замечательные стихи и проза; поэт переводит с немецкого и французского; выходят в начале 1920-х его поэтические сборники («Tristia», «Вторая книга» и — третьим изданием — «Камень»); в начале тридцатых создаются знаменитые остросоциальные стихотворения («Мы живем, под собою не чуя страны...», «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым.» и др.). В предлагаемой читателю работе речь пойдет, однако, не о произведениях Мандельштама. Автор статьи хотел бы суммировать те сведения, которые донесли до нас документы, относящиеся к проживанию Мандельштама в Доме Герцена (поэт и его жена жили во флигелях, в начале двадцатых годов в одном, а через десять лет - в другом). В работе будут обильно цитироваться тексты протоколов собраний правления Всероссийского Союза Писателей и хозяйственной комиссии, причем в том виде, с теми ошибками и особенностями написания, которые мы встречаем в оригинальных текстах. В этом ведь тоже проявляется дух времени, его аромат, который - в меру возможного - хотелось бы сохранить (если уж невозможно передать в статье вид бумаги, ее фактуру, особенности чернил и машинописи).

Дом Герцена. Левый флигель. Здесь Мандельштам жил в 1922-1923 гг. Фотография С. Григоренко

Надо заметить, что имя Мандельштама появляется в протоколах заседаний правления Всероссийского Союза Писателей (далее в тексте - ВСП и ВССП: Всероссийский Союз Советских Писателей) задолго до весны 1922 года, когда Мандельштамы поселились на территории писательского центра. Так, на заседании правления ВСП, состоявшемся 15 апреля 1921 года, было оглашено «сообщение секундантов О. Мандельштама о том, что вызываемый им на дуэль за оскорбление в Камерном театре В. Шерше- невич от дуэли отказался»⁷¹. Столкновение Мандельштама с поэтом В. Г. Шершеневичем произошло в соседствующем с «герценовской» усадьбой здании - Камерном театре (ныне Драматический театр имени А. С. Пушкина). За подробностями, относящимися к этому конфликту, отсылаем читателя к статье П. М. Нерлера «Мандельштам и Шершеневич», воспоминаниям В. Шершеневича и Х. Бояджиевой⁷².

Дом Герцена. Правый флигель. Здесь Мандельштам жил в 1932-1933 гг. Фотография С. Григоренко

Корпуса Дома Герцена с номерами квартир проживавших в начале 1930-х гг. Рисунок В. Смирновой-Ракитиной. РГАЛИ. Фонд Е. Б. Пастернака. Публикуется впервые

Список проживавших в корпусах Дома Герцена с пояснением, кто и где жил в начале 1930-х гг. Автор списка - В. Смирнова-Ракитина. О. Мандельштам указан проживавшим в кв. № 4. РГАЛИ. Фонд Е. Б. Пастернака. Публикуется впервые

«Домом Герцена» с 1920 года называли, собственно, не один дом, а старую усадьбу, расположившуюся между Тверским бульваром и Большой Бронной улицей. Главный дом и флигеля, повторим, объединены общим адресом - Тверской бульвар, дом 25. В 1812 году в одной из комнат главного корпуса родился А. И. Герцен. Умер автор «Былого и дум» в 1870 году; в 1920-м исполнялось пятьдесят лет со дня его смерти. Революционная власть приняла решение передать освященную именем литератора-демократа усадьбу в распоряжение писателей. На фасаде главного дома была установлена созданная известным скульптором Н. А. Андреевым мемориальная доска: строгий профиль Герцена и три даты: «1812 1870 1920». Позднее мемориальное изображение перенесли и установили на одном из пилонов ворот, ведущих во двор усадьбы с Тверского бульвара. (В настоящее время эта мемориальная доска отсутствует, ее нет ни на главном доме, ни на пилоне.)

Главный корпус усадьбы вкупе с флигелями получили название «Домі имени Герцена»; это именование естественным образом быстро сократилось и вошло в речь жителей Москвы, в историю города и в литературную историю как «Дом Герцена».

Позднее, в 1959 году, во дворе комплекса был установлен памятник Герцену работы скульптора М. О. Мильбергера.

В 1933 году в стенах Дома Герцена начал работу созданный по инициативе Максима Горького Литературный институт. Он владеет усадьбой и поныне.

14 января 1921 г. состоялось заседание правления ВСП. Речь шла о том, представителей каких организаций пригласить на официальное открытие «Дома имени Герцена»⁷³.

Однако, до того как усадьба на Тверском бульваре досталась писателям, она никак не пустовала. На ее территории располагалась в начале двадцатого века мебельная фабрика Р. Б. Левиссона (ему усадьба принадлежала до 1909 года, когда ее приобрела последняя дореволюционная владелица А. Г. Найденова)⁷⁴. В первые годы Советской власти в бывшей усадьбе работала артель «Фанера». 14 июля 1922 г. правление ВСП утвердило договор с артелью⁷⁵. В корпусах усадьбы жили люди. 4 августа 1922 г. на заседании правления ВСП речь шла «о выселении жильцов из Центрального дома»⁷⁶. Располагалось в доставшихся писателям строениях и воинское подразделение. В протоколе заседания ВСП от 21 октября 1921 г. отмечено обсуждение вопроса о выселении солдат из «флигеля, выходящего на улицу»⁷⁷ бульваре лицом к Дому Герцена. (На его стене со стороны бульвара установлены мемориальные доски, посвященные О. Мандельштаму и А. Платонову.) Попробуем обосновать наше предположение. Дело в том, что к вопросу о выселении военных правление ВСП вынуждено было вернуться ровно через девять месяцев, 21 июля 1922 г. В протоколе заседания ВСП зафиксировано:

«Слушали

<...>

2. О срочном выселении военной части из большого дома, ввиду того, что по договору с Северным Телеграфным о-вом Союз обязан к 1-му августу [так! - Л. В.] сданное помещение очистить»*.

Большое Северное Телеграфное Общество (далее - БСТО) - датская фирма. Общество вело активную деятельность в России задолго до революции. Датчане начали здесь работу «еще в 1869 г. при Александре II». В этом году была открыта прямая телеграфная линия между Россией и Данией. Подводный кабель был проложен из Дании в Либаву (ныне Лиепая) в Латвии, а далее телеграфные линии провели к Петербургу и другим города империи. Это было только начало многолетних трудов БСТО. Обществу принадлежали международные телеграфные линии и - позднее - телефонные кабели, связывавшие Россию с другими странами. Поэтому новая, большевистская власть нуждалась в сотрудничестве с БСТО. В 1920 году с БСТО была достигнута договоренность. «По договоренности БСТО получило право как на возобновление работы пункта связи в Петрограде, так и на открытие еще одного пункта в новой столице России - Москве». «21 июля 1921 г. в Кремле Владимир Ленин подписал договор о предоставлении Советской Россией концессии Большому северному телеграфному об-ву (БСТО) из Дании. Это была первая концессия, выданная советским правительством зарубежной компании...»; «... советское правительство было зависимо от БСТО, коль скоро Россия желала сохранить телеграфные сообщения с миром». «БСТО ... оказалось не только первой иностранной компанией, получившей концессию от советского правительства, но, судя по всему, было и единственной иностранной фирмой, не лишившейся своей концессии, которая оставалась в силе до 1946 г., пока не истек 25-летний срок ее действия и она не была заменена новым соглашением между БСТО и советским правительством». В 1946 году было подписано новое соглашение с БСТО, а в 1969 году вступил в силу следующий договор. Его действие покрывало будущие двадцать пять лет, «но и с распадом СССР сотрудничество не закончилось»; «БСТО продолжает свою деятельность и в постсоветской России».

Итак, после подписания договора о концессии в 1921 году в Москве появились работники датской фирмы, причем «жилые и представительские апартаменты Шёне- бека [руководящий работник БСТО в Москве - Л. В.] располагались по адресу Тверской бульвар, 25...»⁷⁸.

ВСП вел с БСТО переговоры, увенчавшиеся успехом, о сдаче в аренду помещений в «герценовской» усадьбе. Так, на заседании правления ВСП, состоявшемся 17 мая 1922 года, обсуждались условия сдачи «большого уличн [зачеркнуто - Л. В.] флигеля (на ули [зачеркнуто - Л. В.] Датскому Об-ву» - дискутировался размер арендной платы⁷⁹. И ВСП, и БСТО были заинтересованы в заключении соглашения. Поэтому уже через день, 19 мая, хозяйственная комиссия ВСП докладывает правлению писательского союза об эксплуатации дома. В протоколе заседания прописаны условия сдачи датской фирме в аренду двадцати шести комнат. Срок аренды - пять лет⁸⁰. А в протоколе заседания правления ВСП от 26 мая 1922 г. говорится: «Заслушано сообщение о сдаче флигеля»⁸¹. Но что это за «большой дом», «большой флигель», «флигель», о которых идет речь в цитированных выше протоколах? Думается, что это, как сказано выше, тот флигель, на стене которого помещена мемориальная доска в честь Осипа Мандельштама. Во-первых, этот флигель вполне подходит под определение «большой» - это действительно большое, достаточно вместительное строение. Во-вторых, и это главное, о датчанах-соседях упоминает в своих мемуарах Н. Я. Мандельштам, когда она пишет о жизни в Доме Герцена в начале 1920-х годов: «Правительство отдало писательским организациям Дом Герцена, где Герцен, кажется, никогда не жил. Деляги успели продать дат- чанам-концессионерам лучшую часть левого от входа строения, в одну из квартир которого и во флигель справа от входа, сырой и омерзительный, вселяли бездомных писателей. Мы въехали одними из первых, когда оба дома еще пустовали». (Небольшая справка: действительно, А. И. Герцен только родился в главном доме усадьбы, принадлежавшем тогда его дяде А. А. Яковлеву, брату И. А. Яковлева, отца Герцена. Здесь прошли лишь первые дни младенчества Герцена. Однако он неоднократно бывал в этой усадьбе в юные годы у своего двоюродного брата Алексея Александровича Яковлева и, еще позднее, в известном московском салоне Свербеевых.) И ниже, в том месте, где Н. Мандельштам рассказывает о попытке Мандельштама пристроить Велимира Хлебникова в Доме Герцена: «В нашей квартире, уцелевшей от датчан, были такие клетушки за кухней. Хлебников, слушая хвалу, расцвел, поддакивал и, как сказал Мандельштам, бил копытом и поводил головой. Бердяев, столкнувшись с неизвестными ему нахалами и хвастунами, растерянно мычал и пытался объяснить, что все комнаты уже обещаны солидным литераторам, Дмитрию Дмитриевичу Благому... Выяснилось, в сущности, только одно: Бердяев был абсолютно беспомощен в хозяйственных делах, ничего не знал, а за него орудовали дельцы, прикрывавшиеся его именем. Он даже не побывал в помещениях, где распределялись комнаты, не понимая, какое свинство продажа дома датчанам, чтобы у Союза завелись деньги... Вскоре путем крохотной перестройки накроили еще несколько клетушек, а Благому отвалили большую светлую комнату»⁸².

Другие доказательства того, что Мандельштамы в начале 1920-х годов жили именно в том флигеле, на стене которого можно видеть мемориальную доску в честь поэта, будут приведены ниже.

Переговоры правления ВСП с датской телеграфной фирмой о размере арендной платы продолжались. 13-го и 16-го июня 1922 г. правление снова обсуждает взаимоотношения с «Большим Северным обществом». Снова принимается решение «помещение сдать», но размер оплаты за аренду комнат увеличить⁸³. Договор между ВСП и датчанами заключается. Отношения ВСП с арендаторами были деловыми, периодически возникали вопросы, которые надо было решать. Так, поверенный БСТО «т. Гласс» ходатайствовал об очищении сараев. 28 июля 1922 г. правление ВСП принимает соответствующее решение:

«Протокол заседания Правления Всероссийского Союза Писателей 28 июля 1922 г.

<...>

Слушали:

<...>

6. Ходатайство поверенного Большого Северного Телеграфного О-ва т. Гласс об очищении сараев.

Постановили:

<. .>

Принять все зависящие меры от Союза к тому, чтобы сараи сданные по договору Северному Об-ву были освобождены от лошадей и исполнение этого постановления возлагается на т. председателя Хозяйственной Комиссии и коменданта Свирского»⁸⁴.

(Сохранены особенности написания подлинника.)

Как видим, в усадьбе проживали не только люди, но и лошади. Бывшие конюшни сохранились, только переоборудованы под гаражи.

ВСП попытался уговорить датчан взять на себя расходы по ремонту писательского жилья. Но телеграфистам эта идея не пришлась по вкусу: на заседании правления ВСП, состоявшемся 4 августа 1922 г., ситуация обсуждалась в четвертом пункте повестки дня; речь шла об «отказе представителя Большого Северного Об-ва произвести полностью весь необходимый ремонт общежития»⁸⁵. А 15 сентября того же года в процессе проведения очередного собрания правления ВСП хозяйственная комиссия рекомендует предложить БСТО заплатить один миллиард рублей писательскому союзу в случае отказа от производства вышеупомянутого ремонта.

Телеграфисты хотели бы получить в свое распоряжение весь флигель. ВСП принципиально не возражал, но выдвигал определенные требования. В протоколе заседания правления ВСП от 7 декабря 1923 г. говорится, что правление Союза не будет возражать против «предоставления Датскому Об-ву всего флигеля, в котором они занимают помещение, если Правление получит возможность перевести общежитие писателей в другое помещение Союза». При этом «Датское О-во» взяло бы на себя, «в известной доле», расходы по ремонту «центрального дома» - т. е. главного здания бывшей усадьбы⁸⁶. Прошел почти год, и 19 сентября 1924 г. правление ВСП рассматривает очередное предложение датских предпринимателей:

«Слушали

<...>

5. О договоре с Сев. Телегр. Датским О-вом, котор. просит об освобождении нижняго [так! - Л. В.] этажа дома, где помещается общежитие Союза.

Постановили

<...>

Принципиально не возражая против освобождения общежития, предложить Датскому О-ву компенсировать площадь общежития»⁸⁷.

Именно в нижнем этаже этого флигеля и проживали

писатели.

«Слушали

<...>

2. О необходимости вступить в переговоры с Датским О-вом о передаче ему общежития № 1 в арендное пользование.

Постановили

<...>

Пригласить Управляющего Датским О-вом г. Шёнебе-

ка на настоящее заседание»⁸⁸.

Пригласить господина Шёнебека на собрание было нетрудно: как мы уже знаем, его квартира находилась здесь же, в Доме Герцена. А «общежитие № 1» - это, очевидно, тот самый левый (если стоять лицом к усадьбе на бульваре) флигель, где в 1922-1923 годах жили Мандельштамы. Ведь имелось и второе писательское жилье, в худшем, правом флигеле - о нем речь еще будет.

Никак не пустовал до прихода литераторов и главный дом усадьбы. До революции в нем, в частности, помещалось губернское акцизное управление. А после революции здесь работал его наследник - «Рауспирт» (районное управление государственными заводами винокуренной промышленности). Вскоре после того как писатели стали вроде бы хозяевами владения, правление ВСП рассмотрело вопрос о взаимоотношениях с Рауспиртом. В протоколе заседания правления от 8 апреля 1921 г. речь идет о переговорах с представителями Рауспирта и о том, что до весны 1922-го писательский союз выселять Рауспирт не будет (при условии ремонта дома силами этой организации)⁸⁹. Предположение, что удастся избавиться от Рауспирта так быстро, оказалось слишком оптимистичным. Так скоро Рауспирт покидать Дом Герцена не собирался. В главном доме усадьбы до 1923 года писатели имели в своем распоряжении только два зала вместимостью, в общей сложности, до 150 человек. В сентябре 1921 года Рауспирт предложил даже взять на себя управление Домом; правление ВСП постановило согласиться и просить Рауспирт назвать лицо, которое будет комендантом⁹⁰. Было ли это решение воплощено в жизнь, у автора данной статьи сведений нет. Если да, то, во всяком случае, представитель Рауспирта занимал должность недолго: уже 10 марта 1922 года ВСП назначает комендантом Дома Герцена писателя А. И. Свирского⁹¹.

