Нерлер Павел: Слово и "Дело" Осипа Мандельштама (главы из книги)

Слово и дело Осипа Мандельштама

Главы из книги

“Общественный ремонт здоровья”, или отдых в западне

Поздней осенью 1937 года Мандельштамы поселились в Калинине — с легкой руки Исаака Бабеля, сказавшего: “Поезжайте в Калинин, там Эрдман, — его любят старушки...” Надежда Яковлевна потом вспоминала, как Николай Эрдман, сам живший в маленькой узкой комнатке, где помещались только койка и столик, помогал им устроиться: “Когда мы пришли, он лежал — там можно было только лежать или сидеть на единственном стуле. Он немедленно отряхнулся и повел нас на окраину, где иногда в деревянных собственных домах сдавались комнаты. Навещал он нас довольно часто...”1

Приехали Мандельштамы, вероятно, 5 ноября, ибо 6-го они уже были в Калинине. Остановившись в лучшей тверской гостинице “Селигер”2, первым делом написали по письму Кузину3, сложили в общий конверт и отнесли на почту (а Надежда Яковлевна послала вдогонку в этот день еще одно письмо!). Письмо Мандельштама вполне себе бодрое, даже радостное, он не жалуется, а как бы отчитывается за все время отсутствия вестей друг о друге: “Жизнь гораздо сложнее. Много было трудностей, болезней, работы. Хорошего было больше, чем плохого. Написана новая книга стихов. Сейчас мною занялся Союз Писателей: вопрос об этой книге и обо мне поставлен, обсуждается, решается. Кажется, назревает в какой-то степени положительное решение”. Кончается письмо так: “Хочу вас видеть, и если не вы, то я — когда-нибудь да приеду. Мы легки на подъем”. 4

К 17 ноября 1937 года вопрос с квартирой, а стало быть, и с местом постоянного проживания решился. Прописался в Калинине, в доме П. Ф. Травникова по адресу: 3-я Никитинская ул., 43.

В тот раз Мандельштамам повезло. Узнав их голоса, из одного дома вышел жилец, ленинградец, бывший секретарь П. Е. Щеголева5 , и его хозяйка, поняв, что наниматели не проходимцы, сразу же сдала им комнату в своей пятистенке.

Посвятив хозяйке и ее семье отдельную главку в первой книге воспоминаний (“Последняя идиллия”), Надежда Яковлевна назвала лишь имя и отчество хозяйки — Татьяна Васильевна, а заодно и профессию хозяина — рабочий-металлург. Но из различных “дел” Мандельштама мы узнаем и их фамилию — Травниковы, и имя хозяина — Павел Федорович, и даже сроки их проживания (точнее, прописки) у Травниковых — с 17 ноября 1937 года по 10 марта 1938 года, после чего Мандельштам “со всем своим семейством выехал на постоянное жительство в г. Москву”. 6

Сначала Мандельштамы поселились, по-видимому, в отдельной комнате, может быть, на утепленной террасе. Но там было очень холодно, и со временем (наверное, уже в ноябре) они переместились на теплую половину дома. В этот день они написали Кузину:

“Дорогой Борис Сергеевич!

<…> А у нас? На стенах эрмитажные фото: Рюисдаль, Рубенс, Рембрандт, Тенирс, Брейгель, Madonna Litta, Madonna Benua, а также рядком как лубки: в красках извозчик Монэ, девушка в кафэ Ренуара и мужчина Сезанна. Все это приколото иголками и патефонными булавками.

И в Воронеже я много слушал живую речь. Особенно женщины приятно говорят по-русски. Но здесь, в Калинине, — настоящая академия живого языка, гибкого, оборотистого, в меру жесткого.

Испанским я занимался. В Воронеже отличные книжные фонды в Университете. Читал Сида (великолепно), романтиков в изд<ании> бр<атьев> Гримм и многотомную коллекцию кастильских классиков.

Жму руку. Ваш О. М.”7

Мужчины вскоре подружились, а Мандельштам раздобыл пластинки (Баха, Дворжака, Мусоргского, итальянцев). По вечерам устраивались концерты, Татьяна Васильевна ставила самовар и угощала всех чаем с вареньем, и Осип Эмильевич все норовил заварить чай сам, по-своему, и изо дня в день упорно просматривал “Правду”, на которую был подписан хозяин. Уже одним своим видом газета, именно тогда и попавшая в мандельштамовскме стихи, будоражила воспоминания о том, что впоследствии назовут Большим террором: “Вот “Правды“ первая страница, / Вот с приговором полоса…”

Не раз и не два, вспоминала Надежда Яковлевна, Мандельштам, прочтя в газете что-нибудь новое — шельмующее или угрожающее, — ронял: “Мы погибли!” А хозяева махали на него руками, сердились: “Еще накликаете!.. Никуда не лезьте — и живы будете!”8

Пятистенка Травниковых не сохранилась. Однако образ ссыльного поэта запечатлелся в памяти 12-летнего ребенка яркой картинкою. 9 Взрослые тогда всех ссыльных называли “троцкистами”, а Мандельштама и того красочней — “ушастый троцкист”. 12-летней девочке очень хотелось с ним заговорить, но она все не решалась. Но однажды разговор состоялся. Прощаясь, Мандельштам прочитал девочке стихи — не свои, а Блока, и все это стало для нее событием-воспоминанием на всю жизнь.

Кроме Эрдмана и секретаря Щеголева в Калинине была еще одна знакомая душа, причем давняя (с 1923 года) — Елена Михайловна Аренс (1904—1988). Выйдя замуж за дипломата, она пожила и в Америке, и в Италии, но пришел черед отправиться и в Калинин — на правах ссыльной. Рассказывая в апреле 1983 года о калининском житье-бытье, она вспоминала необычайно живые, умные и веселые глаза Осипа Эмильевича. Свою жену он ласково называл “моя нищенка”. Елена Михайловна изредка навещала Мандельштамов, куда чаще они заходили к ней, и это было к лучшему, поскольку в ее доме почти всегда было чем угостить поэта и его верную “нищенку”.

Несколько раз к Мандельштамам приезжали близкие люди: Евгений Яковлевич, брат Надежды Яковлевны, и, конечно же, “ясная Наташа” — Наталья Евгеньевна Штемпель, гостившая у них несколько дней на зимних каникулах. Ей запомнились “занесенные снегом улицы, большие сугробы, опять почти пустая холодноватая комната без намека на уют. У обитателей этой комнаты, очевидно, не было ощущения оседлости. Жилье и местожительство воспринимались как временные, случайные. Не было и денег — ни на что, кроме еды”. 10

... Новый, 1938 год начинался трудно, скверно, грозно.

В самом его начале — разгром Государственного театра имени В. Э. Мейерхольда: 8 января в “Правде” появился приказ Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР о его ликвидации. 11 Мандельштам узнал эту новость, что называется, из первых рук — именно 8 января он ночевал у Мейерхольда. Приехал же он в столицу, скорее всего, за денежным пособием, выделенным ему Союзом писателей. Но и пособие ничего бы не поменяло: становилось понятно, чем все это пахнет. 21 января 1938 года Надежда Яковлевна писала Б. С. Кузину: “Я все жду, чтобы Ося написал вам, но он как-то так съежился, что даже письма написать не может”. 12

— лагерное — письмо брату. Первое из сохранившихся писем Кузину датировано 26 февраля:

“Дорогой Борис Сергеевич!

