Н. БОЛТЯНСКАЯ: Здравствуйте. Вы слушаете «Эхо Москвы», вы смотрите телеканала RTVi, цикл передач «Именем Сталина» совместно с издательством «Российская Политическая Энциклопедия» при поддержке фонда имени первого президента России Бориса Николаевича Ельцина. Я – ведущая программы Нателла Болтянская, в нашей студии Павел Нерлер. Можно говорить мандельштамовед?
П. НЕРЛЕР: Можно говорить. Почему нет? Это не будет ошибкой.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: И говорим мы с вами о взаимоотношениях Сталина и Мандельштама. И знаете как? Люди, не очень знакомые с вопросом, но хотя бы имеющие некоторое представление, знают обычно те самые строчки Осипа Эмильевича: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи на сколько шагов не слышны».
П. НЕРЛЕР: На десять.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: «А где хватит на полразговорца…»
П. НЕРЛЕР: «... там помянут кремлевского горца».
Н. БОЛТЯНСКАЯ: И что? В результате этих нескольких строчек и была трагическая судьба Осипа Эмильевича?
П. НЕРЛЕР: Ну, почему же в результате именно этих десяти строчек? Вся его жизнь поэтическая и человеческая вела к этим строчкам. А уже эти строчки привели его к каким-то последующим этапам. Более того, отдадим себе отчет, эти строчки не погубили его напрямую. Эти строчки, в общем-то, понравились тому, о ком они. И Мандельштам отделался очень легко с точки зрения сталинского. Тогда не было Басманного, не знаю как его назвать, сталинско-лубянского правосудия. Он отделался достаточно легко. Он был за эти стихи после короткого следствия, его арестовали в ночь с 15 на 16 мая, а где-то 25-26 числа следствие было закончено и закончено было очень неожиданно. Потому что если мы посмотрим материалы следственного дела, то, в общем-то, Мандельштама подводили, может быть, к другому приговору – не к тому, который он получил. И его следователь Шиваров готовил обвинительное заключение и тот, кто представлял это дело, поскольку Сталина касалось это лично, в данном случае это был Ягода, руководитель ОГПУ. И, скорее всего, 25 числа где-то в первой половине дня – все это можно примерно рассчитать, если проанализировать самые разные источники – состоялся какой-то разговор, какой-то контакт между Ягодой и Сталиным по поводу этого дела. И по всей видимости, Ягода прочел или дал прочесть это стихотворение Сталину, и Сталину оно, скорее всего, понравилось, иначе концы с концами не сходятся. Что значит «понравилось» и что значит «не сходятся концы с концами»? Ну, в общем-то, за гораздо меньшую антисоветчину, антисталинщину и так дальше люди получали гораздо более суровые наказания. Хотя, 1934-й год – один из самых мягких годов с точки зрения системы наказаний, то есть 1929-й, потом 1934-й, потом уже таких мягких годов практически не было. Вот, 5 тысяч приговоров ссылкой, Мандельштам был один из них.
Ну, в общем-то, то, что в этом стихотворении, что страна пребывает в полнейшем страхе, не чует под собою страны. Люди, которые в ней живут, не чуют страны под собой, они живут в какой-то тягчайшей атмосфере страха всего и вся. По-моему, понравилось Сталину, во-первых, как политику – собственно, он этого и добивался. А во-вторых, ну, в общем-то, сильное стихотворение, сильные строчки. В общем, даже обидно и для адресата, какому грузину приятно прочесть про себя.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: «Широкая грудь осетина», да.
П. НЕРЛЕР: То есть в этом даже какое-то, то есть такое, стихотворение-пощечина. Но пощечина, ну, в общем-то, это сложный жанр, редкий жанр и Сталин оценил, насколько это сильно. Потому что лично Мандельштама он особо-то не знал. Сталин был человеком, который интересовался и литературой, и писателями.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Но давайте вот как. Вопрос первый. Многие считают, что именно это стихотворение было пусковым механизмом, но есть также версия о том, что, там, «Четвертая проза», что какие-то другие произведения Мандельштама в той же степени были виноваты в его трагической судьбе. Это один момент. Второй момент. Так, мастер или не мастер? То есть, скажем так, независимость принятия решений сталинских в этом вопросе.