Работало в главном доме усадьбы и издательство «Энциклопедического словаря Гранат». В 1892-1901 годах братья А. и И. Гранат «выпустили в свет... пять изданий восьмитомного “Энциклопедического словаря”. Через два года, в 1903 году, было выпущено еще одно, шестое издание, уже в девяти томах». Позднее количество томов было увеличено. «В итоге количество томов (вместе с дополнительными) перевалило за пятьдесят. Последние тома и новые переиздания словаря выходили уже при Советской власти вплоть до 1940 года. И все это время редакция помещалась на втором этаже исторического Дома Герцена»⁹².

Что же касается флигелей, в которых и жили писатели - левого и правого, где Осип и Надежда Мандельштам будут жить позднее, в 1932-1933 годах, - то еще в 1924 году ВСП вел переговоры со ВЦИКом о юридическом их закреплении за писательским союзом.

В конце марта 1922 года Мандельштамы приезжают в Москву и остаются здесь жить. В середине апреля они поселяются в доме Марины Цветаевой, готовившейся к отъезду за границу, - она уехала с дочерью в эмиграцию 11 мая. Цветаева жила в Борисоглебском переулке у Поварской, в доме 6 (ныне - Музей М. И. Цветаевой). Этот дом был знаком Мандельштаму: в 1916 году, он, влюбленный в Цветаеву, бывал у нее здесь. Соседом Мандельштама по дому в 1922 году был и поэт Г. Шенгели.

Н. Я. Мандельштам во «Второй книге» упоминает о совместных посещениях Цветаевой и о том, что они бывали в доме в Борисоглебском также у Шенгели⁹³. Но, как свидетельствуют мемуары П. Н. Зайцева и дневниковые записи И. Н. Розанова, Мандельштамы некоторое время в апреле 1922 года жили в доме Цветаевой⁹⁴. Адрес Цветаевой - «Борисоглебский пер. 6» - указан Мандельштамом в качестве своего домашнего адреса в заявлении в Государственное издательство с просьбой принять к публикации перевод поэмы грузинского поэта Важа Пшавела «Гоготур и Апшина». Заявление датировано 20-м апреля 1922 г. (Автор статьи рад возможности поблагодарить Д. И. Зубарева за информацию об этом документе и любезно предоставленную его копию.⁹⁵) Договор с Госиздатом на издание «Гоготура и Апшины» в мандельштамовском переводе был заключен на следующий день после подачи заявления, 21 апреля (отмечен А. Г. Мецем в «Летописи»⁹⁶) - в нем указан тот же адрес переводчика.

правления ВСП от 12 мая содержится предложение Мандельштаму перебраться из одной комнаты в другую. А. Г. Мец упоминает этот документ в «Летописи»*. Приведем цитату из данного протокола:

«Предложить Мандельштаму занять комнату № 4; безотлагательно освободить комнату № 3. Поручить Хоз. Ком. оборудовать в самый ближайший срок комнату № 3 для приезжающих на срок не более одной недели.

Поручить Хоз. Комиссии выработать основное положение об общежитии. До выработки положения рассмотрение заявлений о комнатах отложить. Коменданту разрешается в экстренных случаях представлять [так! - Л. В.] помещение, до разсмотрения [так! - Л. В.] просьбы Хоз. Ком., не более как на три дня, но только членам Союза. Комнату № 1 временно занимает комендатура; комнату № 2 занимает временно комендант Дома А. И. Свирский»**.

Таким образом, Мандельштамы жили в ближайшем соседстве с семьей коменданта Свирского. Близкими соседями во флигеле в 1922-1923 годах будут также С. Клычков, В. Пар- нах, Д. Шепеленко, Д. Благой, А. Ширяевец, И. Потапенко.

Через десять лет, когда Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна снова станут жильцами при Доме Герцена, квартирная нумерация будет другой; об этом речь впереди.

Сопоставим имеющиеся свидетельства о жизни Мандельштамов в 1922-1923 годах.

Естественно, нельзя считать достоверными в данном случае мемуары Ирины Одоевцевой, которая, ссылаясь на Георгия Иванова, побывавшего у Мандельштама в Москве, по ее словам, в августе 1922 года, пишет: «Мандельштам жил тогда - если не ошибаюсь - в Доме писателей.

На седьмом этаже. В огромной, низкой комнате, залитой солнцем. Солнце проникало в нее не только в окно, но и в большую квадратную дыру в потолке»⁹⁷.

Сам Г. Иванов, сообщая о своей кратковременной встрече с Мандельштамом осенью 1922 года (осенью, а не в августе), ни о каком седьмом этаже не упоминает. «Я разыскал Мандельштама», - пишет он, но где жил Мандельштам, не говорится⁹⁸.

О том, что Г. Иванов побывал у Мандельштама (речь несомненно идет о Доме Герцена), пишет Надежда Мандельштам: «Он оставил у нас чемоданчик, убежал по делам, вернулся к вечеру и сразу отправился на вокзал»⁹⁹.

26 сентября 1922 года Иванов навсегда покинул Россию.

В воспоминаниях Л. В. Горнунга (он был у Мандельштамов в июле 1923-го) находим достаточно точные указания и яркие детали: «За оградой на широком дворе перед Домом Герцена находились два двухэтажных флигеля. Один - в левой части двора, если смотреть с бульвара, другой, такой же, - в правой части. Мандельштам жил в левом флигеле, на первом этаже. Перед основным зданием, стоявшим в глубине, была большая лужайка, покрытая травой. На нее и выходили окна Мандельштама»¹⁰⁰. «Меня впустили в большую комнату. Посредине нее находился полосатый пружинный матрас, один конец которого был положен на табуретку. Вероятно, в комнате тогда шла уборка. <...> Осип Эмильевич лежал на голом матрасе, закинув руки за голову. Каким-то чудом он не сползал с него вниз. При моем появлении он соскочил с матраса, и мы поздоровались. <...> Пока шла беседа, я окинул беглым взглядом комнату, Обстановка была очень простая и даже бедная, впрочем, это не удивительно, поскольку Мандельштамы не успели ничем обзавестись. В одном углу комнаты на стене прикреплены кнопками картины явно левого направления. Такие же красочные листы с какими-то фигурами, написанными гуашью в коричневых тонах, были прикреплены на окнах вместо занавесок, чтобы посторонние не заглядывали в комнату со двора.

Поймав мой взгляд на эти своеобразные занавески, Осип Эмильевич сказал, что это работа его жены.. .»¹⁰¹.

Валентин Катаев также сообщает о первом этаже флигеля: «...Он расхаживал по своей маленькой нищей комнатке на Тверском бульваре, 25, во флигеле дома, где некогда жил Герцен, горделиво закинув вверх свою небольшую верблюжью головку...». «Он был уже давно одним из самых известных поэтов. Я даже считал его великим. И все же его гений почти не давал ему средств к приличной жизни: комнатка почти без мебели, случайная еда в столовках, хлеб и сыр на расстеленной бумаге, а за единственным окошком первого этажа флигелька - густая зелень сада перед ампирным московским домом с колоннами по фасаду»¹⁰².

У Горнунга комната большая, у Катаева маленькая;

Горнунгу запомнились окна, Катаеву - единственное

окно. Но оба пишут о первом этаже.

таким сосредоточенным, суровым и замкнутым, как в те годы (начало двадцатых годов), когда мы жили в “похабном особняке” в Доме Герцена с видом “на двенадцать освещенных иудиных окон”»¹⁰³.

По ее же словам, шедшие в главный дом знакомые нередко подходили к окну, и Мандельштам разговаривал с ними, не выходя из комнаты. Это тоже дает дополнительное основание полагать, что поэт жил в первом этаже.

Михаил Пришвин в «Сопке Маира» пишет: «... поэт Мандельштам с женой лежал напротив во флигеле на столе. <...> Вот он, козликом-козликом, небритый и все-таки гордо запрокинув голову, бежит ко мне через двор Союза писателей от дерева к дереву.. .»¹⁰⁴.

У Пришвина была тогда комната в противоположном флигеле, где тоже помещалось писательское общежитие. «Площадь» Пришвина была очень плохой, комната маленькая и сырая. «Квартирный вопрос» стоял очень остро, потребность в жилье была чрезвычайно велика, о чем свидетельствуют протоколы заседаний правления ВСП. Так, в протоколе заседания от 20 октября 1922 г. зафиксировано, в пункте 10, такое решение: «Ввиду того, что живущие в Общежитии Пришвин и Клычков живут непостоянно в Москве, предложить им жить в одной комнате»¹⁰⁵.

Пришвину это предложение не понравилось. В протоколе заседания правления писательского союза от 11 ноября 1922 г. записано, что Пришвин заявляет о желании оставить его комнату за собой и во время «его отъездов». Правление пошло Пришвину навстречу и постановило: оставить за ним право «единолично» пользоваться комнатой¹⁰⁶. Но это не было окончательным решением. 24 ноября вопрос о комнате Пришвина снова обсуждался. Было признано, что комната используется Пришвиным «лишь наездами» «при чрезвычайной нужде писателей в ночлеге». Поэтому следует «сохранить для М. Пришвина постоянную постель в этой комнате, предоставив другую для приезжающих...»¹⁰⁷. В этом же протоколе говорится о том, что «в виду [так! - Л. В.] переполнения» надо временно прекратить прием в помещение «для приезжающих». То есть флигель, в котором жил Пришвин, использовался в то время, видимо, в первую очередь для временно или нерегулярно проживавших в Доме Герцена литераторов. И, наконец, 1 декабря 1922 г. на заседании правления ВСП идет речь о том, что, если Пришвин будет отсутствовать у себя более недели, будет правильно разрешить ночевать в его комнате приезжающим членам Союза¹⁰⁸.

Только один из известных мемуаристов, побывавших у Мандельштама в это время (1922-1923 годы), говорит, что комната поэта находилась во втором этаже флигеля. Это Николай Чуковский. Он посетил Мандельштама летом 1922 года, когда прошло еще не так много времени после того, как Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна поселились в Доме Герцена.

«... повел он меня к себе в комнату, на второй этаж.

Комната, в которой он жил, большая и светлая, была совершенно пуста. Ни стола, ни кровати. В углу большой высокий деревянный сундук с откинутой крышкой, а у раскрытого настежь окна - один венский стул. Вот и все предметы в комнате. На подоконнике рыжей горкой лежал табак. Он предложил мне свертывать и курить»¹⁰⁹.

Нет оснований сомневаться в желании Н. Чуковского рассказать совершенно точно о своей встрече с Мандельштамом. Но, кроме того, что только он говорит о комнате поэта на втором этаже, его описание жилища также вызывает определенный вопрос. Ведь в комнате, по его словам, не было ни стола, ни кровати. Между тем известно, что сначала Мандельштамы спали на столе (см. выше процитированные воспоминания Пришвина), а потом у них появился матрас. Об этом упоминает в письме сам Мандельштам: «До сих пор спали на ужасном узком кухонном столе. По приезде купили хороший пружинный матрац, поставленный на раму, наподобие турецкого дивана»¹¹⁰. «По приезде» - очевидно, после возвращения из Петрограда, куда Мандельштамы ездили в ноябре 1922 года в связи со смертью Н. Д. Мандельштам, жены брата поэта Евгения Эмильевича. Матрас, который мы находим в выше цитированных мемуарах Л. Горнунга, появился, очевидно, позднее посещения Н. Чуковского, но где тогда стол? Ведь он и в дальнейшем никуда не делся. Лев Горнунг вспомнил его в 1964 году, когда написал стихи о своем приходе к Мандельштаму в 1923-м:

Сегодня я твою припомнил келью,

Мольберт жены, этюды на столе,

Простой матрац, служивший вам постелью,

Год двадцать третий, звавший к новоселью,

И доброе твое письмо ко мне¹¹¹.

Итак, если поэт привел Н. Чуковского в то помещение, где Мандельштамы действительно тогда жили, то, очевидно, проживание там было краткосрочным. Есть все основания утверждать, что Мандельштам жил в 1922-1923 годах во флигеле Дома Герцена на первом этаже.

Сам этот флигель - довольно поздняя постройка. Старые здания, стоявшие на этом месте еще с 1830-х годов, были ликвидированы в начале восьмидесятых годов XIX века, и архитектор А. С. Каминский возвел, с частичным использованием старых построек, находящийся здесь и поныне дом; он строился для «Нижегородского поземельного банка в городе Москве». Зеркальные стекла, панели мореного дуба и печи, украшенные изразцами, существовали в течение долгого времени и после 1917 года; несомненно, Мандельштамы видели эти остатки буржуазной роскоши¹¹².

ВСП от 27 октября 1922 г.¹¹³ В ноябре Мандельштам вернул полученные деньги частично¹¹⁴. Отметим, что Мандельштам способствовал получению денег и А. И. Цветаевой. Приехав в 1921 году в Москву из Крыма, она оказалась в тяжелом материальном положении. При этом у нее не было удостоверения личности. 28 июля 1922 г. правление ВСП приняло решение о выдаче ей денежного пособия. Получила она деньги 31 июля. Мандельштам написал (очевидно, в конце месяца, но до 31-го июля) письмо тогдашнему председателю правления ВСП С. А. Полякову, которое должно было способствовать получению назначенного пособия:

«Уважаемый Сергей Александрович!

Анастасия Ивановна Цветаева просит вас выдать ей пособие, назначенное ей на последнем заседании правления; беспокоится, что у нее нет удостоверения личности (для получки), и потому просила написать эту записочку.

Ваш О. Мандельштам»¹¹⁵.

Анастасия Цветаева получила 25 миллионов рублей. А вскоре, 4 августа, было принято решение выдать ей дополнительно еще 25 миллионов:

«Слушали

<...>

7. О вторичном пособии А. И. Цветаевой, у которой

болен сын.

О пособии Курч-Эк.

Постановили

<...>

Выдать Цветаевой и Курч-Эк по 25 миллионов руб»*.

(Курч-Эк - пожилая писательница - Курбановская Екатерина Михайловна, родилась в 1861 году.)

В уже цитировавшемся письме Мандельштама брату Евгению от 11 декабря 1922 года сообщается о другом брате поэта, Александре, которого Осип Эмильевич «пристроил» в Доме Герцена:

«Шура живет у нас в доме в комнатке неопределенного назначения, не то “комендантской”, не то “для приезжающих”.

Комнаты никакой, разумеется, он получить не может, да ему и нельзя жить отдельно: он растеряется, а кроме того, он же у меня т<ак> ск<азать>, на “полном пансионе”. Он живет здесь “явочным порядком”. Думаю, что это можно длить, сколько нам понадобится, т. к. у самого “коменданта”, населившего дом свояками и родичами, совесть не чиста. Собираюсь его прописать: как член семьи он вправе жить со мной, не занимая лишнего места, а спит он ведь на столе или ящике, куда кладут тюфячок. <...> Я устроил его на службу в Госиздат. Сейчас его нет дома: уже несколько дней ходит на работу и очень этим доволен. <...>

Живем мы дружно, по-семейному. Я к нему привык, содержать его мне почти незаметно, и ни за что его от себя не отпущу.

<...>

В комнате тепло и уютно, но ведется вечная борьба с шумом (соседство кухни). Я почти никого к себе не пускаю, и прежде чем ко мне приити, всякий думает, не помешает ли мне. Это удивляет Шуру и не нравится ему. Он предпочел бы веселую богемную жизнь, чтобы в комнате постоянно болтались 5 человек и чтоб его самого не изгоняли. <...> Мне хочется жить настоящим домом. Я уже немолод. Меня утомляет комнатная жизнь»¹¹⁶.

Заботясь о брате и покровительствуя ему, Мандельштам, однако, не хотел, чтобы тот жил в его комнате. Через день после написания письма брату Евгению, 13 декабря, Мандельштам обратился в правление ВСП с заявлением:

«Приехавший ко мне родной брат, Александр Мандельштам, находится на полном моем иждивении и не имеет ни крова, ни средств, независимых от меня.