Хочу написать вам настоящее письмо — и не могу. Все на ходу. Устал. Все жду чего-то. Не гневайтесь. Пишите сами и простите мою немоту. Очень устал. Это пройдет. Скучаю по вас.

О. М.”13

С приходом весны атмосфера стала еще тревожней, еще наэлектризованней. Гроза же грянула 2 марта, с началом процесса над группой Бухарина—Рыкова (закончился 13 марта), давшего толчок новой волне репрессий — теперь уже бериевских. Одновременно грозовая туча нависла и на внешнеполитическом горизонте: 11 марта Гитлер вошел в Австрию, преподав Европе короткий и ясный урок “кройки и шитья” ее географической карты.

С началом бухаринского процесса, связь которого со всеми последующими событиями невозможно отрицать, совпал и последний — нелегальный — приезд Мандельштамов в Ленинград в начале марта. Была в этой поездке самая что ни на есть прозаическая цель — собрать по знакомым хоть сколько-нибудь денег на дальнейшую жизнь. Хлопоты на сей раз оказались пустыми: из тех, кого еще не арестовали, никто и ничего не сумел или не захотел дать.

Именно тогда — между 3 и 5 марта — Ахматова и Мандельштам увиделись в последний раз. Надежда Яковлевна вспоминала: “Утром мы зашли к Анне Андреевне, и она прочла О. М. обращенные к нему стихи про поэтов, воспевающих европейскую столицу... Больше они не виделись: мы условились встретиться у Лозинского, но нам пришлось сразу же от него уйти. Она уже нас не застала, а потом мы уехали, не ночуя, успев в последнюю минуту проститься с ней по телефону”. 14

По телефону… К этому приезду уже начали сбываться самые мрачные пророчества Мандельштама о “мертвецов голосах” и о “гостях дорогих”. Лившицу, Стеничу, Выгодскому — многим из самых близких ему людей — было уже не позвонить. Их арестовали кого осенью, кого зимой…

С Беном Лившицем не удалось проститься и в предыдущий приезд — летом 1937 года. На ранний, с вокзала, звонок Тата (Екатерина Константиновна) Лившиц мужа будить не стала, за что потом была жестоко отругана; весь день Бенедикт Константинович просидел у телефона, словно догадывался или предчувствовал, что этот их тысяча первый за жизнь разговор, если бы он состоялся, был бы последним. Но... Мандельштам так и не позвонил. 15

Около 6 марта Мандельштамы вернулись в Калинин, быстро-быстро собрались и после очень трогательного расставания с Травниковыми, выписавшись и оставив у них корзинку с архивом, уехали через Москву в Саматиху.

В Москве они задержались на один или два дня, ночевали у Харджиева. 16 Там, вероятно, с ними повидался и Борис Лапин, подаривший Осипу Эмильевичу том Шевченко. 17

Чем были заполнены эти дни? Живописью и начальством. Несомненно, Мандельштам не удержался и забежал к своим “импрессионистам” на Волхонку. Посетил он и друзей-художников. Во-первых, Осмеркина, который, по-видимому, именно тогда и сделал свои знаменитые карандашные наброски. Во-вторых, Тышлера, которого, как пишет Надежда Яковлевна, он “оценил очень рано, увидав на первой выставке ОСТа серию рисунков “Директор погоды“... “Ты не знаешь, какой твой Тышлер“, — сказал он мне, приехав в Ялту. В последний раз он был у Тышлера и смотрел его вещи перед самым концом — в марте 38 года”. 18

Но больше всего времени ушло все же на начальство. В прошлый приезд в Москву Мандельштама принял Ставский и “предложил поехать в “здравницу“, чтобы мы там отсиделись, пока не решится вопрос с работой”19 . Встретился он со Ставским и на этот раз, и снова встреча его воодушевила. Через пару дней, 10 марта, он писал уже из Саматихи Кузину: ““Общественный ремонт здоровья“ — значит, от меня чего-то доброго ждут, верят в меня. Этим я смущен и обрадован. Ставскому я говорил, что буду бороться в поэзии за музыку зиждущую. Во мне небывалое доверие ко всем подлинным участникам нашей жизни, и волна встречного доверия идет ко мне. Впереди еще очень много корявости и нелепости, — но ничего, ничего не страшно!”

В этой эйфории Мандельштам пропустил смысл встречи с другим писательским боссом — Фадеевым. “Он предложил отвезти нас куда нам надо, чтобы по дороге поговорить. Он сел рядом с шофером, а мы позади. Повернувшись к нам, он рассказал, что разговаривал с Андреевым, но ничего у него не вышло: тот решительно заявил, что ни о какой работе для О. М. не может быть и речи. “Наотрез“, — сказал Фадеев. Он был смущен и огорчен. <...> О. М. даже пробовал утешать Фадеева: “Ничего, как-нибудь образуется“... В кармане у нас уже лежали путевки в Саматиху — дом отдыха, куда нас вдвоем на два месяца посылал Литфонд, по распоряжению Ставского”.

Услышав о санатории, Фадеев насторожился и, кажется, сразу же догадался о том, что это может значить: “Он принял эту новость довольно раздраженно: “Путевки?.. Куда?.. Кто дал?.. Где это?.. Почему не в писательский дом?“ О. М. объяснил: у Союза нет домов отдыха в разрешенной зоне, то есть за сто километров от режимных городов. “А Малеевка?“ — спросил Фадеев. Мы понятия не имели ни о какой Малеевке, и Фадеев вдруг пошел на попятный: “Так домишко отдали Союзу... там, верно, ремонт...“ О. М. выразил предположение, что сочли неудобным посылать в писательский дом до общего разрешения вопроса. Фадеев охотно это объяснение принял. Он был явно озабочен и огорчен. Сейчас, задним числом, я понимаю, что он думал: события, которых он ждал, приблизились, и он понял технику их осуществления. Самый закаленный человек не может глядеть этим вещам в глаза. А Фадеев был чувствителен.

Машина остановилась в районе Китай-города. Что нам там понадобилось? Уж не там ли было управление санаториями, куда мы должны были сообщить о дне выезда, чтобы за нами выслали лошадей на станцию Черусти Муромской железной дороги. Оттуда до Саматихи было еще верст двадцать пять.