П. НЕРЛЕР: «Четвертая проза», в общем-то, ни разу нигде не всплыла. То есть никаких материалов антимандельштамовских, «Четвертая проза» не всплывала, так что она осталась от Лубянки некоей незнакомой ей рукописью. То есть здесь не «Четвертая проза», здесь, скорее, стихотворение о кулаках, вот оно могло быть с точки зрения социальной, с точки зрения антипропагандной и контрпропагандной гораздо более неприятным для режима. «Четвертая проза» до режима не дошла. И, в общем-то, так и считается, что 3 стихотворения, это плюс «Квартира», являлись теми стихотворениями, из-за которых Мандельштам пострадал. Подчеркиваю, первая его репрессия 1934 года была мягкой. Она была гораздо более мягкой, чем можно было ожидать.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: А скажите пожалуйста, это было уже после того, как им было написано стихотворение, что-то насчет того, что как в колхоз единоличник? То есть уже начались попытки…
П. НЕРЛЕР: Нет. Нет-нет, это 1935-й год, Воронеж. Его же сначала отправили в ссылку Чердынь. Там случилось то, что случилось, Мандельштам пытался покончить собой в тюрьме, какая-то разновидность психоза у него была. Галлюцинации и прочее. Он пытался покончить собой, выбросился из окна со 2-го этажа в больнице местной. Сейчас на этом здании доска мемориальная снова восстановлена, этим летом были мандельштамовские чтения в Чердыни. Мандельштам упал на мягкую землю, он разбил руку, он, в общем, практически был цел.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: А почему?.. Казалось бы, для режима человеческая жизнь не являет собой никакой ценности. Чем, на ваш взгляд, объясняется такая относительная мягкость?
П. НЕРЛЕР: Секундочку. Почему Мандельштам это сделал? Или почему Мандельштам хотел покончить жизнь?
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Нет. Почему его всего-навсего ссылают в Чердынь? И более того, когда он пытается покончить собой… В общем, Воронеж – это что? Все-таки, смягчение истории?
П. НЕРЛЕР: Конечно! Еще какое смягчение. В это же время Клюев сидит где-то там в Западной Сибири и мечтает о Чердыни хотя бы.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Чем это объясняется?
П. НЕРЛЕР: Ну, это объясняется целым рядом обстоятельств. Значит, вот, вообще, у Мандельштама всегда что-то особенное и такое, чего ни у кого не бывает. Нет таких других случаев, когда был бы зафиксирован такой прямой донос на Мандельштама во 2-м деле, в 1937 году Павленко и Ставского, и так дальше. Здесь же уникальности были такими. Ну, вот, во-первых, Сталин принял такое волевое решение. Это немножко решение кошки против мышки, он решил поиграть с ним. Это во-первых. Во-вторых, хлопоты, которые в первый же день после ареста были начаты, в конечном счете тоже совпали с тем, что происходило в процессе следствия, а именно там Енукидзе с одной стороны и Бухарин с другой стороны после того как их об этом просили Ахматова и Пастернак, свою какую-то лепту внесли в эти хлопоты. Известно письмо Бухарина Сталину о Мандельштаме, на котором Сталин начертал, как они смели арестовать и так дальше.
он фигурирует в каких-то списках и Сталин не вычеркивал его имя из этих списков. И, вот, арест и суровое наказание в этой ситуации могло произвести на писателей и на писательскую общественность, на заграницу впечатление не то, которого хотелось бы.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Павел Маркович, а скажите пожалуйста, вот тот факт, что коллеги по писательскому цеху далеко не однозначно оценивали Осипа Эмильевича, как-то сказался на попытках или непопытках помочь опальному поэту?