Он временно спит в проходной комнатке, где кроме него на столе спит только В. Я. Парнах, которому он абсолютно не мешает, устраиваясь на ящике, взятом из моей комнаты. Не мешает он и несложной работе помощн<ика> коменданта, вставая в 9 ч. утра и устраиваясь на ночлег в 12 ч. ночи.

Поскольку брат фактически никому не мешает и я, в одной комнате с женой и обремененный работой, не могу его взять к себе, прошу временно разрешить ему ночевать на прежнем месте, т<ем> более, что лично я с женой занимаем очень небольшую площадь, в то время как все семейные члены Союза получили возможность жить со своими близкими. Мне непонятно, по каким причинам брата хотят загнать в мою комнату, где он серьезно помешает моей литературной работе, диктовке вслух, сочинению стихов и проч. работе, требующей отсутствия всякого постороннего лица и полной сосредоточенности, в то время как никто из живущих в двух смежных комнатках “гостиницы” не протестует против его временного ночлега.

Осип Эмильевич Мандельштам

13 / XII / 22».

Подтвердив, что А. Э. Мандельштам их не стесняет, под письмом подписались В. Парнах, Д. Шепеленко, П. Карпов и Б. Зубакин¹¹⁷.

(Отметим, что именно Осип Мандельштам способствовал тому, чтобы В. Я. Парнах нашел пристанище при Доме Герцена - об этом писал сам Парнах. Вообще Мандельштам всегда старался, по возможности, помочь бра- ту-литератору. Мандельштамы кормили приходившего к ним Хлебникова, которому, однако, выбить «площадь» не удалось. Выше приводились слова Н. Мандельштам на этот счет; комнату отвели Д. Благому - вполне вероятно, что это обстоятельство было одним из источников того раздражения Мандельштама по отношению к Д. Благому, которое отразилось позднее, в конце десятилетия, в «Четвертой прозе». Важное содействие оказал Мандельштам и Николаю Чуковскому, находившемуся в сложной ситуации.)

15 декабря 1922 г. правление ВСП отреагировало на заявление Мандельштама в связи с проживанием брата Александра положительно. Упоминание об этом помещено А. Г. Мецем в «Летописи». Приводим отрывок из протокола заседания правления:

«Слушали:

I. Доклад Ю. В. Соболева о порядках в общежитии.

Постановили:

1. Разрешить прописать брата О. Э. Мандельштама в комнате О. Э. Мандельштама.

2. Разрешить ночевать ему в общей комнате до тех пор, пока не поступит протеста со стороны ночующих в ней»¹¹⁸.

Но 29 декабря правление вернулось к рассмотрению вопроса о правомочности проживания Александра Мандельштама в Доме Герцена. Инициатором обсуждения был комендант, писатель А. И. Свирский, ближайший сосед поэта во флигеле. В протоколе обсуждаемый вопрос сформулирован так, что вызывает недоумение: «О втором вселившемся брате О. Мандельштама по докладу А. И. Свирско- го». Получается, что к поэту «вселился» еще один брат. На самом деле речь идет о все том же А. Э. Мандельштаме.

«Постановили:

Подтвердить А. И. Свирскому постановление о непрописывании в общежитии презжающих [так! - Л. В.] лиц, в виду [так! - Л. В¹¹⁹.

Приведенные выше документы показывают, как постепенно вызревал конфликт между Мандельштамом и Свир- ским. В острую фазу он перейдет в следующем, 1923 году.

Весной 1923 года Мандельштаму пришлось выручать арестованного (уже в третий раз) брата Евгения. Никаких оснований для его ареста не имелось, это было недоразумение, но положение от этого не становилось менее серьезным. Брата арестовали в Петрограде, но через некоторое время отправили в Москву - сначала на Лубянку, а затем перевели в Бутырскую тюрьму. Мандельштаму удалось, с помощью Н. И. Бухарина, добиться освобождения Евгения Эмильевича. «Осип и его жена делали все возможное, чтобы добиться моего освобождения. В пироге, посланном мне братом, я нашел крохотную записочку, успокаивающую меня. В ней было сказано, что через несколько дней мы с Осипом и Надеждой Яковлевной увидимся. <...> Через пять дней меня, как говорят на тюремном жаргоне, “со всеми вещами” вызвали из камеры... Мандельштамы встретили меня с большой душевностью и старались сделать все, что могло быть мне приятно. <...> Тем, что я вернулся домой, к Татусе [дочери - Л. В.], я всецело обязан брату». Евгению Мандельштаму запомнилась большая, почти пустая комната «в Доме Герцена на Тверском бульваре, 25», где, помимо матраса, находился «сопровождавший Мандельштамов с квартиры на квартиру сундучок, в который складывались рукописи, фото, письма»¹²⁰.

Жизнь в общежитии всегда потенциально конфликтна. В условиях неустроенного во всех отношениях быта и скученности - тем более. Импульсивный, взрывной Мандельштам в такой ситуации реагировал на раздражающие обстоятельства бурно и резко. В 1923 году произошел конфликт, который привел к выходу поэта из ВСП и отказу от комнаты в Доме Герцена.

5 августа 1923 года Мандельштам обратился в хозяйственную комиссию ВСП с просьбой о том, чтобы его комната была сохранена за ним во время его отсутствия; в этом же письме поэт просит, чтобы проживание в комнате в этот период было разрешено его брату Александру. Мандельштамы уезжали в Крым, в Гаспру. В Гаспру в санаторий Цекубу (Центральная комиссия по улучшению быта ученых) они прибыли, вероятно, в середине августа. А десятого августа, т. е. в промежутке между заявлением о сохранении комнаты и приездом в Гаспру, состоялось заседание правления ВСП, одним из пунктов повестки дня которого было рассмотрение «инцидента» между Мандельштамом и женой А. Свирского, Т. А. Свирской. Справка о заседании правления ВСП и его решении, осуждающем поведение Мандельштама, помещена А. Г. Мецем в «Летописи» (с. 253). Приводим здесь относящийся к делу текст в более полном виде:

«Протокол заседания Правления Всероссийского Союза Писателей.

10 августа 1923 г.

Присутствовали: А. М. Эфрос, В. Г. Лидин, Н. С. Ашу- кин, Л. Я. Гуревич, А. И. Свирский, В. П. Ютанов, В. А. Никольский, С. Д. Разумовский.

Председатель А. М. Эфрос.

<...>

Слушали

<...>

12. Доклад Хозяйственной Комиссии по поводу поведения Мандельштама по отношению к Т. А. Свирской.

Постановили

<...>

Заслушав доклад Хозяйственной Комиссии по вопросу об инциденте между членом Союза О. Э. Мандельштамом и женой члена Союза А. И. Свирского Т. А. Свирской, и принимая во внимание показания живущих в общежитии Союза членов Союза И. Н. Потапенко, С. А. Клычкова, Д. Д. Благого и жены его С. Р. Благой, - Правление Всероссийского Союза Писателей считает необходимым со всею решительностью отметить, что поведение члена Союза О. Э. Мандельштама совершенно расходится с добрыми нравами, какие могут и должны быть между общественно-воспитанными людьми вообще и между писателями в особенности. Правление при этом констатирует, что указанный инцидент не является единичным со стороны О. Э. Мандельштама, а лишь более резким случаем, среди ряда таковых же; Правление считает, что это ставит перед ним вопрос о возможности дальнейшего пребывания О. Э. Мандельштама в общежитии Союза Писателей»¹²¹.

17 августа правление ВСП на основании «доклада» Ю. В. Соболева о вышеупомянутом инциденте принимает резолюцию (проект резолюции зачитал А. М. Эфрос), которой Свирский был удовлетворен¹²².

Н. Я. Мандельштам сообщает о случившемся так: «Под конец срока в Гаспре - мы прожили там два месяца - приехал Абрам Эфрос и деловито сообщил: “Мы вам вынесли выговор” (Эфрос был активным членом Союза писателей). Мандельштам спросил, какой выговор и как могли вынести какой бы то ни было выговор, не вызвав его и не запросив объяснений: “Вы ведь все же общественная организация...”

Эфрос заявил, что выговор не имеет никакого значения, а вынесен по жалобе Свирского, потому что Мандельштам “набросился на его жену“, требуя, чтобы она не шумела на кухне. Свирский, как потом выяснилось, никакой жалобы не подавал. Все это было выдумкой Эфроса...

¹²³.

Мандельштамы вернулись в Москву, видимо, в первой половине октября 1923 года: в письме отцу, написанном в Крыму около 20 сентября, поэт сообщает, что они должны «выехать» шестого - восьмого октября. Если А. Эфрос и приехал к Мандельштамам, под словам Надежды Яковлевны, «под конец срока в Гаспре» и сообщил тогда о выговоре («резолюции», чей текст, кстати, не обнаружен), то знал о неблагоприятной для него позиции руководства ВСП Мандельштам, очевидно, гораздо раньше: ведь уже 23 августа он посылает в правление ВСП заявление об отказе от членства в этой писательской организации и сопроводительное письмо с развернутой мотивировкой этого отказа. Приводим здесь только небольшие выдержки из этого письма, которое уже не раз было опубликовано:

«Превосходное помещенье левого флигеля общежития на Тв<ерском> б<ульваре>, с хорошими комнатами и коридорной системой, благодаря небрежности Правленья, почти пропадает как рабочий дом писателя. <...>

С утра до позднего вечера на кухне громкий шум от хозяйственных передряг Свирских и громогласных пререканий с прислугой (кстати, уборщицу общежития Свирский обратил в свою личную прислугу, не внушив ей ни малейшего уваженья к спокойствию и к требованиям обитателей квартиры).

В теченье всей зимы по всему дому расхаживало с песнями и музыкой, свистом и гоготаньем до десяти, приблизительно, не имеющих ни малейшего отношенья к литературе молодых людей, считающих себя в гостях у сына Свирского и относящихся к общежитию, как к своему клубу.

<...>

Всякое напоминанье о порядке и просьбу о тишине гр. Свирский и его семья почитают личным оскорбленьем и на первое же слово отвечают грубостью.

<...>

К величайшему прискорбью моему, я явился единственным человеком в общежитии, пожелавшим во всей полноте, соответствующей назначенью дома, осуществленья тишины и порядка (гр. Потапенко счастливо изолирован и по преклонному возрасту безучастен, гр. Клычков систематически отсутствует, гр. Ширяевец и Шепеленко горько жалуются, но не решаются протестовать, гр. Благой предпочитает, чтобы тишину водворял я, поскольку не шумит его жена).

Означенные порядки в доме русских писателей, который должен и может быть не проходным двором, а рабочим домом, где каждая комната - писательский кабинет, не согласованы ни с именем Герцена, ни с обязательствами Союза перед обществом»¹²⁴.

Это письмо свидетельствует о том, что мысль о несовместимости атмосферы и порядков в Доме Герцена с образом Герцена, чье имя получил писательский центр, возникла у Мандельштама еще в начале 1920-х годов. Позднее это представление отразится в «Четвертой прозе» (1929-1930).

31 августа 1923 г. на очередном заседании правление ВСП, в числе прочих вопросов, обсудило «заявление О. Мандельштама о выходе из Союза и об освобождении комнаты, занимаемой им в Общежитии» и лаконично постановило: «Принять к сведению»¹²⁵.

Приехав в Москву в октябре, Мандельштамы уже на Тверской бульвар не вернулись. Сначала жили у брата Надежды Яковлевны Евгения Яковлевича Хазина в Савельевском переулке (дореволюционное название - Савёловский. Переименован был в честь революционера А. Савельева- Шелехеса; современное название - Пожарский переулок). Затем Мандельштамы переселились на Большую Якиманку. Брат поэта Александр в течение еще некоторого времени продолжал, тем не менее, жить во флигеле герценов- ской усадьбы. В конце ноября Мандельштам писал отцу в Петроград: «Шура живет у моего приятеля Парнока [имеется в виду Валентин Парнах - Л. В.]. Трое в одной комнате. Беспорядок. Грязь. Холод. Комната эта около “Союза“ на Тверском б<ульваре>»¹²⁶

Мандельштам покинул Дом Герцена, но отголоски конфликта продолжали звучать не только в конце 1923-го, но и в 1924 году. 27 октября поэт обратился к руководству ВСП с письмом. В связи с этим 9 ноября в протоколе заседания правления ВСП было записано (сохраняем написание оригинала):

«Слушали

<...>

<...>

4. Просьба О. Мандельштама сообщить ему выписку

из протокола Правления о его деле.

<...>

Запросить О. Мандельштама в виду того, что в протоколах Правления есть два дела, о каком речь»¹²⁷.

Этим же днем датировано письмо секретаря ВСП

А. М. Соболя Мандельштаму:

«9/XI 23 О. Э. Мандельштаму

№ 142

В ответ на Ваше заявление сообщаю Вам: в протоколах заседаний Правления Всероссийского Союза Писателей имеются два известных Вам дела, а именно: одно по поводу Вашего инцидента с А. И. Свирским, другое - по поводу Вашего письма с заявлением о выходе из Союза, - прошу сообщить резолюцию [слово «резолюцию» зачеркнуто - Л. В.] по какому из этих дел резолюцию [слово «резолюцию» вписано от руки - Л. В.] Вы имели в виду в Вашем последнем заявлении от 27/X.

Секретарь Правления Соболь»¹²⁸. 21 января следующего, 1924 года Мандельштам обращается с письмом к поэту А. В. Ширяевцу, бывшему соседу по писательскому флигелю:

«Уважаемый Александр Васильевич, весьма меня обяжете, ответив на следующие три вопроса: 1) известно ли Вам, что на основании Ваших показаний Правление Союза Писателей постановило отправить мне письмо, содержащее порицание и угрозу лишения комнаты; 2) согласны ли Вы с таковым использованием Ваших показаний; 3) что именно говорили Вы обо мне представителям Правления Союза Писателей?

Надеюсь, Вы не откажете мне в незамедлительном ответе, потому что отсутствие у меня определенных сведений по всем трем вопросам делает чрезвычайно неопределенными наши личные отношения.

С сов<ершенным> уваж<ением>

О. Мандельштам

21 /1/ 24

Москва, Б. Якиманка, 45, кв. 8»¹²⁹.

А. В. Ширяевец жил в тяжелых условиях в комнате с двумя соседями в квартире 2 писательского общежития. Жить ему оставалось меньше четырех месяцев: 15 мая 1924 г. в возрасте 37 лет он умер. Его друзья, С. Есенин, С. Клычков и др., поминали его в Доме Герцена.

И, наконец, в протоколе заседания правления ВСП от 16 мая 1924 г. читаем (девятый пункт повестки собрания): «Слушали <...>

<...>

Заявление бывш. члена Союза О. Мандельштама о распространении клеветы [далее часть машинописного текста зачеркнута и дописаны чернилами последние два слова предложения - Л. В

Постановили

<...>

Хотя Союз и принимает к производству в конфликтной комиссии дела не членов Союза, однако данное дело, как не имеющее отношения к литературе, в конфликтную комиссию принято быть не может»¹³⁰.

Так завершился первый (1922-1923) период взаимоотношений Мандельштама с Домом Герцена. В документах, относящихся к «квартирному вопросу», отразились, как представляется автору данной статьи, существенные черты характера Мандельштама: с одной стороны, благородство, обостренное чувство чести, устойчивое стремление (активное, деятельное желание) помочь тем людям, знакомым, малознакомым или вовсе не знакомым, которые, по мнению поэта, находятся в беде, нуждаются в поддержке, являются жертвами несправедливости. Такие установки сохранятся в характере Мандельштама, так он будет поступать и позднее. С другой стороны - повышенная нервозность, быстрая возбудимость, гиперболизация, склонность к импульсивным, спонтанным реакциям, очевидные проявления эгоизма, причем даже истериче- ски-инфантильного свойства. Конечно, ничего хорошего в соседстве с кухней нет, и шум несомненно мешал. Это не могло не раздражать. Но, в самом деле, наивно предполагать, что писательские жены будут постоянно разговаривать шепотом, и требовать этого.