Фадеев вышел из машины и на прощание расцеловал О. М. По возвращении О. М. обещал обязательно разыскать Фадеева. “Да, да, обязательно“, — сказал Фадеев, и мы расстались. Нас смутил торжественный обряд прощания и таинственная мрачность и многозначительность Фадеева. Что с ним? Мало ли что могло быть с человеком в те годы: на каждого хватало бед... Ослепленные первой удачей за всю московскую жизнь — путевкой: Союз начал о нас заботиться! — мы даже не подумали, что мрачность Фадеева как-то связана с судьбой О. М. и с ответом Андреева, означавшим страшный приговор…”20

Зато полным фиаско закончился поход в Госиздат за переводом. Редактор отдела западной литературы хотел дать перевод “Дневника” Эдмона и Жюля Гонкуров, на эту работу Мандельштамы всерьез рассчитывали как на единственный заработок. Но Луппол21 отказал в этом счастье категорически и окончательно. Не знаю, вспомнил ли Мандельштам в этот момент о разговоре с Фадеевым, но он тотчас же написал Ставскому22:

“Уважаемый тов. Ставский!

Сейчас т. Луппол объявил мне, что никакой работы в Госиздате для меня в течение года нет и не предвидится.

Предложение, сделанное мне редактором, т‹аким› о‹бразом› снято, хотя Луппол подтвердил: “мы давно хотим издать эту книгу“. 23

Провал работы для меня очень тяжелый удар, т. к. снимает всякий смысл лечения. Впереди опять разруха. Жду Вашего содействия — ответа.

О. Мандельштам”. 24

Машинописная копия этого письма сохранилась в переписке Правления ССП за 1938 год, причем в левом верхнем углу начертана резолюция Ставского: “Т. Каш. Сохраните — Мандельштам”. 25

Т. Каш. — это В. М. Кашинцева, заведующая секретариатом ССП, а вот что значит сама резолюция? “Сохраните Мандельштама”, то есть помогите ему, не дайте ему погибнуть? Или “Сохраните: Мандельштам”, то есть подколите к делу Мандельштама? Судя по результату, второе правдоподобнее.

А 8 или 9 марта Мандельштамы приехали в профсоюзную здравницу “Саматиху” треста по управлению курортами и санаториями Мособлздравотдела при Мособлисполкоме26 , в 25 верстах от железнодорожной станции Черусти, что за Шатурой, — настоящий медвежий угол. 27

... Когда-то здесь был лесозавод и усадьба Дашковых. Вековые корабельные сосны и сейчас поскрипывают над десятком бревенчатых зданий: война и пожары пощадили их. Зимой здесь отдыхало человек пятьдесят, летом же — до трехсот. В начале войны здесь был детский госпиталь, а с 1942 года и по сей день — Шатурская психиатрическая больница № 11. Добавился один рубленый корпус, кое-что перестроено, а так все осталось по-старому, как при Дашкове или при Мандельштаме. Нет, правда, танцевальной веранды в “господском” доме, столовая с небольшой сценой перестроена под палаты, а там, где была баня и прачечная, теперь клуб, но никто уже и не помнит, где была избушка-читальня. Липовые аллеи сильно заросли, и не звучит уже в них хмельной аккордеон затейника Леонида; пересох и один из прудов, а на другом и в помине нет лодочной станции, но все как-то по-прежнему зыбуче, ненадежно и зловеще, словно нынешний профиль лечебницы обнажил что-то постыдно-сокровенное, молчаливо-угодливое, растворенное в таежном воздухе этой Мещерской окраины. Не удивился бы, если б узнал, что судьба вновь заносила сюда бывших оперативников, бывших отдыхающих, бывших главврачей!..

10 марта — в день, когда в Ленинграде был арестован Лев Гумилев28 , — Мандельштам написал Кузину уже из Саматихи бодрое и оптимистичное письмо:

“Дорогой Борис Сергеевич! Вчера я схватил бубен из реквизита Дома отдыха и, потрясая им и бия в него, плясал у себя в комнате: так на меня повлияла новая обстановка. “Имею право бить в бубен с бубенцами“. В старой русской бане сосновая ванна. Глушь такая, что хочется определить широту и долготу”. 29

Второе письмо из Саматихи Кузину — еще более оптимистично: знакомая прозаическая отточенность и цепкость фразы говорят о бодром и чуть ли не о рабочем настроении. Как бы то ни было, но ранней весной 1938 года, встав на лыжи и надышавшись сосновым воздухом Саматихи, Осип Эмильевич вновь почувствовал себя молодым и даже ощутил “превращение энергии в другое качество”.

Оттого-то и доверяешься, — несмотря на ту особую мажорность, с какою пишутся редкие письма престарелым и отдельно живущим родителям, — той деланной полубодрости, которой пропитано единственное письмо, посланное из Саматихи отцу 16 апреля:

“Дорогой папочка!

отсюда поедем — неизвестно. Но надо думать, что после такого внимания, после такой заботы о нас, придет и работа. Здесь очень простое, скромное и глухое место. 41/2 часа по Казанской дороге. Потом 24 километра на лошадях. Мы приехали, еще снег лежал. Нас поместили в отдельный домик, где никто, кроме нас, не живет. А в главном доме такой шум, такой рев, пенье, топот и пляска, что мы бы не могли там выдержать: чуть-чуть не бросили и не вернулись в Москву. Так или иначе, мы получили глубокий отдых, покой на 2 месяца. Этого отдыха осталось еще 3 недели. Мое здоровье лучше. Только одышка да глаза ослабели. И очень тяжело без подходящего общества. Читаю мало: утомляюсь быстро от книг, и очки неудачные.

Надино здоровье неважно. У нее болезнь печени или желудка и что-то вроде сердечной астмы. Последняя новость — часто задыхается, и все боли в животе. Много лежит. Придется ее исследовать в Москве.

У нас сейчас нет нигде никакого дома, и все дальнейшее зависит от Союза Писателей. Уже целый год Союз не может решить принципиально: что делать с моими новыми стихами и на какие средства нам жить. Если я получу работу, мы поселимся на даче и будем жить семьей. Сейчас же приедешь ты, а еще возьмем Надину сестру Аню. Она очень больна. Квартиру в Москве мы теряем. Но главное: работа и быть вместе.

— приписка невестки: “Целую вас... Пишите... Надя”. 30

Да, действительно Литфонд не только оплатил обе путевки в Саматиху, но и всячески озаботился тем, чтобы Мандельштаму были “созданы условия” для отдыха (кто-то из Союза несколько раз звонил главному врачу, справлялся, как и что). Все шло, пишет Надежда Яковлевна, как по маслу, без неувязок: и розвальни с овчинами на станции, и отдельная палата в общем доме, а затем, в апреле, — и вовсе изолированная изба-читальня, и лыжные прогулки, и предупредительный главврач. 31 Правда, в город съездить почему-то никак не удавалось, и Мандельштам даже однажды спросил: “А мы, часом, не попались в ловушку?” Спросил и тут же забыл, вернее, прогнал эту малоприятную догадку, благо под рукой были и Данте, и Хлебников, и Пушкин (однотомник под редакцией Томашевского), и даже подаренный Б. Лапиным Шевченко.

Поговорить и правда было не с кем: отдыхающие были поглощены флиртом, один только затейник поначалу приставал к Мандельштаму с карикатурными идеями насчет вечера его стихов32 , — поэтому молодая барышня с “пятилетней судимостью”, да еще “знакомая Каверина и Тынянова”, легко втерлась к нему в доверие. Со временем стало ясно, что барышня, неожиданно уехавшая накануне Первомая, была “шпичкой” и находилась тут в служебной командировке; впрочем, и главврачу просто было велено Мандельштама не выпускать.

