Смерть Мандельштама
Мандельштам умер в лагере. Ходит несколько легенд, но фактов нет. Известно, что Мандельштам был болен физически и психически. Его не надо было истязать следователям НКВД, я думаю, его совсем и не истязали.
После первого ареста он вышел уже явно полупомешанным и смертельно запуганным. Он даже пытался написать панегирик своему палачу — Сталину1. Лучше мог бы сочинить любой пятиклассник того времени 2. Собственно те стихи о Сталине, за которые он пострадал, тоже далеко не шедевр. На удивление глупые. «Сверкают его голенища», что-то про пальцы, которые сравниваются с сосисками3, «усищи», и т. п. Мандельштам сочинял стихи весьма своеобразно, так что эти злосчастные наполненные ненавистью строки, видимо, вылились из него совершенно спонтанно. Обычно у него появлялось только несколько слов будущего стиха, общая мелодия и, вероятно, приблизительный смысл. Дальше появлялось все недостающее и удивительно удачно находило свои места.
Свои шедевры из сборника «Камень» он создал в благословенное первое десятилетие XX века, ну и в самом начале второго. Пожилой Мандельштам зрелище печальное. Какие-то потуги вписаться в «советскую действительность», арест, безденежье (добрые люди, старые друзья, не давали умереть с голоду) и полная неустроенность бытовой жизни. Последнее, впрочем, было не вина системы, а выражение богемной идеологии того, а отчасти и нашего, времени. Таких "советских" интеллигентов как он и его жена у нас всегда было предостаточно. Немытая посуда, непонятно какая еда, бесконечное курение и болтовня на высокие и не очень темы. Разница только в том, что Мандельштам — великий поэт, редкостный гений.
Мандельштам не ошибся в своем гениальном поэтическом прозрении. Ему действительно бросился на плечи век-волкодав и не убил его, т. к. этот говеный век может убить человека, но не может убить поэта.
Говорят, что незадолго перед смертью, он дошел до такого одичания и оголодания, что доедал объедки, которые вылавливал на тюремной помойке. Легенда, конечно. Да, и какие объедки на тюремной помойке в те времена? Впрочем, если бы я и сам это увидел, это ничуть не повлияло бы на мое понимание и восприятие этой уникальной личности.
Сломленный злосчастной судьбой, с больной психикой и нервами, гений его мог быть для него только, наверное, смертельным грузом. Гений — удивительный, тончайший и изящнейший поэт — попадает в советскую тюрьму, да еще в конце 30-х годов. Он должен умереть.
У него было слабое здоровье, хрупкая конституция, ранимая психика. В ссылке, в Воронеже, да и еще в каких-то других местах, это несчастный, страдающий, не видящий никакого исхода из своей безотрадной ситуации человек. У него любящая и любимая жена. Судьба, любящая повторения и пародии, наградила его, как и еще некоторых русских гениев, преданной половиной — ангелом, посланным, наверное, из высших сфер, но оказавшимся бессильным спасти своего подопечного. Он умер. Где, когда? Есть гипотезы, документы, которым трудно верить. Для окружавших его в его последние дни, это был не гениальный поэт, а тщедушный, никчемный, еврей-интеллигентишка, больной и полусумасшедший, а может и полностью сумасшедший. Последнее мне кажется даже более правдоподобным.
Я как-то не горюю по поводу его столь страшной судьбы. Плоть сгинула, и бог с ней. Я знаю, что всегда для меня будут сверкать голубые песцы в своей первозданной красе, льющиеся из великой и многострадальной души бессмертного поэта.
На фотографиях Мандельштам иногда мне кажется похожим на верблюда.
На длинных, не русских ногах
Стоит, улыбаясь некстати,
А шерсть у него на боках,
Как вата в столетнем халате.
Должно быть, молясь на восток,
Кочевники перемудрили,
В подшерсток втирали песок
И ржавой колючкой кормили.
Горбатую царскую плоть,
Престол нищеты и терпенья,
Слепил из отходов творенья.
И в ноздри вложили замок,
А в душу — печаль и величье,
И верно с тех пор погремок
На шее болтается птичьей.
По Черным и Красным пескам,
По дикому зною бродяжил,
К чужим пристрастился тюкам,
Копейки под старость не нажил.
Привыкла верблюжья душа
К пустыне, тюкам и побоям.
А все-таки жизнь хороша,
И мы в ней чего-нибудь стоим.
Почему-то от этих строк Арсения Тарковского у меня возникает образ Мандельштама. Может, он его и имел в виду, когда писал это стихотворение? «Печаль и величье». Отлично сказано: коротко и удивительно точно.
1998-2002
Через несколько лет после написания этого наброска о Мандельштаме, я наткнулся на мнение Набокова о нем и его судьбе. Вот оно.
Набоков о Мандельштаме
(Из интервью для нью-йоркской телепрограммы «TELEVISION 13», 1965 г. [Американский период СС, Санкт-Петербург, 1997, т. 3, с. 559])
Советская литература… Что ж, в первые годы после большевистской революции, в двадцатые, в начале тридцатых, среди гнусных общих мест советской пропаганды еще различался угасающий голос прежней культуры. Примитивный и банальный умственный склад политики принуждения — собственно, любой политики — способен породить только примитивное и банальное искусство. Это особенно верно в отношении так называемого «социалистического реализма» и «пролетарской» литературы, опекаемой советским полицейским государством. Его воинствующие болваны постепенно истребили по-настоящему талантливых авторов, особую, наделенную хрупким даром разновидность человека. Возможно, одним из самых печальных случаев был случай Осипа Мандельштама — восхитительного поэта, лучшего поэта из пытавшихся выжить в России при Советах, — эта скотская и тупая власть подвергла его гонениям и в конце концов загубила в одном из далеких концентрационных лагерей. Стихи, которые он героически продолжал писать, пока безумие не затмило его ясный дар, — это изумительные образчики того, на что способен человеческий разум в его глубочайших и высших проявлениях. Чтение их усиливает здоровое презрение к советской дикости. Тиранам и палачем никогда не удастся скрыть за космической акробатикой свою комическую спотыкливость. Презрительный смех дело хорошее, но его не хватает, чтобы снять с души камень. И когда я читаю стихи Мандельштама, написанные при мерзостном правлении этих скотов, я испытываю подобие беспомощного стыда за то, что я волен жить, думать, писать и говорить в свободной части мира… Вот те единственные минуты, в которые свобода становится горькой.
КОММЕНТАРИИ
Если б меня наши враги взяли
И перестали со мной говорить люди,
Права дышать и открывать двери
И что народ, как судия, судит, —
Если б меня смели держать зверем,
Пищу мою на пол кидать стали б, —
Я не смолчу, не заглушу боли,
И, раскачав колокол стен голый
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос
И поведу руку во тьме плугом —
Чернорабочей вспыхнут земле очи,
И — в легион братских очей сжатый —
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы —
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.
2. Я написал это искренне, по первому, исполненному скорби и сострадания, впечатлению, но на самом деле даже и в этих, как бы конъюнктурных стихах, виден гений.
«сосисок» нет (Не знаю, может быть, у нас разные «редакции» стиха, но я не нашел никаких сосисок.), и привел четверостишие, которое, видимо и вызвало у меня ассоциацию с сосисками. Я ему, конечно, благодарен, но исправлять не стал, как написалось, так написалось. Вот это четверостишие:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.