Но это поверхностный, бытовой план явления. Конфликт со Свирской, как и позднейшие конфликты, - это только проявления глубинного конфликта Мандельштама с миром, противостояния миру, точнее, отстаивания себя в противостоянии с миром. Мандельштам никогда не написал бы «сестра моя жизнь». Позиция Мандельштама - оборонительная, отчаянная оборона. Принимая мир как дар, не отвергая его, Мандельштам видит жизнь изначально конфликтной, и себя - вовлеченным в конфликт. Конфликт с жизнью в натуре Мандельштама, и это периодически прорывается, тем более что жизнь создавала для этого все условия. Мандельштам (во всяком случае, зрелый Мандельштам) был запрограммирован не на компромисс, а на разрыв, он любил не постепенное развитие (само слово «развитие» Мандельштам не терпел), а взрыв, неожиданный скачок. «Я люблю шершавую эстетику», - как-то сказал он Эмме Герштейн, и это не проходные слова¹³¹. Это было сказано позднее (знакомство с Э. Герштейн состоялось в 1928 году) и просто в разговоре, но ведь и в стихах, причем в интересующее нас время, в 1923 году, в первый период жизни в Доме Герцена, в «Грифельной оде» заявлено:

Меняю шум на пенье стрел,

Меняю строй на стрепет гневный¹³².

И, возвращаясь к характеру поэта: понятно, что эти, так сказать, «положительные» и «отрицательные» свойства натуры Мандельштама были неразрывно связаны между собой и «перетекали» друг в друга. В самом деле, мог ли благородный, но не столь ранимый, не так глубоко чувствующий и менее остро реагирующий на действительность человек написать в 1933 году стихи о голодном Крыме и кремлевском горце?

Конечно, выход Мандельштама из ВСП не означал, что он перестал бывать в Доме Герцена. Например, он выступал с чтением своих стихов на юбилейном вечере Всероссийского союза поэтов, который состоялся в Доме Герцена 20 ноября 1923 года. Упоминание об этом вечере, со ссылкой на «Правду» и «Известия», содержится в «Летописи». Мы же приведем цитату из архивного документа, текст которого также свидетельствует о запланированном участии Мандельштама в этом мероприятии. Этот документ представляет собой отпечатанное типографским способом извещение-приглашение поэту Ивану Сергеевичу Рукавишникову. Особенности написания оригинала сохранены.

«Всероссийский Союз Поэтов

8/ XI 1923 Действительному члену

№ 345 И. С. Рукавишникову

г. Москва

Тверская 18, тел. 1-30-51

Уважаемый товарищ!

Во вторник 13 ноября в помещении Союза Писателей (Тверской бульвар, 25) состоится экстренное Общее Собрание Членов нашего Союза.

В повестке дня: 1) Утверждение новых членов В.С.П. и предложение Правления о присвоении звания почетных членов В.С.П. пяти старейшим нашим товарищам; 2) Доклад Председателя В.С.П.; 3) Доклад Ревизионной Комиссии; 4) Доклад юрисконсульта Союза.

<...>

1) ОДНОДНЕВНУЮ ВЫСТАВКУ всего относящегося к нашему Союзу (книги, автографы, портреты, вырезки...). На эту выставку не откажите доставить: 1) Ваш автограф. Ваши фотографические карточки, портреты и проч., а также и все имеющиеся у Вас материалы, так или иначе связанные с жизнью и деятельностью нашего Союза. Все материалы будут Вам возвращены немедленно-же по окончании выставки.

2) ТОРЖЕСТВЕННОЕ АКАДЕМИЧЕСКОЕ СОБРАНИЕ, на котором будут сделаны доклады о В.С.П. и прочитаны стихи нашими действительными членами: Н. Н. Асеевым, И. А. Аксеновым, В. Я. Брюсовым, М. П. Герасимовым, С. А. Есениным, Р. А. Ивневым, В. В. Каменским, О. Э. Мандельштамом, В. В. Маяковским, И. А. Новиковым, Б. Л. Пастернаком и В. Г. Шершеневичем.

3) ТОВАРИЩЕСКУЮ ВЕЧЕРИНКУ, после 1 часа ночи в помещении клуба В.С.П. (Тверская. 18). Запись на вечеринку производится в Правлении Союза и в помещении клуба (в любое время). Взнос - ¹/2 червонца с человека принимается при записи. Вход на Аксобрание (в 9 ч. вечера, в помещении Дома Герцена, Тверской б. 25) и на Выставку (в клубе В.С.П., Тверская 18) - бесплатный. Члены В.С.П. проходят по предъявлении членских билетов»*.

Второй период проживания Мандельштама в Доме Герцена - годы 1932-1933. Прошедшее десятилетие в жизни поэта было богато разнообразными событиями, включая длительное разбирательство в 1928-1930 годах в связи с обвинением в плагиате при обработке для нового издания старых переводов «Тиля Уленшпигеля» Шарля де Костера. Участие в работе писательских комиссий, занимавшихся этим делом, не раз, очевидно, приводило Мандельштама в Дом Герцена, который получает резко отрицательную характеристику в «Четвертой прозе» (1929-1930). Кстати, вероятно, в связи с этой историей Мандельштам подал некое заявление в Московскую ассоциацию переводчиков (МАСПЕР). Об этом мы узнаем из протокола общего собрания переводчиков (12 декабря 1929 г.).

«Протокол № 2.

Общего собрания секции переводчиков ФОСП [Федерация объединений советских писателей - Л. В.] от 12 декабря 1929 г.

Список присутствующих прилагается.

Председательствовал тов. Гейнц-Коган.

Секретарь - т. Ромм.

Постановления:

<...>

3. Заявления по личному вопросу т.т. Е. ЛАННА и О. МАНДЕЛЬШТАМА (переданное через т. А. Ромма) - принять к сведению»*.

К сожалению, ни текста заявления, ни каких-либо других листов в этом деле нет. Нет и упомянутого списка «присутствовавших».

Во всяком случае, представитель «секции переводчиков» был приведен Мандельштамом «для подкрепления» на заседание Конфликтной комиссии ФОСПа по делу о «плагиате» 2 декабря того же года - см. «Летопись», с. 362.

В 1931 году положение Мандельштам улучшается. Тяжелое разбирательство заканчивается, обвинение в плагиате, так или иначе, было снято и, главное, поездка в Армению и Грузию в 1930 году способствовала прекращению пятилетнего неписания стихов (за исключением детских): начался новый творческий подъем. И в 1932 году неоседлые Мандельштамы получают, наконец, свою комнату в Доме Герцена, во флигеле, но не в том, где они жили десять лет назад, а в другом, правом (если смотреть на Дом Герцена с Тверского бульвара).

Мандельштам получил жилье далеко не сразу. 10 октября 1931 г. жилищная комиссия Горкома писателей на своем заседании принимает решение выделить Мандельштаму освобождающуюся квартиру Виткинда: «Квартиру Виткинда дать Мандельштам [так! - Л. В.]». Но в машинописном тексте протокола фамилия поэта зачеркнута и от руки вписано другое решение: «М. Герасимову»¹³³

Через полтора месяца, 24 ноября, решение меняется, в определенном смысле, на противоположное. Приведем цитату из текста протокола заседания жилищной комиссии ФОСПа:

«Дать т. Герасимову квартиру Эфроса

Тов. Мандельштаму дать комнату т. Герасимова»¹³⁴.

Упоминание А. Эфроса и Мандельштама не означает, что они в это время жили при Доме Герцена - речь идет о распределении, «поиске» для них будущего жилья.

14 декабря 1931 года А. Э. Мандельштам, «Шура», пишет отцу: «Ося и Надя в Болшеве в Доме отдыха. Комнату им дают одну, 17 м, в неважной квартире и не очень скоро. Он не теряет надежды получить лучшее»¹³⁵.

22 декабря принимается решение о выделении жилья М. Пришвину и О. Мандельштаму. Отметим это обстоятельство: как показывают приводимые ниже документы, дело шло к тому, что Мандельштам и Пришвин, десять лет тому назад жившие по соседству в «герценовской» усадьбе (в противоположных флигелях), могли оказаться на этот раз живущими не только в одном флигеле, но и в одной квартире.

Но в самом конце года, 29 декабря, принятое неделю назад постановление вновь пересматривается. Выписка из протокола заседания правления ВССП (к этому времени не Всероссийский союз писателей, а Всероссийский союз советских писателей) приведена А. Г. Мецем в «Летописи». Процитируем здесь этот протокол в более развернутом виде:

«Выписка из протокола № 33 заседания Правления

ВССП от 29/ XII - 31 г.

Слушали: I. <...> б/ Информация т. Евдокимова о выполнении Жилкомиссией Горкома постановления Правления от 22 / XII с. г. предоставлением [так! - Л. В.] тов. ПРИШВИНУ комнаты. Кроме того, из общего жилфонда выделена комната также и т. Мандельштаму.

По поводу последнего т. Лидиным и т. Гольцевым

было сделано заявление.

ПОСТАНОВИЛИ: Ввиду того, что в свое время т. Мандельштам заявил, что не желает иметь ничего общего с Федерацией [имеется в виду ФОСП - Л. В.], осудившей его поведение как переводчика [в связи с делом о «плагиате» при обработке старых переводов в процессе подготовки к новому изданию «Тиля Уленшпигеля» - Л. В.], подтвердив свое заявление отказом подать руку на том основании, что “Вы член Союза писателей, который входит в Федерацию, а члену этой организации я руки подать не могу”, ВССП считая поступок т. Мандельштама антиобщественным, находит необходимым внести в Жилкомиссию предложение пересмотреть решение о предоставлении Мандельштаму комнаты из фонда писателей Горкома»*.

Но 25 января 1932 г. имя Мандельштама (опять же в паре с Пришвиным) снова возникает на странице протокола заседания объединенной жилкомиссии при Горкоме писателей. Процитируем этот протокол:

«1. Поручить тов. Евдокимову в срочном порядке поставить две перегородки в освобожденной двух-комнатной квартире (быш. Глясс) в левом крыле Дома Герцена. Предложить А. НОВИКОВУ немедленно переехать туда. В освобожденной квартире бывш. Новикова в правом крыле Дома Герцена одну комнату передать МАНДЕЛЬШТАМУ, другую ПРИШВИНУ»¹³⁶.

А. Новиков - писатель Андрей Новиков. Как видим, он должен был перебраться из правого флигеля в более благоустроенный левый флигель. Квартира «бывш. Глясс» - имеется в виду уже упоминавшийся в начале нашей статьи поверенный датского Большого Северного Телеграфного Общества (БСТО): в документе, датированном 28 июля 1922 г, который мы цитировали, он записан как «Гласс». Не удивительно, что его двухкомнатная квартира освободилась: ведь срок аренды датчанами помещений при Доме Герцена истек в 1931 году. На плане, начерченном женой писателя П. В. Слётова писательницей В. Смирновой-Ракитиной¹³⁷ время, в начале 1930-х годов, номер 4. В архиве ИМЛИ им. А. М. Горького хранится записка Н. Острогорского писателю И. В. Евдокимову, который непосредственно занимался жилищным устройством (записка не датирована):

«<...> Дело вот в чем: мне известно, что наш флигель Горкомом занят не будет и квартиру Новикова Вы передаете выселяемым из Дома ГПУ.

Я прошу передать мне последнюю комнату Новикова»*.

Что значит «выселяемым из Дома (какой «Дом» имеется в виду? главное здание Дома Герцена - т. е. главный дом бывшей усадьбы?) ГПУ (служащие в ГПУ?)», неясно. Во всяком случае, на плане В. Смирновой-Ракитиной Острогорский указан проживающим в квартире № 4 рядом с М. Рудерманом и О. Мандельштамом.

6 февраля 1932 г. жилкомиссия собирается снова. На протяжении заседания те или иные решения принимаются и пересматриваются.

«Слушали: I

Сообщение т. Евдокимова о решении правительства

об обменном фонде.

Постановили:

В связи с отказом правительства утвердить обменный фонд, пересмотреть список въезжающих в дом 25 по Тверскому б. 2) Считать выбышем [так! - Л. В.] из списка по дому Герцена сл.т.т. Гольцева, Ашукина, Эфроса, Трощенко, Тиханова [так! - Л. В.; последняя фамилия в тексте зачеркнута], Замошкина. <...>».

Итак, перечисленные выше претендовать на размещение при Доме Герцена - в близкой перспективе, по крайней мере - не могли. Продолжим чтение документа.

Слушали: 2

Предложение т. Ляшкевича о вселении в дом Герцена лиц не имеющих никакой жилплощади взамен ранее назначенных товарищей.

Постановили:

Предоставить жилплощадь в доме 25 по Тверскому б. след. т.т. Пермитину 2 комнаты, Пастернаку 2 комнаты [в полученном жилье поселилась первая жена Б. Пастернака Евгения Владимировна с сыном Евгением - Л. В.], Шухову 2 комнаты, Анову 1 комн., Лузгину 1 комн., Платошкину 2 комн.

<...>

3) Предложить т. Евдокимову временно вселить в левый флигель дома Герцена сл. т.т. Дубинскую, Герасимова и Пермитина. <...> Предложить т. Мандельштам [так! - Л. В.] обменяться с комнатой Луговского и освободившуюся комнату Мандельштама предоставить т. Андрианову.

<...>

Слушали: 4

Заявление т. Саргиджан [так! - Л. В.]

Постановили:

Ввиду отсутствия свободной площади т. Саргиджана

не удовлетворить.

<...>

Слушали: 6

Заявление т. Рудермана.

Постановили:

Поставить вопрос о правом флигеле Дома Герцена и его кондидатах [так! - Л. В.] на следующем заседании Жилкомиссии».

Ляшкевич Д. Е. - журналист, писатель. выступал на заседании от московского горкома ФОСП. И Рудерман, и Саргиджан через некоторое время станут соседями Мандельштама по флигелю - сначала первый, затем второй. Но и на этом собрание жилкомиссии в этот день не закончилось. В подпункте 4 пункта восьмого читаем:

«О. Мандельштаму предоставить вторую комнату Андрея Новикова». А в подпункте 7 этого же восьмого пункта говорится: «ПРИШВИНУ предоставить одну комнату в кв. 6».

Но и эти формулировки не были окончательными по интересующему нас вопросу на заседании 6 февраля 1932 г. Обсуждение продолжилось. Жилкомиссия возвращается к той формулировке, которая утверждалась 25 января:

«Поручить т. Евдокимову в срочном порядке поставить две перегородки в освобожденной двухкомнатной квартире (б. Клясс) [как видим, фамилия поверенного БСТО записывается в еще одном варианте - Л. В. ] в левом крыле дома Герцена. Предложить А. Новикову немедленно переехать туда. В освобожденной квартире (б. Новикова) в правом крыле дома Герцена одну комнату передать МАНДЕЛЬШТАМУ, другую ПРИШВИНУ»¹³⁸.

М. Пришвин добивался комнаты настойчиво. В 1930 году, 16 апреля, у него в дневнике появилась следующая запись:

«Москва, Тверской бульвар, дом Герцена.

Исполком Федерации Осипову для Тихонова.

путем широкой огласки. Отказ в комнате считаю сознательным устранением старого писателя от общественной деятельности.

Требую пересмотра и в случае вторичного отказа начинаю борьбу путем широкой огласки и обращения к правительству»¹³⁹.

Очевидно, это набросок письма. Комментарий публикаторов дневника к этой записи таков: «Отказ в комнате... - в течение нескольких лет Пришвин пытается получить в Москве комнату, о чем в 1931 г. пишет письмо в Союз писателей: “Мне отказывают под предлогом, что я не городской человек и удовлетворяюсь жизнью в природе. <...> Мне совершенно необходима в Москве комната, в которой я мог бы удобно работать и уезжать из Москвы без опасения за целость архива моего”»¹⁴⁰.

Комнату в 1932 году во флигеле Дома Герцена Пришвин получил, но ее не любил, правый флигель вообще был неблагоустроенный, комната у него была плохая, жил он в Москве по большей части в начале тридцатых годов сначала за Бутырской заставой на Писцовой улице (которую он однажды, по меньшей мере, назвал Песцовой - и не без оснований, поскольку одно из объяснений названия этой улицы - от слова «пясьци», т. е. пески; улица была известна на протяжении своей истории и под названием «Песецкая»), а затем в Леонтьевском переулке. А по большей части пребывал в провинции: в Загорске (Сергиев Посад), на Севере. Поэтому в комнате Дома Герцена Пришвин бывал редко. На квартирном плане, выполненном В. Смирновой-Ракитиной, он не указан.