П. НЕРЛЕР: Сейчас мы к этому, если вы позволите, подойдем. Потому что вы же уже намекнули на звонок Сталина Пастернаку. В принципе, то, что произошло с Мандельштамом, я так, чисто метафорически называю сталинской премией за 1934 год. Сталин подарил Мандельштаму жизнь и совсем иную степень несвободы, чем ему грозила, даже если бы ему сохранил жизнь орган, куда было направлено его дело (особое совещание). Оно, в принципе, не решало вопросы жизни и смерти, оно могло дать ему 5 лет исправительно-трудовых лагерей. А получилось 3 года ссылки – даже сначала высылки, а потом ссылки. Это еще небольшие градации, но для человека существенные: в одном режиме он должен был бы отмечаться каждые 10 дней, в Чердыни, а в Воронеже ему это нужно не было, он не отмечался регулярно в соответствующей комендатуре. То есть, в принципе, чудо продолжалось.
Так вот после того как Пастернак снял трубку, вернее, после того как Сталина соединили с Пастернаком, и состоялся этот знаменитый разговор между ними.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Напомните его, пожалуйста.
П. НЕРЛЕР: Сталин позвонил Пастернаку по поводу Мандельштама. Это было прямым следствием письма Сталина Бухарину. При том, что, как бы, чудо уже, главное чудо уже произошло. Мандельштам уже был в Чердыни, уже даже решался вопрос о его переводе в какой-то другой город – они выбрали Воронеж. А, вот, следствием этого письма был звонок Сталина Пастернаку. И Сталин задавал ему такие странные вопросы: «Ну как же так? Вот, если он мой товарищ, поэт, я бы на стену лез, чтобы ему помочь». Ну, на что Пастернак ему резонно сказал: «А как же? Вот, вы же узнали. Наверное, не без того, что в этом кто-то принял какое-то участие». И Сталин его все допытывался, мастер ли Мандельштам.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Ну, Борис Леонидович не очень любил Осипа Эмильевича, да?
П. НЕРЛЕР: Это не так. Почему? У них были, ну, как бы, 2 гения разного структурного наполнения и содержания, они друг друга очень любили и поэзию друг друга очень ценили и любили. То, что они в разное время с разной интенсивностью общались и то, что у каждого из них могли быть какие-то критические стрелы в адрес другого, ни о чем не говорит. Как Пастернак бросился заступаться за Мандельштама, практически один из немногих, ну, по крайней мере, наиболее значимый, так же и Мандельштам бросился бы, если бы случилось что. Мандельштам тоже оказывался не раз в ситуациях, когда…
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Можно я задам еще более дурацкий вопрос?
П. НЕРЛЕР: Да, пожалуйста.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Что бы ни сказал Пастернак, ничего бы не изменили его слова, сказанные Сталину по телефону, конкретно по поводу Мандельштама?
П. НЕРЛЕР: Ну, если бы Пастернак подтвердил сталинскую догадку, а у него образовалась от личного прочтения. Ведь, он же не знал лично Мандельштама, Мандельштам общался с Бухариным, Мандельштам общался в какой-то момент, совершенно не зная, кем этот человек Сталину, с Ежовым. Но он не общался со Сталиным. Это не Шолохов, который переписывался с ним, встречался и вообще писал тоже очень резкие вещи совершенно в другом режиме. Это совсем другой тип общения. Он хотел для себя понять, насколько этот человек значим, весом, в этом смысле опасен, насколько он важен, в каком виде, в живом ли, в мертвом ли, в униженном ли, в поддержанном ли он был бы для него интересен. Он хотел в этом сориентироваться лично – не через каких-то своих референтов, а лично. И Пастернак этот разговор не поддержал, и очень правильно сделал, как считает Надежда Яковлевна – я с ней согласен. Пастернак предложил Сталину встретиться и поговорить о жизни и смерти. Интересная тема.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: А Сталин, прям, разбежался?
П. НЕРЛЕР: Ага, ага.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Трубочку бросил и все.