“Не все ли равно? Ведь я им теперь не нужен. Это уже все прошлое...” Увы, он ошибался.

Фадеев, как пишет Надежда Мандельштам, сразу же догадался о технологии грядущего ареста. Но разве была эта технология так уж разработана? На память приходят всего два случая, имеющих отдаленное сходство с мандельштамовской Саматихой. В июне 1937-го неожиданно щедрую, бесплатную путевку от Литфонда получил Бенедикт Лившиц — в Кисловодск, в санаторий “Красные камни”. Правда, ему дали вернуться в Ленинград и арестовали спустя месяцы — в ночь на 26 октября. 11 июля 1937 года в доме отдыха “Пуховичи” был арестован Изя (Исаак Давидович) Харик (1998—1937) из Минска, идишский белорусский поэт, председатель Еврейской секции Союза писателей Белоруссии.

И вот 2 мая 1938 года в Саматихе арестовали Мандельштама.

Надежду Яковлевну продержали еще несколько дней в “здравнице”, а 5 мая отпустили, выдав на руки следующую справку:

“СПРАВКА

“Саматиха” с 8/III-38 по 6/V включит.

ДИАГНОЗ: Myocordotis chr., gastritus chronic.

За Главврача: Н. Ступин”.

(Принстонский университет. Файерстоунская библиотека. Отдел рукописей и редких книг. Коллекция О. Э. Мандельштама. Короб 4. Дело 13).

СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО 1938 ГОДА

— по телефону, письменно и лично — обращался Осип Эмильевич за защитой и помощью к Ставскому! Владимир Петрович Ставский (Кирпичников), автор не самых громких повестей о коллективизации, редактор “Нового мира” и формальный преемник самого Горького на посту первого секретаря Союза писателей СССР, был одновременно поручителем за некоего Костарева (Костырева), незваного “квартиранта” Мандельштама, “спланировавшего” таким образом из Приморья прямехонько в двухкомнатную квартиру 26 в Нащокинском переулке — в ту самую, что “тиха, как бумага” и “простая, без всяких затей”... Это — немаловажная, а может статься, и роковая для Мандельштама деталь, ибо за последующими действиями главного, по должности, писателя страны стоял не один только корпоративный (навсегда избавить писателей от зловредного влияния Мандельштама), но еще и личный интерес (потрафить другу молодости и навсегда избавить квартиру Мандельштама от зловредного присутствия хозяина).

О тесном контакте и несомненном “доверии”, которым Костарев пользовался у органов, достаточно внятно говорит эпизод с “монтером” из ОГПУ, которого он привел в квартиру Мандельштама, дабы продемонстрировать: хозяин не за 101-м километром, а тут, дома, в Москве, попивает чаек, чем грубейшим образом попирает предписанный ему административный режим. 33

Еще более тесный контакт с органами имел сам Владимир Петрович.

И тем не менее кресло под Ставским закачалось в начале 1938 года. 20 января 1938 года А. К. Гладков записал в дневнике: “Говорят, что пошатнулось положение Ставского. Этот бездарный наглец, ставший каким-то образом во главе нашей литературы, наверно, уже не нужен сейчас, когда главная чистка проведена. Его опалу можно поставить в связь с увольнением Керженцева и Шумяцкого”.“Пресса обрушилась на Ставского”. 35

Вот письмо самого Ставского:

“

Зам. председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б)

тов. Шкирятову М. Ф.

В добавление к устному сообщению о том, как обсуждается заявление П. Рожкова против меня в Союзе Советских Писателей — сообщаю следующее:

— Партгруппа вместе с парткомом выделила комиссию (под председательством зам. секретаря парткома т. Оськина) для разбора заявления П. Рожкова и фактов, изложенных в нем.

4. XI. 37 г.”. 36

Тут особенно выразительна ссылка на уже знакомого нам капитана госбезопасности Журбенко, дающего Ставскому указания, кого увольнять и кого нет!

“С т. Л. Мехлисом

1. Не управляюсь. Осложняется дело заявленьями: 1) Рожкова, 2) Марченко, 3) Ляшкевича, 4) Кулагина, 5) Лахути. РК пересылает Шкирятову, а мне ни одного доклада в районе. 2. Комиссия — по предлож. Березовского — меньшевик”. 37

“Костарев: вызвать”. 38 Зачем занадобился Ставскому его старый кореш, можно понять из записи в дневнике назавтра: “Суркову: вызвать Городецкого, объясниться о Мандельштаме: взять стихи и прочитать. Павленко39: Статья о “Перевале“”. 40

что тот знал о Мандельштаме на текущий момент, он устроил что-то вроде совещания с Сурковым, Городецким и, возможно, Павленко по поводу Мандельштама, для чего даже решил прочитать стихи последнего, на чем их автор громко настаивал еще с воронежских времен. Тогда-то, возможно, Ставский и передал сами стихи Павленко и попросил его о “рецензии”. Несомненно, что он проконсультировался, по обыкновению, и с капитаном Журбенко, выполнявшим при Ежове роль Агранова при Ягоде.

И вот у этого человека бедный Осип Эмильевич ищет защиты и покровительства! У своего, без тени преувеличения, палача?

В конце биографической справки, составленной Н. Я. Мандельштам перед отъездом в Саматиху, стоит многозначительная запись: “Разговор со Ставским о казни”. 41 Возможно, это тот же самый разговор, о котором Мандельштам написал Кузину, возможно, другой. Важно лишь то, что к этому времени начальственное терпение Ставского лопнуло (сработали, видимо, и костаревские приятельские доносы и разговорчики, да и писательский шумок раздражал) и он окончательно решил продолжить этот “разговор о казни”, — но в иных кругах.

Подозреваю, что все необходимые слова были произнесены еще до того, как 16 марта 1938 года — спустя неделю после водворения Мандельштама в Саматихе и день в день с письмом самого Мандельштама отцу — главный писатель страны обратился к главному чекисту43:

“Сов. секретно

Союз Советских Писателей СССР, Правление

16 марта 1938 года

44

Уважаемый Николай Иванович!

В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме.

Как известно — за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О. Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами “зоны“).

Но на деле — он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом — литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него “страдальца“ — гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев4546 и другие литераторы, выступали остро.

С целью разрядить обстановку О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме.

Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.

За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют — по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем).

В. Ставский”.

К просьбе этой приложено “экспертное заключение” упомянутого Павленко, еще в 1934 году “интересовавшегося” Мандельштамом — в лубянском кабинете следователя Николая Христофоровича Шиварова.

“В своем одичании и падении, — писала Надежда Яковлевна, — писатели превосходят всех. Еще в 34 году до нас с Анной Андреевной дошли рассказы писателя Павленко, как он из любопытства принял приглашение своего друга-следователя, который вел дело О. М., и присутствовал, спрятавшись не то в шкафу, не то между двойными дверями, на ночном допросе... Павленко рассказывал, что у Мандельштама во время допроса был жалкий и растерянный вид, брюки падали — он все за них хватался, отвечал невпопад — ни одного четкого и ясного ответа, порол чушь, волновался, вертелся, как карась на сковороде, и тому подобное...”47

“О стихах О. Мандельштама.

Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию — нет темперамента, нет веры в свою страну.

Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком (см. 4-ую строфу “Станс“, стр. № 5 и даже 7-ую и 8-ую).

“Где связанный и пригвожденный стон?
Где Прометей — скалы подспорье и пособье?
А коршун где — и желтоглазый гон
Его когтей, летящих исподлобья?“

Мне трудно писать рецензию на эти стихи. Не любя и не понимая их, я не могу оценить возможную их значительность или пригодность. Система образов, язык, метафоры, обилие флейт, аорт и проч., все это кажется давно где-то прочитанным.

Относительно хороши (и лучше прочих) стихи пейзажные (стр. 21, 25, 15), хороши стихотворения: 1) “Если б меня наши враги взяли...“ (стр. 33), 2) “Не мучнистой бабочкою белой...“ (стр. 7) и 3) “Мир начинался, страшен и велик...“ (стр. 4).

Есть хорошие строки в “Стихах о Сталине“, стихотворении, проникнутом большим чувством, что выделяет его из остальных.

У меня нет под руками прежних стихов Мандельштама, чтобы проверить, как далеко ушел он теперь от них, но — читая — я на память большой разницы между теми и этими не чувствую, что, может быть, следует отнести уже ко мне самому, к нелюбви моей к стихам Мандельштама.

П. Павленко”.

— этот частный выразитель “общего” мнения — прекрасно понимал, что поставлен перед ним был не этот, а другой, гораздо более серьезный вопрос, как знал заранее и ответ на него: “Да, следует!”

После такой чистой и “совершенно секретной” (и оттого “чистой” вдвойне) работы карающему мечу революции оставалось только откликнуться на тревожный и убедительный сигнал, на это искреннее, товарищеское и аргументированное обращение, на этот прямо-таки крик о помощи!48 И кто же, как не чекисты, действительно помогут писателям “решить этот вопрос о Мандельштаме”, решить крепко и окончательно?

Правда, на согласования и разработку “операции” потребовалось время. На письме писательского вождя стоит штамп Секретно-политического отдела НКВД: “4 отдел ГУГБ. Получ<ено> 13 апреля 1938”.

— 1934 года — деле этого дерзкого антисоветчика оставались явственные следы “чуда” и самого высочайшего великодушия, так что и на этот раз, продолжим догадку, потребовалось то или иное проявление воли вождя. На что и ушел календарный месяц. Кроме того, в Ленинграде вовсю стряпалось дело о “заговоре писателей”, фактическим фигурантом которого являлся и Мандельштам — возможно, не начавшееся московское следствие запросило результаты коллег.

О воле вождя будем судить по результату: сроки действия чуда истекли! О чем, в сущности, и сказали или дали понять — Андреев Фадееву, а Журбенко Ставскому. И, как только политическое решение было принято, закипела практическая чекистская работа!

Первым долгом — служебное обоснование. Вот справка, написанная начальником 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ Юревичем49 (разумеется, со слов Ставского):

“По отбытии срока ссылки Мандельштам явился в Москву и пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего “бедственного положения“ и своей болезни.

“страдальца“, организуют для него сборы среди писателей. Сам Мандельштам лично обходит квартиры литераторов и взывает о помощи.

По имеющимся сведениям, Мандельштам до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды. В силу своей психической неуравновешенности, Мандельштам способен на агрессивные действия.

Считаю необходимым подвергнуть Мандельштама аресту и изоляции”.

На справке — три резолюции:

“Т. Фриновский.50 Прошу санкцию на арест. 27. 4. Журбенко51 ”;

“52 ”;

“Арестовать. М. Фриновский. 29 апреля 1938 года”.

— замнаркома внутренних дел — стоит и на ордере № 2817 на арест. Выписали ордер — 30 апреля. (Видно, Надежда Яковлевна переписала себе эти цифры. В архиве Мандельштама в Принстоне есть одна бумажка нестандартного вида, на которой записано: “№ 2817 Ося 30 / IV”. 53 )

... Прибытию в Саматиху опергруппы предшествовал приезд туда 30 апреля еще и районного начальства на двух легковых машинах. Первого мая, когда весь дом отдыха буйно отмечал праздник, гуляли, по-видимому, и чекисты.

Первомайские газеты захлебывались подобающими жизнерадостностью и энтузиазмом. Сообщалось, например, что накануне праздника открылось движение по новому Крымскому мосту в Москве, что в праздничный вечер давали следующие спектакли: в Большом — “Поднятую целину” (закрытый просмотр; был там, наверное, и Сталин), во МХАТе — “Любовь Яровую”, в Вахтанговском — “Человека с ружьем”, в оперетте — “Свадьбу в Малиновке” и т. д.

Скромный стук в дверь избы-читальни раздался под утро второго мая (по чекистским документам — третьего): двое военных (сотрудники НКВД Шишканов и Шелуханов) в сопровождении главврача Фомичева54 предъявили ордер (Мандельштама, кстати, поразило, что он был выписан еще в апреле).

“1) паспорт серии Ц. М. № 027827 и 2) рукопись и переписка — одна пачка, книга — автор О. Мандельштам”.

Никаких претензий и жалоб арестованный не заявил, и вся операция заняла около двадцати минут...

Проводить Осипа Эмильевича до Черусти его жене позволено не было.

Больше она мужа уже никогда не видела. Канули в лету и стихи, написанные здесь: запомнить их Надежда Яковлевна не успела.

Итак, 2 мая 1938 года Осипа Эмильевича Мандельштама вырвали из жизни и сбросили в колодец ежовского НКВД. В его деле, впрочем, указана дата 3 мая, но это, надо полагать, дата поступления арестованного в приемник55 внутренней (лубянской) тюрьмы. Это небольшое трехэтажное здание во дворе лубянского колосса, окруженное со всех сторон грозными этажами с зарешеченными окнами. Если бы вдруг удалось увидеть его сверху, оно могло бы показаться мышонком в тисках кошачьих когтей. А снизу — из тесноты камер — людям, трепыхающимся в неволе, таким оно не казалось, не воспринималось как метафора, — таким оно просто было. Но никакая птица не разглядела бы сверху ни малоприметную дверь в зал судебных заседаний, ни подземного хода, которым уводили отсюда тысячи и тысячи — в расстрельные подвалы дома Военной коллегии, что на другой стороне Лубянской площади...

Мандельштама, впрочем, им не провели. В приемнике у него отобрали паспорт, чемоданчик, помочи, галстук, воротничок, наволочку и деревянную трость с набалдашником; выдали квитанцию: одну взамен всего изъятого (№ 13346), другую (№ 397) — на имевшуюся у Мандельштама при себе наличность: 36 рублей 28 копеек.