Как свидетельствуют вышеприведенные документы, Мандельштамы вселились в правый флигель Дома Герцена в конце января или самом начале февраля 1932 года.

Этого жилья Мандельштам ждал долго. В мае 1931 года он писал отцу: «Еще год назад некоторые руководящие работники надумали обеспечить меня квартирой. Но где ее взять, они сами не знали»¹⁴¹. («Руководящие работники» - это, несомненно, в первую очередь Н. И. Бухарин.) А в письме (черновом) И. М. Гронскому (весна 1932 года) Мандельштам, излагая историю получения жилья при Доме Герцена, не случайно, очевидно, «датирует» именно январем 1932 г. окончание своего бесквартирного существования:

«В течение последних лет литературные организации

оказывают упорное сопротивление моему жилищному

устройству.

1) С января 1931-го года по январь 32-го, то есть в течение года, бездомного человека, не имеющего нигде никакой площади, держали на улице. За это время роздали сотни квартир и комнат, улучшая жилищные условия других писателей.

2) Несмотря на тяжелую болезнь жены, принимавшую в то время угрожающий для жизни оборот, в январе 1931-го года отменили решение жилищной комиссии горкома писателей о предоставлении мне даже одной комнаты.

3) Когда это решение под давлением извне было восстановлено, упорно саботировали въезд в дом, так что физическое вселение удалось осуществить лишь благодаря энергичному вмешательству председателя горкома [писателей - Л. В.] - т. Ляшкевича.

4) Помещение мне отвели в сыром, негодном для жилья флигеле без кухни, питьевой кран в гниющей уборной, на стенах плесень, дощатые перегородки, ледяной пол и т. д.

5) Назначенной мне в этом флигеле комнаты я сразу не получил, а был временно вселен в каморку в 10 метров, где и провел всю зиму. Когда назначенная мне комната освободилась, она была по чьей-то инициативе опечатана, к ней приставили караул из дворника и мне объявили, что я эту комнату не получу. Лишь благодаря вмешательству авторитетных организаций мне удалось переменить первоначальную каморку на соседнюю с ней, несколько более сухую и просторную комнату.

6) В ответ на мои многократные заявления, что жизнь кучей в одной комнате исключает всякую возможность работать, я был наконец на этих днях приглашен на заседание жилищно-хозяйственной тройки в составе Россов- ского, Павленко и Уткина, причем эта комиссия в моем присутствии вынесла постановление предоставить мне вторую соседнюю комнатку в 10 метров. Однако это постановление было сейчас же вслед за этим взято обратно со ссылкой на объективные причины [...]»¹⁴².

(И. М. Гронский в 1932-1933 годах был председателем Оргкомитета Союза советских писателей.)

Итак, Мандельштамы, преодолев вышеупомянутые сложности, поселились в правом флигеле Дома Герцена - в квартире № 4, согласно чертежу В. А. Смирновой-Ракитиной.

Вспоминая о своих встречах с Мандельштамом, С. И. Липкин пишет: «Я часто начал бывать у Мандельштама, когда он поселился в довольно плохонькой комнате в Доме Герцена, в строении бывших конюшен»¹⁴³.

мы не знаем. Указаний на это в других источниках автор статьи не встречал.

Н. Я. Мандельштам характеризует полученное жилье резко отрицательно. Говоря о времени написания стихотворений «Там, где купальни, бумагопрядильни.» и «О, как мы любим лицемерить.» (создавались весной 1932 г.), она сообщает: «Мы уже живем в чудовищной трущобе на Тверском бульваре»¹⁴⁴. И, комментируя стихотворения «Дайте Тютчеву стрекозу» и «Батюшков»: «И именно в 1932 году, живя на Тверском бульваре в настоящей трущобе, он [Мандельштам - Л. В.] завел себе полочку и тащил туда и Языкова, и Жуковского, и Баратынского, и Батюшкова, и Державина, и еще, и еще, и еще.»¹⁴⁵.

Мандельштамов навещали знакомые. У них бывали С. А. Клычков (он жил в эти годы напротив, во «внутреннем», дворовом отростке левого флигеля Дома Герцена, в квартире № 3), С. И. Липкин, поэт А. В. Звенигородский, И. Г. Эренбург, биолог Б. С. Кузин, художник Л. А. Бруни, искусствоведы И. А. Аксенов и Н. И. Харджиев, В. Шкловский, Анна Ахматова.

Лев Горнунг записал в дневнике: «9.VII.1932. Сегодня я пришел в Дом Герцена. Осип Эмильевич Мандельштам обещал мне надписать мою любимую книжку его стихов - “Tristia”. Когда я шел к нему, то уже знал от Андрея Владимировича Звенигородского, что застану там Анну Ахматову. Я пришел ненадолго, чтобы не мешать их встрече. Они были вдвоем, так как Надежда Яковлевна куда-то вышла. Отдав мне книгу, Осип Эмильевич предложил написать одно из своих последних стихотворений - «Дайте Тютчеву стрекозу...». Я, конечно, обрадовался этому, а он написанный листок передал Анне Андреевне и предложил ей написать что-нибудь на оборотной стороне. Анна Андреевна спросила меня, что бы я хотел, и я попросил написать одно из моих любимых стихотворений - “Не бывать тебе в живых, / Со снегу не встать.”. Я пожалел, что у меня не было с собой фотоаппарата, так было бы хорошо их снять вдвоем, еще совсем молодых»¹⁴⁶. Мемуары Э. Г. Герштейн подтверждают то, что поэт пишет в письме к И. Гронскому, - сначала поэт жил в одной комнате, а затем в другой в том же флигеле. Вспоминая о своих посещениях Мандельштамов, Эмма Герштейн сообщает, что она бывала у них «на Тверском бульваре в правом флигеле Дома Герцена - в узкой комнате в одно окно; там же - в большой комнате в три или два окна»¹⁴⁷. (Причем новое жилище, как мы увидим, находилось в той же квартире по соседству с первой комнатой.) «Первая комната была небольшая, продолговатая, на низком первом этаже». «Не помню, - продолжает мемуаристка, - где была кухня, подозреваю, что ее и вовсе не было. Смешно и подумать, чтобы Мандельштамы смогли меблировать свою комнату. Два пружинных матраса да маленький кухонный столик.»¹⁴⁸.

Б. С. Кузин пишет о жизни Мандельштама в писательской усадьбе: «Потом довольно длительная оседлость в

Доме Герцена на Тверском бульваре. Там все кишело писательской шушерой и провокаторами. Тихий и серьезный Миша Рудерман приехал в Москву изучать высший пилотаж поэтического мастерства у Иосифа Уткина, жившего в том же доме, но не в комнатке, а в приличной квартире, так как он был в то время в почете. Миша сообразил, что и у Мандельштама можно кой-чему научиться. Не раз я заставал его у О. Э. Он выучился, чему хотел. Услыхав через несколько лет его разудалую “Тачанку-ростовчанку”, популярность которой побила произведения его учителей, я подивился казачьей лихости этого благонравного иудейского юноши»¹⁴⁹.

(Иосиф Уткин занимал квартиру 16 противоположного, левого флигеля.)

Н. Я. Мандельштам о соседстве с М. И. Рудерманом: «Мне вспоминается сестра Ленина, которая настояла, чтобы Мандельштаму не дали вторую комнату в трущобном флигеле Дома Герцена (дело происходило в начале тридцатых годов), но предоставили ее некоему Рудерману. У нее был один довод, который она произносила с убежденностью старой подпольщицы: “Нехорошо, если у одного писателя две комнаты, а у другого ни одной”. Она, бедная, оторвалась от жизни и понятия не имела, у кого сколько комнат. Зато у нее были принципы»¹⁵⁰.

Сестра Ленина, М. И. Ульянова, действительно помогла М. Рудерману получить комнату. Судя по его мемуарной заметке, именно по ее инициативе «квартирным вопросом» молодого поэта занялась Рабоче-крестьянская инспекция (РКИ)¹⁵¹ .

В условиях острейшего жилищного кризиса приобрести «площадь» было непросто, и сам М. Рудерман тоже прилагал, как и все, значительные усилия, чтобы получить жилье.

Впервые его имя появляется на страницах протоколов писательской жилкомиссии ВССП в записи, датированной 10 октября 1931 г.:

«17) На семь комнат леваго [так! - Л. В.] флигеля дома Герцена утвердить следующих кандидатов: Шишко, Ру- дермана...»¹⁵² и т. д.

Но в числе ожидающих очереди вселиться в левый - лучший - флигель Рудерман пробыл недолго. 6 февраля 1932 г. речь о нем шла уже применительно к правому флигелю:

«Слушали: 6.

Постановили: Поставить вопрос о правом флигеле Дома Герцена и его кондидатах [так - Л. В.] на следующем заседании Жилкомиссии»¹⁵³.

С февраля по май 1932 года для Рудермана в деле получения жилой площади не изменилось ничего. Поэтому 2 мая он написал заявление, в котором потребовал выделения ему жилья:

«В жилищную тройку дома Герцена

Тверской бульвар. 25.

От Мих. Рудермана

Категорически настаиваю на предоставлении мне комнаты, занимаемой тов. Незлобиным, как это было обещано мне членами жил. тройкой [так! - Л. В.] мне и МКК РКИ, ходатайствовавшего за предоставление мне жилплощади.

Мих. Рудерман

1932 2/мая»¹⁵⁴.

Упомянутая в этом заявлении РКИ (Рабоче-крестьянская инспекция) обратилась в ВССП со следующим письмом в поддержку требований М. Рудермана (машинопись на официальном бланке):

«НК РКИ РСФСР от 8.VI.1932

Московская областная Дом Герцена рабоче-крестьянская инспекция Тверской бульвар,

Отдел БЮРО ЖАЛОБ Мособл. КК 25

РКИ тов. Евдокимову

<...>

Бюро жалоб МОСОБЛКК РКИ указывает на то, что вселение тов. Мих. Рудермана в намеченную ему комнату чрезвычайно затянулось.

Бюро жалоб учитывая положение т. Рудермана и то, что с осени 31 г. ему была обещана площадь на территории дома Герцена, считает что т. Рудерман имеет все основания занять обещанное ему помещение (в порядке очередности).

Если в ближайшее время он таковой не займет Бюро Жалоб будет вынуждено вызвать вас на заседание Бюро Жалоб по данному вопросу.

М. Бобе»*.

Непонятно, как обстояло дело с писателем Николаем Незлобиным и какую комнату он занимал, но очевидно, что соседями Мандельштамов по квартире Рудерман и его близкие стали не ранее июня 1932 года. По свидетельству Эммы Герштейн, Мандельштам с женой заняли соседнюю комнату во флигеле, а Рудерманы поселились в той, которую они оставили:

«Вскоре рядом с Мандельштамами в том же коридоре освободилась большая комната в три или два окна. [М. б., это и была бывшая комната Незлобина? - Л. В.] Они туда переехали, а их бывшую комнату передали поэту Рудер- ману. Он был женат, у них был ребенок, и жена возмущалась, почему им троим дали маленькую, а Мандельштамам - большую комнату. Рудерман, - кричала она в коридоре, - молодой поэт, активно работающий, а Мандельштам - старик, уже не пишущий, а если и пишет иногда, все равно он - бывший поэт, устаревший. Осипу Эмильевичу было тогда 40 лет, и только что была напечатана в “Новом мире” его “Армения” и некоторые новые стихотворения»¹⁵⁵.

Но отношения с соседом у Мандельштама были, видимо, нормальные. Рудерман, как сообщает в приведенных выше словах Б. Кузин, бывал у Мандельштама; Мандельштам поддержал ходатайство соседа о получении им определенного пайка (автору данной работы удалось обнаружить как это ходатайство, так и письма в поддержку И. Аксенова - см. ниже):

«В Оргкомитет Союза Советских Писателей

Тов. КИРПОТИНУ

От Мих. Рудермана

Я крайне удивлен тем, что не попал в список на получение пайка несмотря на то, что в прошлом квартале я таковым пользовался.

Я - человек, больной хронической болезнью, имеющий семью, живущий в скверных жилищных условиях. Как поэт я работаю в Москве с 1925 г. печатался регулярно несколько лет в “Правде”, “Комсомольской правде” и журналах “Новый мир”, “Красная Новь”, сотрудничать в которых я продолжаю.

Заработок мой нерегулярен и недостаточен и я считаю что имею право на получение пайка не меньше чем иные люди напечатавшие один рассказ и пользующиеся пайком.

Прошу Вашего распоряжения о включении меня в

список писателей прикрепленных к Госснабжению.

25/VII-32 г.

Москва».

На оборотной стороне этого заявления читаем: «Считаем снятие тов. Рудермана талантливого поэта со снабжения ошибкой, которую надо срочно исправить». Под этой фразой стоят подписи, и среди них собственноручная подпись Мандельштама:

«Джек Алтаузен

М. Светлов

В. Казин

О. Мандельштам

И. Уткин

В. Инбер

Г. Коренев»¹⁵⁶.

Г. Е. Коренев - поэт и публицист, член Московской

ассоциации пролетарских писателей (МАПП).

Время было «пайковое». Кстати, на одном из листов этого же архивного дела фамилия Мандельштама присутствует в недатированном и неозаглавленном отпечатанном списке писателей; поскольку это лист находится среди документов, связанных с распределением пайков, есть основания полагать, что это перечень литераторов, прикрепленным к определенным пайковым категориям¹⁵⁷.

Имя Мандельштама стоит, в числе прочих, и под недатированным письмом в московский горком писателей с ходатайством о зачислении на «особое снабжение» И. А. Аксенова:

«В ГОРКОМ ПИСАТЕЛЕЙ

Как Вам известно, при зачислении писателей на так называемое, особое снабжение, был допущен ряд досадных пробелов. Мы хотели бы обратить Ваше внимание на одну из этих ошибок допущенную в отношении И. А. Аксенова. Товарищ Аксенов - поэт, драматург, искусствовед, литературный критик и переводчик, внес в нашу литературу весьма ценные культурные вклады. Достаточно упомянуть хотя бы исследование о Гамлете многотомный труд об английских драматургах Елизаветинской эпохи, книгу о Пикассо, сыгравшую большую роль в идеологическом развитии современной живописи и, наконец, блестящие по поэтическому мастерству и глубине истолкования сценические переводы И. А. Аксенова, используемые как на сцене («Великодушный рогоносец»), так и в образцовых изданиях (Бен Джонсон).

Отнюдь не являясь узко кабинетным теоретиком тов. Аксенов, своими публичными выступлениями, статьями и лекциями вел и ведет активную и плодотворную работу.

Вся эта многолетняя и широко развернутая деятельность не принесла И. А. Аксенову никакого материального обеспечения. Тов. Аксенов, которого, заметим кстати<,> отнюдь не коснулись заботы об улучшении жилищного положения писателей, проживает вместе с больной женой в исключительно убогой каморке и вынужден для добывания прожиточного минимума отдавать значительную часть своего ценного для литературы времени службе в различных учреждениях.

Мы твердо уверены, что горком писателей пойдет навстречу нашей настоятельной просьбе о скорейшем улучшении материально бытовых условий тов. Аксенова.

О. Мандельштам В. Мейерхольд А. Дживелегов Б. Пастернак Виктор Шкловский М. Зенкевич И. Сельвинский»¹⁵⁸.

Практически идентичное (за исключением ряда мелких деталей) письмо об И. А. Аксенове было направлено в Оргкомитет Союза советских писателей (в Оргбюро). Под письмом стоят те же подписи, только в ином порядке.