П. НЕРЛЕР: И все, да. Но чудо-то произошло. После этого же как бы переспросил Пастернак Поскребышева или кого-то из секретариата, может ли он об этом разговоре рассказывать. Ему сказали: «Можете, рассказывайте». И он начал рассказывать. Правда, там Надежда Яковлевна узнала об этом гораздо позже, чем могла бы. Ну, они были в Воронеже и так дальше. Но, во всяком случае, «Можете, рассказывайте», то есть писательская среда узнала об этом. И Сталин стал не только мужикоборцем, но и чудотворцем, да? И этого он, наверное, вольно или невольно, но хотел. Во всяком случае, это ем было в жилу, что называется.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Вон лежит макет, да? Как его назвать? Покажите его, пожалуйста.
П. НЕРЛЕР: Это называется, к сожалению, не макет, а фальшь-макет, потому что дело в том, что это обложка.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: «Слово и дело Осипа Мандельштама».
П. НЕРЛЕР: А это вот такие вот странички, еще мы не дошли до стадии макета, но книжка готова. Эта книжка «Слово и дело Осипа Мандельштама», подзаголовок: «Книга доносов, допросов и обвинительных заключений». Здесь собраны все документы с соответствующими комментариями и пояснениями, которые касаются любых видов репрессий, любых видов государственности против Осипа Эмильевича Мандельштама. А началось это отнюдь не со Сталина, не с 1934 года. Началось это с 1911 года, когда царская охранка, найдя имя Мандельштама в записной книжке одного из террористов, заинтересовалась, а кто этот, некий еврей Мандельштам? Не террорист ли он, имеет ли право на жительство в Финляндии? И где-то месяцев 5-6 они занимались выяснением этого вопроса.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Но я, все-таки, хочу вернуться к советскому периоду жизни Мандельштама.
П. НЕРЛЕР: Да-да-да. Ну, просто это существенно понимать, что у Мандельштама были сложные отношения с любыми властями, более-менее сложные.
П. НЕРЛЕР: Антисоветский пасквиль. На следствии и в обвинительном заключении эта формулировка была найдена следователем Шиваровым. Может быть, даже Мандельштам ему помог, потому что эти допросы, которые велись на следствии, они показывают поразительную степень, что называется, сотрудничества со следствием Осипа Эмильевича.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Ну, он разговорчив был, кроме всего прочего, очень сильно, да?
П. НЕРЛЕР: Я думаю, что он был уверен в том, что вот эта искренность – она не может повредить никому, поскольку, ну, вот он такой, да? Его поведение, ну, можно было бы назвать не безупречным, потому что он довольно много имен назвал среди тех, кто слышал это стихотворение. И это могло плохо для них кончиться в другом контексте. Но в контексте этого чудесного избавления, это непосредственно ни для кого ничем худым не кончилось. Но он назвал далеко не всех, кому он читал. Вот, я, например, насчитал в общей сложности 23 или 24 человека, кому он прочел это стихотворение, И все люди, как бы, и близкие, и в то же время есть среди них и чужие. Помните у Тарковского «И стихи читал чужим»? Это достаточно правильно было почувствовано Арсением Александровичем.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: «Эту книгу мне когда-то в коридорах Госиздата».
П. НЕРЛЕР: Да. «Подарил один поэт. Книга порвана, измята и в живых поэта нет». Так вот, было названо 9, если не ошибаюсь, фамилий.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Они пострадали, эти люди?
П. НЕРЛЕР: Нет. Они потом пострадали и потом, по крайней мере, в случае Льва Гумилева. К сожалению, я не знаю дела Бориса Кузина – он тоже был арестован и я не знаю, в какой степени ему инкриминировалось знакомство с Мандельштаму. Но, вот, Гумилеву Льву инкриминировалось. Но не это было каким-то элементом обвинения против Льва Николаевича. Но, во всяком случае, это просто фигурировало в деле.