— последний в жизни раз — сфотографировали. Эта тюремная фотография — профиль и фас — потрясает. Мандельштам — в кожаном, не по размеру большом пальто (подарок Эренбурга; оно упомянуто потом почти всеми, видевшими поэта в лагере), в пиджаке, свитере и летней белой рубашке. Небритое, одутловатое, отечное лицо сердечника, всклокоченные седины. Как выдержать этот обреченно-спокойный и вместе с тем гордый взгляд усталого и испуганного человека, у которого уже отобрали все — книги, стихи, жену, весну, свободу, у которого скоро отнимут и последнее — жизнь?!

В этом взгляде, в этих глазах — весь его мир и дар, без которых сегодня нам самим, кажется, уже невозможно жить.

Фотография, как это ни странно, датирована тем же 30 апреля (запись на талоне ордера № 2817). От того же числа отсчитывался и пятилетний срок за контрреволюционную деятельность в приговоре Особого совещания.

Следующая достоверная дата — 9 мая. В этот день, согласно служебной записке № 16023, было отдано распоряжение доставить Мандельштама из Внутренней тюрьмы в Бутырскую и поместить в общую камеру.

Возможно, его выполнили не сразу, поскольку следующее документированное событие произошло все еще на Лубянке и 14 мая. Дактилоскопистом (подпись неразборчива) Внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД г. Москвы сняты отпечатки пальцев Мандельштама: правая рука, левая, контрольный оттиск…

— это совершенно разные вещи. Раньше мы могли лишь гадать о том, велось ли следствие или нет, и если велось, то кто был следователем и какими методами велись допросы. В условиях заведенной машины ОСО, где даже подпись секретаря была заменена казенным штемпелем, большой необходимости не было даже в протоколах и допросах. Может быть, весь следовательский труд свелся к двукратному заполнению анкеты, точнее, учетно-статистической карточки на арестованного?..

Процитируем свидетельство Александра Алексеевича Гончукова, в 1937—1938 годах оперуполномоченного 2-го и 5-го отделений 4-го отдела УГБ УНКВД по Ленинградской области:

“По установившейся в то время практике расследование уголовных дел о контрреволюционных преступлениях проводилось следующим порядком: арестом лиц, на которых имелись материалы о совершении ими контрреволюционных преступлений, занималась специальная группа работников отдела, они же готовили материалы для ареста. После ареста материалы, состоящие из документов, по которым оформлялся арест, и копий протоколов допроса лиц, давших показания на арестованного, передавались работнику, которому поручалось проведение следствия, причем копии этих протоколов заверялись, как правило, работниками отдела, а копии протоколов, отпечатанные на ротаторе также работниками отдела, причем до печатания на ротаторе.

Получив эти материалы, мы приступали к допросу арестованного. Первый протокол допроса всегда составлялся допрашивавшим от руки. Когда арестованный отрицал свою антисоветскую деятельность, мы уличали его имевшимися в нашем распоряжении материалами, т. е. показаниями лиц, копии протоколов допроса которых у нас были. Перерывы в допросах арестованных были в ряде случаев потому, что допросы арестованных, во время которых они не признавали себя виновными, протоколами не оформлялись. Когда арестованный после определенного времени начинал давать показания о своей контрреволюционной деятельности, ему предоставлялась возможность собственноручно написать о проведенной им антисоветской деятельности. Впоследствии на основании собственноручных записей арестованного и других черновых записей составлялся обобщенный протокол допроса. Этот протокол после составления лицом, ведущим следствие, передавался для корректирования начальнику отделения, а в некоторых случаях и более старшим начальникам. Они производили так называемую литературную обработку протоколов допроса, но в основном содержание протокола оставалось таким, как составлял его работник, проводящий следствие. После отработки протокол допроса печатался на машинке и давался на подпись подследственному. Когда подследственный по тем или иным мотивам отказывался подписывать обобщенный протокол, он уличался его же собственноручно написанными показаниями, тогда он протокол подписывал. После этого черновые материалы уничтожались. <...> В тот период существовал такой порядок, что если протокол подписывался двумя лицами, равными по занимаемой должности, то первая подпись была того работника, который проводил допрос и составлял протокол допроса, а второй работник, подписавший протокол, только присутствовал. При подписании протокола допроса арестованных в тех случаях, когда в допросах принимали участие старшие начальники, их подписи ставились первыми, а подпись работника, проводившего допрос, последней. <...> В то время в Управлении НКВД ЛО знали, что работники нашего отдела КУЗНЕЦОВ Петр и ПАВЛОВ Иван били арестованных, их и звали молотобойцами. <...> Я физических методов воздействия к арестованным не применял. Что касается длительных ночных допросов арестованных, то такие случаи имели место, имели место и допросы со стойками”. 56

А может быть, мандельштамовский следователь тоже был из “молотобойцев”? Может, Осипа Эмильевича били, мучили, требовали, чтобы он назвал сообщников? Ведь появилась же откуда-то в обвинении запись “эсер”, как появились у него самого боязнь быть отравленным и другие признаки явного обострения психического расстройства на этапе и в лагере! И что означают сведения Домбровского о роли бухаринских записочек в судьбе Мандельштама? В свете мартовского процесса над Бухариным в этом, кажется, есть своя логика. 57

Теперь, когда следственное дело стало доступно и введено в научный оборот58 , многое, очень многое прояснилось; многое — но не все.

— 17 мая — состоялся единственный запротоколированный в деле допрос. Следователь — младший лейтенант П. Шилкин — особенно интересовался не столько нарушениями административного режима, сколько тем, кто из писателей в Москве и Ленинграде поддерживал Мандельштама, но в особенности знакомством Осипа Эмильевича с Виктором Сержем, что являлось явным отголоском ленинградских дознаний.

Допросом чекистская пытливость не ограничилась. Искали рукописи, посылали запрос в Калинин, поручая обыскать квартиру, где жил Мандельштам (в сочетании с путаницей с адресами ушло у них на это 20 дней — от 20 мая до 9 июня59 ). Но там ничего уже не было: Надежда Яковлевна опередила оперативников и прибрала заветную корзинку со стихами.

Оперативная активность имела еще одно русло — медицинское. 20 июня зам. начальника 4-го отдела 1 управления майор ГБ т. Глебов60 направил в 10-й отдел ГУГБ запрос, по-видимому, о состоянии душевного здоровья Мандельштама, сидевшего в это время во внутренней тюрьме ГУГБ. Ответ за № 543323 с подписями начальника тюремного отдела НКВД СССР майора ГБ Антонова61 и начальника 3-го отделения того же отдела старшего лейтенанта ГБ Любмана был послан 25-го и получен 28 июня.

Вердикт комиссии: “Как душевнобольной — ВМЕНЯЕМ”! Именно так, заглавными буквами, написано в документе, словно этой формулировки одной и недоставало для какого-то особого, нам недоступного, чекистского представления о красоте следствия!

Теперь — имея на руках такой протокол, да еще шпаргалку-письмо Ставского — не так уж и трудно составить обвинительное заключение. И, хотя первоначально намечавшийся “террор” был отставлен, Мандельштама обвинили, как и в 1934 году, по статье 58, пункт 10: “Антисоветская агитация и пропаганда”.