Письма об Аксенове не датированы, но есть все основания полагать, что они были написаны в июле 1932 года и, вероятнее всего, в двадцатых числах июля, поскольку в этой же единице хранения в архиве ИМЛИ¹⁵⁹ содержится ходатайство Л. Б. Каменева «о предоставлении особого снабжения Ив. Ал. Аксенову». Письмо Л. Б. Каменева - на бланке издательства «Academia» (Каменев возглавил издательство в мае 1932 года); датировано 28.VII. 1932 г. Принимая во внимание, что просьба М. Рудермана о включении его в список писателей, «прикрепленных к Госснабжению», датирована 25 июля 1932 г., можно предположить, что в это время решался вопрос о списках писателей, которые должны будут получать означенный паек.

В годы вторичного проживания Мандельштама в Доме Герцена Иван Александрович Аксенов был одним из тех людей, с которыми поэт общался часто.

Как получением жилья Мандельштам был в первую очередь обязан Н. Бухарину, так же Бухариным, несомненно, было инициировано выделение Мандельштаму пенсии «за заслуги перед русской литературой» (двести рублей в месяц). Удостоверение «персонального пенсионера» Мандельштама датировано 23-м марта 1932 г. Но о получении пенсии, как о деле решенном, упоминает брат поэта А. Э. Мандельштам в письме отцу от 19 марта:

Л. В.] будут подрабатывать лит<ературной> работой - газетной или другой. Таким образом они пришли, наконец, к какой- то пристани. Сейчас они сидят без денег. Выругай Осю, что не послал тебе денег, он мог это сделать. (Тверской б<ульвар>, 24, кв. 8»¹⁶⁰.

Рассеянный Александр Эмильевич, как мы видим, неточно сообщил номер дома - речь, несомненно, идет о Доме Герцена, доме 25 по Тверскому бульвару. Но можно утверждать, что и номер квартиры им назван неверно.

В пенсионном удостоверении Мандельштама указано, что он проживает по адресу: Тверской бульвар, 25, кв. 6.

Итак, Мандельштамы жили в правом флигеле сначала в одной комнате, а затем в другой, лучшей. «Хотя новая комната была рядом со старой и окна выходили на ту же сторону, она казалась веселой и солнечной, может быть, тут играли роль светлые обои, и не было перед самым окном дерева»¹⁶¹.

В пояснениях к начерченному ей квартирному плану В. А. Смирнова-Ракитина указывает, что жильцами квартиры № 6 были Т. Л. Дубинская, С. П. Бородин, Н. В. Чертова и М. А. Никитин. На ее плане эта квартира показана на первом этаже двухэтажной части правого флигеля - эта часть граничит непосредственно с проездом Тверского бульвара. Мандельштама в связи с этой квартирой она не упоминает, его мы находим на ее плане в квартире № 4 (дальний от Тверского бульвара, ближайший к главному зданию усадьбы конец одноэтажной части правого флигеля). Дело не в том, что ее пояснения к плану озаглавлены «Как были заселены квартиры дома № 25 в 1931 году». Мандельштам же, несомненно, поселился в правом герценовском флигеле не в 1931-м, а в начале 1932 года. Это понятная неточность, план составлялся по памяти. Основываясь как на выше цитированных мемуарах Эммы Герштейн, которая пишет о том, что, хотя Мандельштамы и сменили комнату, но остались в одной квартире с Рудерманами, так и на словах Н. Мандельштам, которые будут приведены ниже (см. беседу Н. Мандельштам с К. Брауном), можно сделать определенный вывод, что Мандельштамы в выходящей на бульвар двухэтажной части здания не жили. Хотя пенсионное удостоверение датировано 23.03.1932 г., но готовились документы для назначения пенсии, без сомнения, заранее. На это в частном порядке обратил внимание автора статьи П. М. Нерлер, и его предположение о том, что Мандельштам мог на самом деле и не проживать в шестой квартире, представляется убедительным. Мандельштам мог полагать в тот период, когда жилищная комиссия на своих «драматических» заседаниях распределяла жилье - причем, как было показано выше, принимались одни решения, потом отменялись и заменялись другими, а после этого нередко возвращались к предыдущим или приходили к какому-либо третьему варианту и т. п. (и можно было бы привести документы, не относящиеся прямо к Мандельштаму, но ярко иллюстрирующие запутанность и «остроту» жилищных дел), - что он «попадет» в квартиру 6, тем более, что он шел как бы «в связке» с Пришвиным, а Пришвину было обещано жилье в кв. 6 (хотя на плане В. Смирновой-Ракитиной мы и его там не находим, но, вероятно, это объясняется тем, что Пришвин практически не жил на Тверском бульваре, а только иногда бывал в течение недолгого времени в выделенной комнате, независимо от того, где она находилась).

«Внизу рядом с Мандельштамами, - пишет Э. Герштейн, - жил поэт Амир Саргиджан с женой»*.

Непонятное и никак не мотивированное слово «внизу», возможно, приобретает смысл в сопоставлении с чертежом и пояснениями В. А. Смирновой-Ракитиной. Ведь, как было указано, правый флигель Дома Герцена образуют две составляющие: одноэтажная часть во дворе владения (и в отношении этой части определение «внизу» было бы бессмысленным) и соединенная с первой двухэтажная часть, непосредственно граничащая с проездом Тверского бульвара. В отношении этой части слово «внизу» вполне уместно - речь идет о первом этаже. Но именно в этой части флигеля на плане В. Смирновой-Ракитиной и расположена квартира № 6, причем специально помечено рядом с номером квартиры: «1 эт.».

Вообще эта часть существующего флигеля уже на плане 1864 года обозначена как «строение двухэтажное каменное жилое». После 1905 года флигель сдавался «для разной конторской надобности». А в 1931 году в этой части флигеля поместилась редакция журнала «Локаф» (будущее «Знамя») - «Литературное объединение писателей Красной Армии и Флота»¹⁶². Редакция «Знамени» находилась здесь еще в 1990-е годах. В пояснениях к своему чертежу В. Смирнова-Ракитина вписала в печатный текст рукописную ремарку в связи с этой частью флигеля: «сначала Литфонд, затем журнал Знамя».

Однако, в письме П. П. Перцову (сентябрь 1932 г.) Саргиджан указывает свой адрес так: «Тверской бульвар, 25 кв. 5»¹⁶³. Естественно, приоритетным источником следует считать письмо Саргиджана. Смирнова-Ракитина указывает его проживающим в кв. 6; он сам пишет, что живет в кв. 5. Он лучше знал, где он жил. Тем более что Смирнова-Ракитина создавала свой план и писала пояснения к нему позднее, не в начале 1930-х годов. И, тем не менее, очень многое на ее плане и в пояснениях к нему точно. Автор статьи некоторые позиции на плане и в пояснениях проверял по другим источникам, и данные совпадали с данными В. Смирновой-Ракитиной. К примеру, Н. Я. Мандельштам в беседе с К. Брауном (см. ниже) говорила, что в их квартире было три комнаты. У Смирновой-Ракитиной так и указано, что в квартире 4 жили Мандельштам, Рудерман и Острогорский. Так или иначе, комнаты Мандельштамов и Саргиджана не находились в одной квартире. Не было в их квартиры и общего входа. Н. Мандельштам в беседе с Брауном указывала, что их квартира никак не сообщалась с квартирой, где жил Саргиджан, - «общей кухни не было» и « где-то там у них прямо с улицы вход в их комнату». Если «с улицы», то, может быть, с Тверского бульвара (правда, есть в эту часть флигеля вход и со двора Дома Герцена)? Хотя «прямо с улицы» может значить, конечно, и «прямо со двора». Квартира 5 тоже есть на плане Смирновой-Ракитиной, она находится между квартирами 4 и 6. Квартира 5 была расположена в одноэтажной, дворовой части правого флигеля; таким образом, слово «внизу» в отношении к пятой квартире тоже могло быть применимо - «внизу» по сравнению с двухэтажной составляющей флигеля. На плане В. Смирновой-Ракитиной квартира 4 («мандельштамовская») - наиболее удаленная от Тверского бульвара - обозначена, помимо номера, еще и условной стрелкой, и эта стрелка покрывает именно три комнаты. А дальше на плане перегородка и за ней уже квартира 5, т. е., действительно, не было общего коридора, общей кухни и общего входа. Саргиджан, очевидно, проживал какое-то время в квартире 5 (не исключено, что он мог позднее переместиться в соседнюю шестую).

Имеет смысл сопоставить информацию В. Смирновой-Ракитиной со сведениями из другого документа - списка членов Московского горкома писателей на 1932 год¹⁶⁴. Там в качестве жильцов квартиры 6 упоминаются не только О. Мандельштам, но и Н. Острогорский, Н. Незлобин, Ф. Малов (у Смирновой-Ракитиной «помещен» в кв. 5) и даже П. Павленко (если и живший в этом флигеле, то недолго; вскоре он оказался в противоположном). При этом номера квартир М. Рудермана, Саргиджана и Т. Дубин- ской не указаны. Однако в анкете Рудермана от 3 апреля 1934 года адрес такой: Тверской бульвар, 25, кв. 6 (анкеты членов горкома писателей в фонде Союза советских писателей - данные Д. В. Зуева). Напрашивается небесспорный вывод: квартира 6 была, думается, неким общим официальным адресом, «покрывающим» ряд комнат первого этажа правого флигеля Дома Герцена. А практически жители располагались кто в 4-ой, кто в 5-ой, а кто собственно в 6-ой квартирах.

Обратимся к еще одному свидетельству, не противоречащему, думается, сделанным выводам. Татьяна Михайловна Рудерман (Могилевская), дочь поэта, хорошо помнит комнату ее отца, в которой она жила во время Великой Отечественной войны. Она сообщила автору статьи следующие сведения. Родилась Татьяна Михайловна в 1932 году, в 1943-м ей было уже одиннадцать лет. Комната в 11 кв.м. находилась в дальнем от Тверского бульвара конце правого флигеля Дома Герцена. Вход в квартиру - с торца флигеля, ближнего к главному дому усадьбы (сейчас здесь вход в библиотеку Литинститута). Сначала - нечто вроде сеней, там, по словам Татьяны Михайловны, помещался всякий хлам. Единственное окно комнаты Рудермана смотрит во двор; оно второе, считая от вышеупомянутого торца. В комнату, где они жили, надо было входить из коридора направо, она была второй по правую руку. А в первой комнате от входа по эту же сторону коридора жил тогда, во время войны, критик В. С. Сидорин, у него жилище было несколько больше (позднее, в 1948-1950 годах, он руководил Литературным институтом). Эта комната сохранилась, ее окно - самое левое, если стать лицом к флигелю во дворе, т. е. первое, ближайшее к главному дому усадьбы. Комната же Рудерманов не сохранилась. Стена, отделявшая ее от комнаты Сидорина, стоит, а вот противоположная была снесена, и сейчас бывшее жилье Рудерманов является частью читального зала. Судя по всему, это и была «первая» комната, в которой поселились Мандельштамы, а потом ее занял М. Рудерман с семьей. Заметим, что в цитированном выше черновом письме Мандельштама И. Гронскому (весна 1932 года) поэт упоминает, что комната была «в 10 м» («11 кв.м.», по словам Т. М. Рудерман) и что «кран» находился «в гниющей уборной» (как помнится Т. М. Рудерман, протекающая, сырая уборная находилась действительно напротив комнаты Сидорина, чуть левее от их комнаты). В квартире была еще то ли одна, то ли две комнаты, точно Татьяна Михайловна не помнит. Согласно плану Смирновой-Ракитиной, в этой квартире была еще только одна комната. Во всяком случае, соседняя комната и стала вторым жильем Мандельштамов. В том же письме Гронскому Мандельштам пишет, что, оставив «первоначальную каморку», он переселился в «соседнюю, несколько более сухую и просторную комнату». Два окна этой бывшей комнаты смотрят во двор Литинститута; соответственно, это третье и четвертое окно, считая от ближнего к главному зданию усадьбы окончанию флигеля. Во время войны в этом помещении жил, как запомнилось Татьяне Михайловне, некий «повар». Эта комната также стала частью читального зала библиотеки. Уверенно назвать номер их тогдашней квартиры Татьяна Михайловна не смогла, но сказала, что «вроде бы шесть». Рядом, жила семья писателя Ф. Малова, но уже за стеной, в другой квартире, пятой, с другим входом - вход сохранился, он находится поблизости от двухэтажной части строения; по свидетельству работников библиотеки, некоторое время тому назад еще можно было видеть на двери табличку с номером 5 (отметим, что эти сведения - о месте проживания Ф. Малова и номере квартиры - полностью совпадают с данными В. А. Смирновой-Ракитиной).

Как и когда попал к Мандельштаму в соседи по флигелю Амир Саргиджан?

Амиру Саргиджану (настоящее имя Сергей Петрович Бородин; псевдоним, который он использовал до 1941 года, связан как, видимо, с полувосточным происхождением - его мать принадлежала к старинному татарскому роду - так и с увлечением писателя Средней Азией и вообще Востоком) жилье при Доме Герцена досталось также не просто. Еще летом 1930 года он направил в ВССП заявление о получении жилплощади, причем, как видно из текста заявления, не первое.

«1930 июль 23

В ВССП

Заявление:

Л. В. ] список я не попал. Настоящим прошу обратить на это внимание, обследовать (если не верите) мою заинтересованность в жилье и сделать соответствующие выводы. (Комнаты у меня нет с 1923 года).

Амир Саргиджан»*.

25 февраля 1931 г. жилкомиссия ВССП упоминает Саргиджана в числе тех литераторов, которые могут рассчитывать на получение жилья, но в довольно туманной перспективе:

«Постановили:

<...>

2. Т. т. Ивневу, Бройде, Дубинской, Оверьяновой, Ашу- кину, Добржинскому, Борисову, Саргиджану предоставить площадь при дальнейшем получении жилплощади»**.

Саргиджан продолжал жить в Кунцеве, где снимал комнату. 29 июня того же года жилищный вопрос обсуждается в свете отношений с БСТО - теми датскими концессионерами, о которых уже не раз шла речь на страницах данной работы:

«Протокол № 18 заседания РАСШИРЕННОГО ПРЕЗИДИУМА Моск. отд. Всер. Союза Совет. Писателей от 29-го июня 1931 год.

<...>

СЛУШАЛИ: 5. Доклад строй и жил. комиссии ВССП о переустройстве дома, занимаемого БСТО-ом в связи с вселением писателей нуждающихся в жилплощади (А. Эфрос).

ПОСТАН.: а) Проект переустройства правого флигеля под квартиры утвердить».

Далее в этом документе говорится о тех, кто составляет «основную группу вселяемых» - им уже можно «разрешить сбор вступительных взносов». А в группе тех, кто

Архив ИМЛИ. Ф. 157. Оп. 1. Ед.хр. 265.Л. 16. Архив ИМЛИ. Ф. 157. Оп. 1. Ед. хр. 262. Л. 2. может получить жилье в дальнейшем, позднее, упомянут и Саргиджан*.

В августе 1931 года Саргиджан сообщает, что жить ему стало еще труднее:

«В жилищную комиссию ВССП

Заявление:

У меня ухудшились жилищные условия: ко мне приезжает жена с ребенком. Поэтому прошу ускорить Л. В.] требует освобождения занимаемой мной комнаты (на даче).

Амир Саргиджан

1931 авг. 1»**.

Четвертого октября 1931 г. секретариат ВССП вновь поместил Саргиджана в группу тех литераторов, которые ожидают «удовлетворения жил-площадью» «во 2-ую очередь»***. Жилья все нет, и Саргиджан направлет в связи с этим весьма резкое, даже угрожающее письмо в писательский союз:

«В правление Союза Писателей

В Союзе писателей происходит “распределение” квартир. Кто их получает? Члены Союза? Нет. - Только члены жилищной комиссии, плюс маститые бессмертные члены Правления, которые этим ЛИШЬ УЛУЧШАЮТ свою жилищную площадь.

Союзнический молодняк остается попрежнему [так! - Л. В.] на улице. Кто считает это положение нормальным? Только члены правления.

Об отношении к молодняку и ОБЩЕСТВЕННИКАМ в Союзе будем говорить в другой раз и в другом месте. Подчеркиваю только, что распределение квартир ПРЕВОСХОДНО показывает это отношение».

Архив ИМЛИ. Ф. 157. Оп. 1. Ед. хр. 262. Л. 5.