Считать, что мандельштамовский допрос привел к каким-то прямым репрессиям против этих людей, было бы неправильно. То, что с ними происходило, происходило позже совершенно по другим, по своим канонам и причинам.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: А скажите, пожалуйста, конечно, эта информация поступала по более поздним событиям. Но, ведь, когда арестовывался человек, когда он получал некое наказание от советской власти, семья тоже в какой-то степени подвергалась остракизму. Что происходило, например, с Надеждой Яковлевной, когда Осип Эмильевич попал в Чердынь?
П. НЕРЛЕР: Вот тут надо разделить, все-таки, 2 разные репрессии, 2 дела. То, что происходило по делу 1934 года, это было частью этого колоссального чуда. Ей предложили, если она хочет, поехать с мужем в ссылку. Большая привилегия. Это не предлагалось направо и налево. И, в принципе, все это время она была рядом. Ну, когда нужно было, – у нее был другой гражданский статус – она могла съездить в Москву по каким-то делам из Воронежа (он не мог). И то, что потом она разделила его судьбу в том смысле, что они оба потеряли прописку свою московскую после того как срок кончился, это уже другой вопрос, это уже особенности, ну, такого, как бы, гражданского процессуально-административного кодексоприменения. А, во всяком случае, это, безусловно, тоже было определенной репрессий административного порядка. Ну, как бы, но не содержащей в себе какую бы ни было угрозу. Но когда в 1938 году Мандельштама арестовали, это уже было другое время и уже Сталину эти кошки-мышки не нужны были. И уже Союз писателей очаровывать будущий тоже ему не нужно было. Какие писатели есть, такими он уже и довольствовался, и сталинские премии получали деньгами или еще как-то, ну, в общем, а не такого рода подарками другие люди, гораздо более близкие ему. И тогда уже Надежда Яковлевна попала в разряд угрожаемых. Она как жена врага народа, жена репрессированного и приговоренного особым совещанием к определенному сроку, 5 лет исправительно-трудовых лагерей Колымы, за ней тоже приходили в Струнино. Она стала, во-первых, стопятницей, она не могла жить.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: В 105 крупнейших городах?
П. НЕРЛЕР: Нет-нет-нет, в 100-верстной зоне. Она не могла жить в Москве… Ну да, это другое, это минус что-то. Были разные административные режимы, и у Мандельштама был режим, по-моему, минус 11 – на память сейчас не помню.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Минус 12, если верить интернету.
П. НЕРЛЕР: Может быть, минус 12. Ну, не помню на память, они были разные. Во всяком случае, в каких-то таких городах, Москва, Петербург, крупнейшие города и курортные центры – в них находиться нежелательно. А стопятница – это 105-километровые зоны от этих крупных городов, в них тоже нельзя было им селиться. И Надежда Яковлевна устроилась на ткацкую фабрику в Струнино, и вот там за ней приходили для того, чтобы ее арестовать. Приходили и на квартиру в Тверь, в Калинин, искали архив Мандельштама. Надежда Яковлевна там была за несколько дней до этого и увезла благополучно архив к этим замечательным их хозяевам, у которых они жили в Калинине. То есть, как бы, по следам ее власть шла. Но шла не очень настойчиво. Ее не стали вот так вот разыскивать. Она в самых разных местах находилась в то время, когда Мандельштам был на Дальнем Востоке, в тюрьме, а потом на Дальнем Востоке под Владивостоком на Второй речке, где он начал отбывать наказание. Она была и в Шортанды у Кузина, она и была в Малом Ярославце. Ну, в самых разных местах. И, в общем, этой судьбы она избежала.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Давайте мы сейчас прервемся. Я напомню, что наш гость сегодня – Павел Нерлер, известный нам также как Павел Полян, но сегодня он выступает в этой своей ипостаси, поскольку говорим мы о Сталине и Мандельштаме. Продолжим через пару минут.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Мы продолжаем разговор о судьбе Осипа Эмильевича Мандельштама. Наш собеседник – мандельштамовед, литератор-филолог Павел Нерлер. Итак, небывалое вегетарианство. Или, точнее, еще просто не начался период каннибализма, потому что Надежда Яковлевна – кому она там письмо пишет? Берии?