По всей видимости, обвинительное заключение у Шилкина было готово еще в июне, если не в мае, но задержка с ответом из Калинина и необходи-мость освидетельствовать душевное здоровье поэта — а может, и другие причины — привели к тому, что утверждено оно было только 20 июля:

“Следствием по делу установлено, что Мандельштам О. Э. несмотря на то, что ему после отбытия наказания запрещено было проживать в Москве, часто приезжал в Москву, останавливался у своих знакомых, пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего “бедственного“ положения и болезненного состояния. Антисоветские элементы из среды литераторов использовали Мандельштама в целях враждебной агитации, делая из него “страдальца“, организовывали для него денежные сборы среди писателей. Мандельштам на момент ареста поддерживал тесную связь с врагом народа Стеничем, Кибальчичем до момента высылки последнего за пределы СССР и др. Медицинским освидетельствованием Мандельштам О. Э. признан личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию. Обвиняется в том, что вел антисоветскую агитацию, т. е. в преступлениях, предусмотренных по ст. 58-10 УК РСФСР. Дело по обвинению Мандельштама О. Э. подлежит рассмотрению Особого Совещания НКВД СССР”.

“тов. И. Шапиро” на типовом бланке “Выписки из протокола ОСО при НКВД СССР” удостоверяют, что в этот день члены ОСО слушали дело № 19390/ц о Мандельштаме Осипе Эмильевиче, 1891 года рождения, сыне купца, эсере. Постановили: “Мандельштама Осипа Эмильевича за к. -р. (контрреволюционную. — П. Н.) деятельность заключить в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь. — П. Н.) сроком на пять лет, считая срок с 30 апреля 1938 г. Дела сдать в архив”. На обороте — помета: “Объявлено 8/8-38 г.” и далее — рукой поэта: “Постановление ОСО читал. О. Э. Мандельштам”.

После объявления приговора Мандельштам около месяца провел в Бутырской тюрьме. Бывшие казармы Бутырского гусарского полка даже после переоборудования под тюремный збмок были рассчитаны приблизительно на 20 тысяч арестантов62. Но, по свидетельствам узников, перенаселенность в камерах Бутырок была пяти- или шестикратной, причем самое жестокое время наступило именно в середине 1938 года. Как раз в апреле — шапки долой перед “царицей доказательств”! — были сняты последние ограничения на физические методы воздействия при допросах (впрочем, их начали применять еще после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) — это как правило, а в отдельных случаях пытки были в ходу еще с конца 1920-х годов). Соответственно перестраивался и прокурорско-судебный корпус: в конце мая в Москве прошло Всесоюзное совещание прокуроров, на котором с докладом “О перестройке работы органов прокуратуры” выступил академик Вышинский (26 мая “Правда” напечатала его статью “Задачи советской прокуратуры”).

... 16 августа мандельштамовские документы были переданы в Бутырскую тюрьму для отправки на Колыму. 23 августа он успел получить последнюю в своей жизни весточку из дома — денежную передачу от жены (сохранилась квитанция на 48 рублей, датированная этим числом), а 8 сентября столыпинский вагон увез Мандельштама в последний его путь — в далекое нелазоревое Приморье — навстречу гибели.

Примечания

1 Н. Я. Мандельштам. Воспоминания. М., 1989, с. 382. Калининский адрес Н. Эрдмана — ул. Солодовая, 15, кв. 1 (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, ед. хр. 244, л. 158).

“Селигер” и сейчас находится там же, что и в 1937 г.: по ул. Советской, 52.

3 Накануне в Москве они получили долгожданное письмо от Кузина из Шортанды, куда он был сослан.

4 “Сохрани мою речь…”. Вып. 4. М.: РГГУ, 2008, с. 79—80 (публ. П. Нерлера; оригинал — в собрании Н. И. Харджиева и Л. В. Чаги в Отделе рукописей Амстердамского городского музея).

5 Личность его до сих пор не установлена. Е. М. Аренс вспоминала в 1983 г., что это был неофициальный секретарь Щеголева по “лермонтовским” делам.

6 Смена, 1989, № 10, c. 21—24 (публ. П. Нерлера); Огонек, 1991, № 1, c. 17—21 (публ. В. Шенталинского).

“Сохрани мою речь…”. Вып. 4, с. 80—81 (публ. П. Нерлера; оригинал — в собрании Н. И. Харджиева и Л. В. Чаги в Отделе рукописей Амстердамского городского музея).

8 После ареста О. М. в Саматихе Н. М. приезжала к Травниковым в начале мая 1938-го и забрала корзину с архивом О. М. Она опередила сотрудников обл. управления НКВД Недобожина-Жарова и Пука.

9 М. Колкер. “Ушастый троцкист” // “Сохрани мою речь…” Вып. 4, с. 167—169.

10 Н. Е. Штемпель. Мандельштам в Воронеже: Воспоминания. М.: Мандельштамовское общество, 1992, с. 19.

11 Соответствующее постановление датируется 7 января 1938 г. (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, ед. хр. 269, л. 4 — разыскано М. В. Соколовой). Отметим свидетельство Мирель Яковлевны Шагинян — дочери М. С. Шагинян. Зимой 1937—1938 гг. в московской квартире Мейерхольдов она застала Мандельштама, видимо ночевавшего здесь и передавшего ее матери привет. Более точной даты она не помнит, но помнит, что Мейерхольд уже был в опале (записано нами 16 мая 1987 г.).

13 Там же.

14 Н. Мандельштам. Воспоминания. М., 1999, с. 378.

15 Екатерина Константиновна, и в старости не склонная к сентиментальности, рассказывая это, словно заново переживала свою невольную “вину” и не сдерживала слез. Ведь до ареста ее “благоразумного” мужа оставались тогда считанные месяцы!

16 Э. Герштейн. Мемуары. СПб., 1999, с. 71.

18 Там же, с. 423.

19 Там же, с. 418.

20 Там же, с. 418—419.

21 Луппол Иван Капитонович (1896—1943) — литературовед и обществовед; во 2-й половине 1930-х гг. возглавлял ИМЛИ и ГИХЛ — академический Институт мировой литературы и Государственное издательство художественной литературы. В 1934 г. Мандельштам, увидев в газете фотографию Луппола и Жана-Ришара Блока, почтившего своим присутствием Первый съезд писателей, написал следующую эпиграмму: “”.

22 РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, ед. хр. 294(2), л. 113.

23 “Дневник” братьев Гонкур был издан на русском языке только в 1964 г.

24 О. Мандельштам. Собр. соч. в 4-х т. М., 1997, с. 199. Источник: РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 294, л. 113.

26 Сообщено А. А. Морозовым. Административно эта местность входила в ныне упраздненный Коробовский район Московской области.

27 Путевки выданы Литфондом СССР 2 марта (см. протокол № 94: РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, ед. хр. 253, л. 3; разыскано М. B. Соколовой).

28 А. Я. Разумов. Дела и допросы. // “Я всем прощение дарую…”. Ахматовский сборник. М.—СПб.: Альянс-Архео, 2006, с. 280—278.