Далее Саргиджан говорит о своих литературных трудах и общественной работе в Средней Азии. И заканчивает он свое письмо так:

«Из сказанного видно, что как по творческой продукции, так и по общественной работе я имею все данные для того, чтобы ТРЕБОВАТЬ от Союза активного отношения к этому вопросу, а не нормального внесения в почетный и липовый список “первой очереди”.

Амир Саргиджан»¹⁶⁵.

«Слушали: I. Письмо Саргиджана.

Постановили: Поставить на вид т. Саргиджану недопустимость подобного обращения антиобщественного не только по форме, но и по существу; сообщить ему, что распределением квартир ведает не ВССП, а Жилкомиссия»¹⁶⁶.

И, наконец, 6 февраля 1932 г., на том же заседании жилкомиссии ВССП, где речь шла, в частности, о том, чтобы предоставить Мандельштаму «вторую комнату Андрея Новикова» (которую Мандельштам так и не получил), в отношении Саргиджана, напомним, было вынесено решение «не удовлетворить» (см. выше).

Таким образом, Саргиджан мог стать соседом Мандельштама никак не ранее февраля 1932 года. Но и не позднее июня: ведь, отвечая на анкетный вопрос Е. Я. Ар- хиппова («Любите ли Вы Мандельштама? Какую книгу более?»), поэт А. В. Звенигородский написал: «Очень талантлив и с большой эрудицией поэт. Люблю его как человека (на этих днях познакомился с г. Мандельштамом у поэта А. Саргаджана [так! - Л. В¹⁶⁷.

На первых порах отношения между соседями были хорошими. Об этом свидетельствуют и Э. Герштейн, и Б. Кузин.

Э. Герштейн: «С ними [Саргиджаном и его женой - Л. В. ] Мандельштамы были в приятельских отношениях, соседи заходили друг к другу»¹⁶⁸.

Б. Кузин: «Очень открытый Мандельштам легко сходился с людьми при первой же встрече. Я к этому привык и знал, что его восторженным отзывам о каком-нибудь новом знакомом не всегда нужно придавать значение. Однажды он с восхищением рассказал мне о появившемся по соседству с ним в доме Герцена некоем Амирджанове [Б. С. Кузин ошибочно составил из двух слов литературного псевдонима С. П. Бородина вымышленную фамилию - Л. В и божок. Он был действительно очень хорош. Хозяин его мне не понравился»¹⁶⁹.

Со временем, однако, отношения стали менее доброжелательными - так, во всяком случае, вспоминала Н. Я. Мандельштам в беседе с американским славистом Кларенсом Брауном. Она полагала, что Саргиджан и его жена были специально «приставлены» следить за Мандельштамом.

«К. Б. [Кларенс Браун - Л. В.] А вы жили не на одной?..

Н. Я. [Надежда Яковлевна - Л. В

К. Б. А что - общая кухня была?

Н. Я. Ничего общего, нет, нет. Десять раз в день она [жена Саргиджана, Т. Л. Дубинская - Л. В.] заходила, и он заходил, как только к нам кто-то приходил. Очевидно, велся учет наших посетителей. Эти разговоры об иностранцах были такого плана - что необходимо встретиться с таким-то, что он даст чулки, что он даст что-нибудь, что через них можно получать вещи, вот так. Это все время она ко мне приставала, низкопробная. Между прочим, сейчас я забыла фамилию, была очень шумная история - выслали корреспондента “Нойе фрайе прессе”, по-моему, венской газеты. И за него сел его брат, много лет просидел, сейчас уже где-то под Москвой живет. Это работа жены Саргиджана, она, вероятно, была ведущей фигурой в этой истории. Он был обвинен в оскорблении русских женщин, боюсь, что он оскорбил эту даму... <...> Как-то в самом начале знакомства, еще не было ясно, кто они, они зазвали О. Э., он познакомился с этим корреспондентом. Очень милый интеллигентный человек был. Но Ося сразу понял, что нельзя разговаривать при Дубинской и Саргиджане»¹⁷⁰.

Нет сомнений в том, что писательская усадьба и ее обитатели находились под неусыпным наблюдением кураторов с Лубянки. «Там все кишело всякой писательской шушерой и провокаторами», - так отзывается о Доме Герцена Б. С. Кузин¹⁷¹ резкая оценка «разрешенной» литературы (см. ниже). Доносили ли на Мандельштама его соседи по флигелю С. П. Бородин - Саргиджан и Т. Л. Дубинская? Мнение Н. Мандельштам, при всей весомости его, не более чем предположение, и, не имея доказательств, никого ни в чем обвинять нельзя.

По словам Надежды Яковлевны, Мандельштамы и Саргиджан с Дубинской в одной квартире не жили. Но, в любом случае, комната, в которую Мандельштамы перебрались из первоначально доставшейся им в правом флигеле, была, как мы знаем, точно ближе к бульвару (об этом автору статьи говорила в свое время и Э. Г. Герштейн), т. е. ближе к соседству с Саргиджаном и Дубинской.

Н. Мандельштам упоминает иностранного корреспондента, с которым Мандельштам познакомился у Саргиджа- на. Нетрудно установить, что речь идет о Николаусе Бассехе- се (Nikolaus Basseches, 1895-1961), австрийском журналисте, действительно писавшем для «Нойе фрайе прессе». Он жил в Советской России пятнадцать лет. Его имя многократно упоминается на страницах «Московского дневника» Вальтера Беньямина (Беньямин был в Москве в декабре 1926-го - январе 1927 года). Бассехес был выслан из СССР в 1937 году. Выслать его, впрочем, хотели и раньше. В письме Сталина Кагановичу и Молотову (не позднее 15 июля 1932 г.) его фамилия упомянута:

«<...>

Посылаю вам гнуснейшую [так! - Л. Мы его хотели выгнать из СССР, но в виду раскаяния - он был оставлен в СССР⁴. Он писал потом гнусности о политике хозрасчета. Но мы, по глупости своей, прошли мимо этих гнусностей. Теперь он изощряется по поводу займа и колхозной торговли. А мы молчим, как идиоты, и терпим клевету этого щенка капиталистических лавочников. Боль-ше-ви-ки, хе-хе.

Предлагаю: а) облить грязью эту капиталистическую мразь на страницах ‘Правды” и “Известий”;

б) спустя некоторое время после того - изгнать его из СССР⁵».

Примечания 4 и 5 в цитируемом издании:

Л. В.] приняло решение: “За заведомо клеветническое сообщение заграницу в “Нейе Фрейе Пресс” о том, что заключенные уголовные преступники якобы работали на лесозаготовках на севере, а потом в связи с кампанией в заграничной печати якобы переведены с севера в другие места, имеющее целью дать новый “материал” для антисоветской кампании, корреспондента “Нейе Фрейе Пресс” Бассехеса выслать из СССР. <...> 5. Бассехес Н. был выслан из СССР в июне 1937 г. (см. Lyons E. Assignment in Utopia. London, 1938. P.336)»*.

С тем, чтобы Бассехеса «облить грязью», как это предлагал Сталин, «Правда» не задержалась. 21 июля 1932 года в ней появилась заметка «Самовлюбленный клеветник». Н. Я. Мандельштам в беседе с К. Брауном вспоминает, что австрийский журналист был якобы обвинен «в оскорблении русских женщин». Есть все основания полагать, что эта формулировка восходит к тексту упомянутой заметки, подписанной «Д. Велопольский» (заметим, что фельетон в «Правде» появился в то время, когда Мандельштамы жили по соседству с Саргиджаном и его супругой, а Бассехес арендовал квартиру там же, в Доме Герцена, но в противоположном флигеле - об этом ниже):

Л. В.] свою домашнюю работницу. Занимаемую им жилплощадь он превратил в уголок буржуазного мира, в некоторое экстерриториальное пространство, на которое как бы не распространялись советские законы о труде и советские понятия о приличии. Этот мещанин обращался с домашней работницей так, как если бы он жил не в Москве, а где-нибудь в австрийском захолустном местечке.

Дело дошло до народного суда. Мещанин получил урок советской правовой грамоты и советского хорошего тона. Он был вынужден уплатить домашней работнице то, что ей полагалось.

Сталин и Каганович. Переписка 1931-1936. М., 2001. С. 224-226.

<...>

и пожимал плечами в статье. Он издевался над народными судьями, у которых нет университетского диплома. Он дрянно клеветал и из Вены показывал кукиши советской власти.

<...>

Этот мещанин с дипломом инженера состоит московским корреспондентом «Нейе фрейе прессе» [так! - Л. В.] и зовут его Николай Бассехес.

Это было года два назад. Николай Бассехес продолжает осведомлять буржуазную публику о Советском Союзе. Вернее, не осведомлять, а злобно клеветать на Советский союз [так! - Л. В.]»¹⁷²

принудительный. Ничего не смыслит этот «мещанин» и в советской культуре. Образец тона заметки: «Это - психология продажного наймита пера, который пускает в ход жульнические фокусы, выкрутасы, чтобы обмануть общественное мнение рабочих капиталистических стран». Завершается статья так: «Клевета - это и есть стиль господина Николая Бассехеса. Это он сам во всем своем самовлюбленном ничтожестве»¹⁷³.

(В 1925 году «Правда», однако, в помещенной на первой странице газеты статье «Англия и Восток в свете буржуазного объективизма» сочувственно и обильно цитировала одну из публикаций Бассехеса.)

Как было упомянуто выше, Бассехеса выслали из СССР в 1937 году. В «Правде» появилось лаконичное сообщение под заголовком «Хроника»: «Распоряжением Народного Комиссара Внутренних Дел иностранному журналисту Н. И. Бассехесу предложено покинуть пределы СССР за систематическую злостную клеветническую антисоветскую кампанию в эстонской, чехословацкой печати и печати других стран. (ТАСС)»*. (Корреспонденции Н. Бассе- хеса публиковались не только в Вене.)

Говоря о трагедии крестьянства в период коллективизации, Д. Рейфилд в своем исследовании «Сталин и его подручные» упоминает Н. Бассехеса так: «Горсточка европейских журналистов - Николаус Бассехес в Германии, Гарет Джонс и Малькольм Маггеридж из Великобритании - оказались честными свидетелями и печатали правдивые и подробные статьи, но их голоса заглушались беззастенчиво самоуверенными заявлениями, что все в порядке...»**.

Несомненно, не может не вызывать на размышление тот факт, что именно этого иностранного журналиста, вызвавшего в 1931-1932 годах немалое раздражение в самых высоких кругах власти в СССР, пригласили к себе Саргид- жан и Дубинская.

Но вот в одном из протоколов заседаний жилкомиссии ВССП (от 1 ноября 1931 г.) мы встречаем следующий пассаж:

«Комиссия поручает т. Евдокимову заключить с гр. Бахетисом договор (на год) на сдачу второго этажа в левом крыле Дома Герцена с правом пользоваться кухней в первом этаже до весеннего строительного сезона, когда гр. Бахетис обязуется собственными средствами оборудовать кухню в верхнем этаже»¹⁷⁴. Указано при этом, что таинственный «Бахетис» был иностранным корреспондентом.

В протоколах заседаний правления ВСП (позднее ВССП) и жилищной комиссии искажения фамилий писателей встречаются многократно (и не только писателей - например, фамилия уже знакомого читателю поверенного БСТО встречается в протоколах в формах «Гласс», «Глас», «Клясс» и «Кляс»). Нет ничего невероятного в том, что достаточно сложно звучащая для русского слуха фамилия журналиста могла подвергнуться искажению.

Договор с БСТО об аренде помещений в писательской вотчине прекращал свое действие, напомним, в 1931 году. Датчане должны были освободить занимавшуюся ими площадь. Это было одной из причин оживленной деятельности писательской жилкомиссии в это время - литераторов, желавших улучшить свои жилищные условия, было много, надо было установить очередность в получении жилья, создать списки тех, кто имеет право на получение комнаты или квартиры в первую очередь, во вторую и т. д. Часть жилого фонда Дома Герцена не досталась, однако, литераторам - квартиры заняли иностранные журналисты:

Л. В. ] иностран. корр. по соглашению с Наркоминде- лом» (протокол Секретариата ВССП от 4 октября 1931 г.)¹⁷⁵.

Конечно, когда речь идет о том, что с «гр. Бахетисом» планируется заключить договор «на сдачу второго этажа» левого крыла Дома Герцена, имеется в виду квартира (причем, судя по всему, в «фасадной» части строения), а не целый буквально второй этаж обширного флигеля.

Примем во внимание и то, что в списке В. А. Смирновой-Ракитиной «Кем были заселены квартиры дома 25 в 1931 году» мы встречаем и такую строку: «кв. 29 - Немецкий корреспондент» - правда, его жилье на плане указано хотя и в левом флигеле, но не в той части, которая смотрит на Тверской бульвар, а в дворовой.

(После того как автор статьи закончил ее первый вариант, он познакомил с ней Е. В. Пастернак. Прочитав работу, Елена Владимировна сообщила, что ее покойный муж, Евгений Борисович Пастернак, живший в интересующие нас годы с матерью в левом флигеле Дома Герцена, говорил ей о том, что по соседству с ними проживал корреспондент Бассехес. Так что предположение подтвердилось.)

¹⁷⁶ говорила ему в 1980-е годы, что иностранный корреспондент (П. Нерлер со слуха записал его фамилию тогда как «Барсехес») со своими собаками помещался в квартире, которая располагалась над той, в которой проживала она и Саргиджан. Если это было так, то подтверждаются сведения В. Смирновой-Ракитиной: Саргиджан все-таки был жильцом квартиры 6 (возможно, перебравшись туда из пятой). А так как иностранный журналист, живший над ними, это, без сомнения, Бассехес, то левым флигелем в документах жилкомиссии ВССП, относящихся к нему, называется (вопреки обыкновению) тот, который мы видим, стоя на бульваре лицом к Дому Герцена, по правую руку.

Так или иначе, Бассехес был одним из заметных соседей Мандельштама в писательской усадьбе.

Выскажем осторожное предположение. Николаус Бассехес стал, видимо, прообразом журналиста Гейнриха в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова. «Золотой теленок» публиковался в 1931 году в журнале «30 дней», отдельным изданием книга вышла в 1933 году. Бассехес был заметной фигурой в писательско-журналистском мире Москвы, а уж в эти годы «скандал» с ним, о котором писала «Правда», «очень шумная история», по словам Н. Я. Мандельштам - это ее определение, очевидно, относится не к высылке журналиста в 1937 году, а к «эксплуатации» домработницы - должны были повысить внимание к нему. В «Золотом теленке» «господин Гейнрих» - «представитель свободомыслящей австрийской газеты»¹⁷⁷; вспомним, что Бассехес был корреспондентом «Neue Freie Presse», т. е. «Новой свободной газеты». «Маленький и злой» Гейн- рих подозрительно хорошо говорит по-русски, хвалит Художественный театр (а Бассехес писал и о культурной жизни Москвы), критически относится к строительству социализма в СССР и иронически именует себя «наемником капитала» (в процитированной заметке «Правды» Бас- сехес именуется «наймитом пера»). Ездил Бассехес и на «смычку» Турксиба в Среднюю Азию, как едет в «Золотом теленке» Гейнрих. Во всяком случае, личность Н. Бассехеса заслуживает дальнейшего изучения; не исключено, что в австрийских и немецких архивах могут быть обнаружены в связи с ним какие-либо интересные материалы.

как и его старший брат Николай («Николаус» впоследствии), родился в Москве (в 1900 году). Их отцом был торговый агент Иосиф Николаевич Бассехес (меха, пух, перья для шляп)¹⁷⁸. Альфред Бассехес находился «в местах заключения МВД» с 1950 по 1955 год. Был реабилитирован. В личной карточке, заполненной недавно вышедшим на свободу А. И. Бассе- хесом в декабре 1955 года, о брате-журналисте не говорится¹⁷⁹. Обоих братьев упоминает в своей книге «Что было - то было, и кое-что еще...» композитор Н. В. Богословский - правда, с искажением имен: австрийского корреспондента он называет Альфредом, а его брата-искусствоведа почему-то Анатолием¹⁸⁰.

После получения «площади» в Доме Герцена жизнь Мандельштамов стала на какое-то время более спокойной. Ночевки у родственников и в съемных комнатах закончились. Во-вторых, осталось в прошлом, так или иначе, измотавшее поэта «дело о плагиате» в связи с обработкой переводов «Тиля Уленшпигеля». В-третьих, назначена пенсия. А 23 апреля 1932 г. появилось постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», которое упразднило ВОАПП и РАПП (Всесоюзное объединение ассоциаций пролетарских писателей и Российскую ассоциацию пролетарских писателей). Слишком левые, считавшие, что они, с непогрешимым марксистско-ленинским учением в кармане, могут и имеют право наставлять всех остальных в литературе, лишались своих позиций. Это не могло не радовать. (Хотя главной причиной ликвидации ВОАПП и РАПП послужила, без сомнения, идея о создании в близкой перспективе единого писательского объединения под непосредственным руководством партийной верхушки - больше не могли быть терпимы ни частные хозяйства в деревне, ни фракции в партии, ни разномастные писательские союзы.) Мандельштам пишет в это время замечательные стихи и печатается - в 1932 году в № 4 «Нового мира» появляются два его стихотворения - «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!..» и «О, как мы любим лицемерить.»; в шестой книжке «Нового мира» еще четыре: «Рояль», «Батюшков», «Ламарк» и «Там, где купальни, бумагопрядильни.».

Но соседство взрывного, легко возбудимого и эгоцентричного Мандельштама и нагловатого и напористого (судя хотя бы по его обличительно-угрожающему письму в правление писательского союза, которое было приведено выше) Бородина-Саргиджана, с его навязчивой женой, никак не могло быть безмятежным. Конфликт разразился, и 13 сентября 1932 года в главном здании писательского центра состоялся, под председательством А. Н. Толстого, товарищеский суд над Саргиджаном в связи с его рукоприкладством в отношении О. Мандельштама и Н. Мандельштам. Причина конфликта сводилась к следующему. Саргиджан занял у Мандельштамов определенную сумму денег, долго не отдавал. Случился скандал, переросший в потасовку, в которой Саргиджан ударил и Надежду Яковлевну. Мемуарные свидетельства об этом инциденте и суде давно опубликованы, поэтому отсылаем читателя к соответствующим воспоминаниям¹⁸¹

«[Н. Я.:] Самый эпизод драматический состоял в том, что мы стояли во дворе, она [жена Саргиджана - Л. В.] прошла мимо и что-то сказала наглое. не помню даже что, но.

К. Б. По поводу чего?

Н. Я. Совсем как-то, не по поводу чего. Так, пожала плечами и что-то сказала... О. Э. сказал, чтобы я шла домой и не разговаривала с ней. Через минуту раздался крик во дворе: “Мандельштам меня оскорбил!”, ворвался Саргиджан, даже не ворвался, мы заперли дверь, я открыла дверь, и он меня ударил очень сильно. Он минуту буйствовал в комнате и убежал. Это все. А дальше соседний судебный участок не принял дело. Мы хотели просто подать в суд, и он бы получил штраф, скажем, за скандал. Видимо, этот соседний участок был предупрежден, что нельзя принимать дело.

К. Б. Профсоюзный суд?

Н. Я. Это не суд, это такой специальный разбор дела, специальная комиссия. Председателем был Алексей Толстой. Вынесен был очень странный приговор о том, что это пережитки буржуазного строя и что нужно. что обе стороны виноваты. Зачитывалась бумага, в которой целый ряд писателей просил не допускать обиды бедного Сар- гиджана. Известно, что писатель Малашкин, когда к нему пришел Саргиджан, выгнал его. Толпа вся, которая была на этом суде, эта писательская толпа подняла совершенно дикий крик и выгнала судей. Судьи забились в маленькую комнатку, их несколько часов не пропускали, толпа писательская оставалась, шумела и кричала. Наконец, вышел Алексей Толстой, на него накинулись с криками. Он, пробираясь сквозь толпу, говорил: “Оставьте меня, оставьте, я ничего не мог сделать, нам было приказано!” На этом первый эпизод кончился.

Второй эпизод был пощечиной, потому что М. считал, что человек не должен слушаться приказаний такого рода¹⁸². Вот эта вся история.

писательский двор, Тверской бульвар, двадцать пять, это очень часто у нас делалось - распоряжение, чтобы человек, который вызвал какой-то скандал, сидел дома, не показывался, не возбуждая разговоров. Он сидел день в день месяц. <...>

К. Б. Домашний арест?

Н. Я. Это такой свободный арест, просто приказали. Чтобы не возбуждать толков своим появлением. Такая вещь практиковалась. Я пробую понять, зачем это все Сар- гиджан сделал? Вероятно, его задачей была, кроме прямой слежки, бытовая компрометация. Нужно, чтобы у человека была плохая репутация, чтоб человек. чтобы люди были подготовлены к тому, что этого человека уважать не надо. Это очень часто применяли»¹⁸³.

Показательно, что в отличие от инцидентов с Хлебниковым (1913 год) и В. Шершеневичем (1921 год; в этом случае потасовка также имела место) Мандельштам не вызвал противника на дуэль. Наше предположение таково. И время не то, и - главное - человек не тот. Человек другого круга, из той «литературы», к которой Мандельштам себя никак не причислял. А вот Алексей Толстой, который, по мнению Мандельштама, вел себя в качестве председателя суда непорядочно и не осудил в должной мере человека, ударившего Надежду Яковлевну, был, тем не менее, «достоин» пощечины, которую и получил. С Саргиджа- ном, представителем «другой породы», какая может быть дуэль? С. И. Липкин отмечает в своих мемуарах, что на товарищеском суде «Мандельштам вел себя бессмысленно. Вместо того, чтобы разумно объяснить, как обстояло дело в действительности, он, нервно и звонко, почти певуче вскрикивая, напирал на то, что Саргиджан и его жена - ничтожные, дурные люди и плохие писатели, вовсе не писатели»¹⁸⁴. С практической точки зрения такое поведение эффективным не назовешь. Но для нас в данном случае важно, что в нем снова, думается, проявилось у поэта то чувство непричастности, «непринадлежности» «литературе», «разрешенному» писательству, которое (чувство) так ярко уже выразилось в недавней «Четвертой прозе» (19291930) и откликнется в следующем, 1933 году, в стихотворении «Квартира тиха, как бумага...». Возможно, на какое-то время это ощущение притупилось, ушло на задний план сознания; бытовой конфликт с Саргиджаном пробудил, актуализировал у Мандельштама, по нашему мнению, представление о своей чуждости «домогерценовской» литературе и сознание своего превосходства над ней.

<...> Присутствующие, будучи в большинстве литераторами того же типа, что и Саргид- жан, симпатизировали Саргиджану. Унижая его, Мандельштам задевал и их»¹⁸⁵.

У Мандельштама было представление о благотворности конфликта, разрыва - об этом он писал жене в разгар разбирательства по делу о «плагиате» в связи с обработкой переводов для новой публикации «Тиля Уленшпигеля»: «Я один. Ich bin arm [«Я беден», нем. - Л. В.]. Все непоправимо. Разрыв - богатство. Надо его сохранить. Не расплескать»¹⁸⁶.

А. К. Гладков проницательно писал: «Невозможно правильно понять “Четвертую прозу” Мандельштама, объясняя ее биографическими фактами, связанными с обработкой перевода “Тиля Уленшпигеля” и фельетоном Заславского. Реакция настолько громче события, ее вызвавшего, что тут все кажется преувеличенным, раздутым, слишком обостренным, чересчур чувствительным. <...> Но если соотнести накал и пафос обобщений “Четвертой прозы” со всей дальнейшей судьбой поэта, то она не покажется ни чрезмерной, ни преувеличенной.»¹⁸⁷.

Нужен был повод для назревшего разрыва. Повод нашелся в лице Саргиджана.

во языцех» - проявилось в творческом вечере Мандельштама в редакции «Литературной газеты» (редакция находилась в главном здании Дома Герцена), который состоялся 10 ноября 1932 года. Присутствовали, среди прочих, Б. Пастернак, В. Шкловский, А. Гладков, Н. Харджиев, С. Кирсанов, О. Брик, Д. Святополк-Мирский, А. Крученых. Выразительные описания вечера оставили Н. И. Харджиев (в письме Б. М. Эйхенбауму) и А. К. Гладков. Эти тексты давно известны¹⁸⁸. Отметим, в данном случае, только характеристику Н. Харджиева: «<Мандельштам> отвечал с надменностью пленного царя. или пленного поэта».

14 марта 1933 года состоялся поэтический вечер Мандельштама в Политехническом музее, 3 апреля - в Московском клубе художников. В апреле же Мандельштамы уехали в Крым, откуда вернулись в Москву летом, в середине июня. В 1930 году на слова писателя М. Д. Вольпина о страданиях, которые выпали на долю коллективизируемого крестьянства, Мандельштам ответил: «Ну, знаете, Вы не замечаете бронзового профиля Истории!»¹⁸⁹. В 1933 году в Крыму поэт увидел бежавших туда от голода на Украине и Кубани крестьян (тех, кому удалось убежать и добраться до Крыма), и от вида этих людей словами о бронзовом профиле Истории отделаться было нельзя.

Вернувшись в Москву, Мандельштам пишет стихотворение «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым...». Поэт пометил его (запись самого стихотворения рукой следователя) во время допроса после первого ареста в 1934 году: « После Крыма О. Мандельштам». Указанный 1932 год - явная ошибка. Очень вероятно, что стихотворение написано вскоре после возвращения, то есть еще в период жизни в правом флигеле Дома Герцена, который Мандельштамы в недалеком будущем покинут. Пометка «После Крыма» имеет, очевидно, значение «непосредственно после приезда из Крыма». «Тени страшные Украйны и Кубани», будничная непредставимость происходившего еще стояли тогда перед глазами. То, что Мандельштам все еще находился под сильным впечатлением увиденного в Крыму, отмечает и информатор ОГПУ (приводим цитату из донесения):

«На днях возвратился из Крыма О. МАНДЕЛЬШТАМ, Настроение его резко окрасилось в антисоветские тона. Он взвинчен, резок в характеристиках и оценках, явно нетерпим к чужим взглядам. Резко отгородился от соседей, даже окна держит закрытыми со спущенными занавесками. Его очень угнетают картины голода, виденные в Крыму, а также собственные литературные неудачи: из его книги Гихл собирается изъять даже старые стихи, о его последних работах молчат. Старые его огорчения (побои, травля в связи с “плагиатом”) не нашли сочувствия ни в литературных кругах, ни в высоких сферах. МАНДЕЛЬШТАМ собирается вновь писать тов. СТАЛИНУ¹⁹⁰. Яснее всего его настроение видно из фразы: “Если бы я получил заграничную поездку, я пошел бы на все, на любой голод, но остался бы там”. Отдельные его высказывания по литературным вопросам были таковы: “Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи”. “Лит<ературная> газета” - это старая проститутка - права в одном: отрицает у нас литературу”. В каждом номере вопль, что литература отстает, не перестроилась и проч. Писатели жаждут не успеха, а того, чтобы их Ворошилов вешал на стенку, как художников (теперь вообще понятие лит<ературного> успеха - нонсенс, ибо нет общества). Коснувшись вопроса о том, что на художественной выставке “за 15 лет” висят “дрянные” пейзажи Бухарина, Мандельштам добавляет: “Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверное, услышим рапсодии Крупской”»¹⁹¹.

Донесение осведомителя относится к последней декаде июля 1933 года. Выставка «за 15 лет» - имеется в виду юбилейная выставка «Художники РСФСР за 15 лет». Сначала выставка была развернута в залах Русского музея в Ленинграде в 1932 году. Затем она демонстрировалась в Москве, в Историческом музее, где ее открытие состоялось 27 июня 1933 года. Вероятно, Мандельштам побывал на выставке в Москве, возвратившись из Крыма, и, таким образом, в донесении агента воспроизводятся высказывания поэта об относительно недавних его впечатлениях.

резким неприятием той литературы, чье имя стало «позорным». Это завершающий вывод, финальный момент в отношениях поэта с Домом Герцена.

Вскоре после того, как Мандельштамы вернулись из Крыма, они переехали в новую отдельную квартиру, в писательский кооперативный дом на улице Фурманова, которую часто по старинке называли Нащокинский переулок. Для того чтобы въехать в новое жилище, надо было уплатить паевой взнос - он был выплачен из тех денег, которые Мандельштам получил в ГИХЛе (Государственное издательство художественной литературы) в качестве аванса за будущий том избранных произведений (так и не был издан). Договор с Мандельштамом был заключен, и определенные деньги из издательства он получил¹⁹².

На вопрос, когда Мандельштамы покинули флигель Дома Герцена, точного ответа мы дать не можем - в тех архивных документах, которые нам довелось просмотреть, об этом не говорится. Вероятнее всего, переезд состоялся в конце лета - начале осени 1933 года. Свидетельства на этот счет не согласуются одно с другим. Так. Э. Герштейн сообщает: «Вскоре после возвращения в Москву Мандельштамы переехали на другую квартиру»¹⁹³. В своей «Второй книге» Н. Мандельштам также говорит о том, что переезд состоялся еще летом: «В Москву мы вернулись в конце июля и сразу переехали на новую квартиру, откуда в следующем мае увели Мандельштама на Лубянку»¹⁹⁴. Анна Ахматова, однако, указывает на осень как на время переезда: «Осенью 1933 года Мандельштам наконец получил (воспетую им) квартиру в Нащокинском переулке...¹⁹⁵ года - получается, что вселение в новую квартиру состоялось в какой-то день ноября. Примерно в середине ноября 1933 года Мандельштам написал письмо отцу, в котором приглашает его приехать в Москву:

«Дорогой папочка!

В начале декабря мы переезжаем на свою квартиру в две комнаты. Приглашаем тебя надолго в гости, а если понравится, то и навсегда»¹⁹⁶.

Между тем поэт М. В. Талов записал в своем дневнике 18 октября 1933 года о посещении Мандельштама в доме на улице Фурманова: «Мандельштамы на новой квартире, своей, собственной, из двух комнат с передней и кухней»¹⁹⁷.

Приведенные выше свидетельства не позволяют говорить о точной дате отъезда Мандельштама из Дома Герцена. Но, вполне вероятно, переезд и не состоялся в какой-то один день. Новый писательский дом на улице Фурманова строили, «сдавая» по частям. Работы в доме и его квартирах продолжались и после того, как в них стали въезжать жильцы. Известно, что Мандельштамы заняли квартиру, где не были еще установлены ни ванна, ни газовая плита. Может быть, они жили в течение какого-то времени «на два дома»? Во всяком случае, иначе трудно объяснить сохранившееся в памяти С. Липкина чтение Мандельштамом антисталинского стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны.» в герценовском флигеле: «В последний раз я видел Мандельштама, посетив его вместе с Г. А. Шенгели. Он жил, после воронежской ссылки, полулегально. Квартира была хорошая, в писательской надстройке в Нащекинском [так у Липкина; правильно: На- щокинский - Л. В и Мандельштам прочел нам стихотворение об осетинском горце, предварительно потребовав поклясться, что никому о стихотворении не скажем. Я понял, что он и боится, и не может не прочесть эти строки. <...>

Шенгели побледнел, сказал:

Мне здесь ничего не читали, я ничего не слышал.»¹⁹⁸.

Но ведь антисталинский гротеск датируется виднейшими текстологами и биографами ноябрем 1933 года. Конечно, память нередко подводит. И все же эпизод, о котором поведал С. Липкин, слишком значителен, а указание на писательскую усадьбу слишком определенное, чтобы можно было, особенно не задумываясь, объяснить это место в липкинских мемуарах просто неточностью памяти.

На этом в рассказе о взаимоотношениях Мандельштама с Домом Герцена можно поставить точку.

Автор также не может не выразить свою глубокую признательность замечательным работникам архива ИМЛИ им. А. М. Горького Дарье Сергеевне Московской, Наталье Владимировне Петровой, Максиму Львовичу Федорову и Ольге Алексеевне Симоновой.