29 Вопросы истории естествознания и техники. 1987, № 3, с. 132—133 (публ. М. Давыдова и А. Огурцова).

“Пески Коробовского. 16. 4. 38” и “Ленинград. 18. 4. 38”.

31 Еще до знакомства с материалами дела 1938 г. удалось установить его имя: Самуил Васильевич Фомичев (сообщено А. Н. Бобель и М. Д. Юровой, бывшими работницами пансионата).

32 Ровно то, чего Мандельштам безуспешно добивался от Союза писателей летом и осенью!

33 Н. Мандельштам. Воспоминания. М., 1999, с. 346—350.

34 РГАЛИ, ф. 2590, оп. 1, д. 79, л. 11.

36 РГАЛИ, ф. 1712, оп. 1, д. 110, л. 88.

37 Там же, л. 62—63. Всего за четыре дня до этого, 24 октября, Ставского выдвинули в Совет национальностей: “Шифром. Грозный. Обкомпарт Быковцу. Срочно телеграфьте шифром согласие с предложением выдвинуть кандидатом в депутаты в Совет национальностей от одного из ваших округов товарища Ставского писателя. Передаю по поручению ЦК ВКП(б) пр. 12/с-1818 рп. Маленков. № 234. 24/X-37. 11. 25” (РГАСПИ, ф. 17, оп. 167, д. 55).

39 Павленко Петр Андреевич (1899—1951) — писатель, один из крупнейших литературно-партийных начальников.

40 РГАЛИ, ф. 1712, оп. 1, д. 110, л. 62—63.

41 Сообщено А. А. Морозовым.

42 Сам Ставский — этот молодой, в сущности, человек, ровесник века, распоряжавшийся и распорядившийся десятками, если не сотнями писательских жизней, — и не подозревал, что жить ему самому оставалось пять с небольшим лет (он погиб на фронте)!

“Улица Мандельштама” (Огонек, 1991, № 1, с. 17—21). Не приходится исключать и определенной обусловленности выбора даты доноса — на следующий день после расстрела Бухарина.

44 Весной 1930 г. Мандельштам и Ежов одновременно отдыхали в правительственном санатории в Сухуми.

45 Катаев Валентин Петрович (1897—1986) — писатель; один из немногих, кто после ареста и ссылки Мандельштама в 1934 г. поддерживал отношения с опальным поэтом.

46 Прут Иосиф Леонидович (1900—?) — писатель, драматург и кинодраматург; в 1938 г. жил в Ленинграде; дружил с Е. Э. Мандельштамом, по просьбе которого поддерживал его старшего брата деньгами. Предположений о выступлениях или обращениях в поддержку О. Мандельштама И. Л. Прут и не подтверждает, и не опровергает.

47 Н. Я. Мандельштам. Воспоминания. М., 1989, с. 78. Ср. также — со слов Мандельштама — свидетельство Э. Герштейн: “Он стал мне рассказывать, как страшно было на Лубянке. Я запомнила только один эпизод, переданный мне Осипом с удивительной откровенностью: “Меня поднимали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился... вдруг слышу над собой голос: — Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно? — Я поднял голову. Это был Павленко“” (Э. Герштейн. Новое о Мандельштаме. Париж, 1986, с. 100).

48 Трудно сказать, сколь распространенной была практика обращения самих писательских органов в чекистские с просьбой “помочь решить проблему”. Тем не менее хорошо известны имена некоторых писателей, специализировавшихся на доносах (Эльснер, Тарсис) или же на доносах-“рецензиях” (Н. В. Лесючевский).

49 Юревич Виктор Иванович (1906—1940) — в органах ОГПУ—НКВД с 1928 г. В 1938 г. — начальник 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ (после Журбенко — см. ниже), затем начальник УНКВД по Кировской области; капитан госбезопасности. В 1939 г. арестован, в 1940 г. расстрелян. Не реабилитирован (сообщено Н. В. Петровым).

50 Фриновский Михаил Петрович (1895—1940) — с 1935 г. — комкор, с 1938 г. — командарм I ранга. С 16. 10. 1936 г. — заместитель, а с 15. 4. 1937 г. — первый заместитель наркома внутренних дел, начальник ГУГБ НКВД СССР. С 8. 9. 1938 г. — нарком Военно-морского флота СССР. Арестован 6. 04. 1939 г., расстрелян 4. 2. 1940 г. Не реабилитирован.

—1940) — в органах ВЧК—ОГПУ—НКВД с 1920 г. В 1937—1938 гг. — начальник 9-го отделения 4-го отдела ГУГБ НКВД СССР, затем — начальник 4-го отдела I управления НКВД СССР, с осени 1938 г. — начальник УНКВД по Московской области; майор госбезопасности. Арестован 28. 11. 1938 г., расстрелян в 1940 г. Не реабилитирован (сообщено Н. В. Петровым).

52 Рагинский Григорий Константинович (1895—?) — с 27. 4. 1935 г. по 7. 9. 1939 г. зам. Генерального прокурора СССР. Снят с работы за преступное отношение к жалобам и заявлениям. Арестован 5. 9. 1939 г. Приговорен ВК ВС к 15 годам заключения. Умер в лагере. Реабилитирован в ноябре 1992 г. (сообщено Н. В. Петровым).

53 Короб 4.

54 Согласно документам, С. В. Фомичев исполнял еще и обязанности директора дома отдыха.

55 Полное название: “Отделение по приему арестованных”.

““Я закрывала дело Лившица“: допрос свидетеля Ахматовой” // “Я всем прощение дарую....”. Ахматовский сборник. Сост. Н. И. Крайнева. М.—СПб.: Альянс-Архео, 2006, с. 262—263.

57 Впрочем, еще одним свидетельством мы все же располагаем: В. Л. Меркулов рассказывал М. С. Лесману в сентябре 1971 г.: Мандельштам говорил ему, что на Лубянке он сидел в камере с князем Мещерским. Через несколько недель Мандельштама вызвали на допрос, били; поняв, что ему не устоять, Мандельштам подписал все, после чего был перевезен в Таганскую тюрьму. (Тут, заметим, много неясного или путаного: что признал Мандельштам? почему вдруг Таганская тюрьма? Личность князя Мещерского пока что также не установлена.)

58 В. Шенталинский. Улица Мандельштама. // Огонек, 1991, № 1, c. 17—21. В 1991 г. нам и самим удалось ознакомиться с обоими следственными делами поэта.

59 Запрос был послан 20 мая.

60 Глебов-Юфа Зиновий Наумович (1903—1940) — 14. 11. 1938 г. арестован, в 1940 г. расстрелян; не реабилитирован (сообщено Н. В. Петровым).

—1939) — в органах ВЧК—НКВД с 1921 г. В 1938 г. — начальник Тюремного отдела НКВД СССР; майор госбезопасности. Арестован 23. 10. 1938 г., расстрелян в 1939 г.; реабилитирован (сообщено Н. В. Петровым).

62 Об истории этой тюрьмы см. также: В. Шварц. Хранит Пугачевская башня... // Советская культура, 1989, 25 апреля, с. 8.