П. НЕРЛЕР: Да. Но, как бы, тут надо четко разделять 2 разных дела, 2 разных репрессии, 1934-й год и 1938-й год.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: То есть это какой год, когда она пишет письмо Берии?
П. НЕРЛЕР: В общем-то, Мандельштаму в какой-то степени повезло и в 1938-м году, потому что это был год, когда уровень расстрельности репрессий составлял почти 60%. Мандельштама не расстреляли, Мандельштаму дали 5 лет исправительно-трудовых лагерей. Просто для него, в его физическом состоянии с его уровнем, низким, слабым, никуда негодным здоровьем, это все равно был смертный приговор.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Но он ждал расстрела и по первому своему аресту, так?
П. НЕРЛЕР: Ну, это было его субъективное впечатление от тюремных каких-то своих впечатлений. Потому что он же не знал, что идет там какая-то в Кремле дискуссия по его поводу. Он общался только со следователем, это общение, видимо, не давало ему каких-то больших надежд.
же «Единоличник», потом еще там были какие-то стишки типа «Я буду жить, дыша и большевея», что-то такое было?
П. НЕРЛЕР: Да конечно! Мандельштам писал в 1935-м.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: То есть надо было заставить его делать?..
П. НЕРЛЕР: Не то, чтобы прямо, вот, как бы, Мандельштам из благодарности за эту сталинскую премию начал писать стихи, которые могли бы Сталину понравиться. Он да, он, действительно, попробовал такие стихи написать – это Ода Сталину, да? И он долго к этому шел. У Мандельштама был свой к этому маршрут. Потому что он хотел понять свое время, он хотел понять свое отщепенство, он хотел понять свое попутничество и переосмыслить его и постараться преодолеть это. Он хотел оказаться в ногу со временем — в нем все время борется одно с другим.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Подождите. Он хотел оказаться в ногу со временем или он хотел спасти?.. Он думал, что он изменит отношение к себе?
П. НЕРЛЕР: Это связанные вещи для него. Но в данном случае он искал некоторого резонанса со своей эпохой. Потому что жить поперек шерсти этого времени очень тяжело. И чувство внутренней правоты, которая его постоянно сопровождала, его хотелось как-то подстроить или настроить на то, что созвучно эпохе. И он делал много разных попыток. Это не только в Воронеже – он в 1929-30-м работал в «Московском Комсомольце» и занимался воспитанием поэтической молодежи. А потом в комсомольской ячейке и так дальше. Он написал об этих, так сказать, «учить щебетать палачей», да?
Поэтому все время эти попытки потом оканчивались срывами. Он пытался написать очерк о колхозной деревне, о совхозе, у него тоже ничего не получилось. Он пытался перестать писать. Вообще стихи о немецкой речи – это стихи об отказе от употребления русского языка в поэзии. Он хотел уйти из этой русской речи. И этого не получилось. Он искренне пытался или через Гете, или через Данте сделать какой-то побег из своего родного языка, на котором он писал такие гениальные стихи. Он все это пытался и у него это не получалось.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Слабым человеком был Осип Эмильевич?
П. НЕРЛЕР: Нет, он не был слабым человеком. Он был человеком хрупким, но не слабым. Он был даже очень сильным человеком. Среди его поступков было несколько таких мужественных, которые трудно ожидать вообще от кого бы то ни было. Попробуйте-ка вырвать у человека, похваляющегося ордерами и судьбами, которые за этими ордерами стоят, и что он может их завтра расстрелять, попробуйте-ка вырвать эти бумаги и разорвать, да? Так сделал Мандельштам, у Блюмкина вырвав несколько – или один, или я не знаю, это по-разному разные свидетели говорят. После чего он сам страшно боялся Блюмкина и прятался.
П. НЕРЛЕР: Какая же легенда? Блюмкин, конечно, знал. Блюмкин был как, впрочем, и Сталин, такой, начинающий поэт и Мандельштам как литератор первого ряда, как поэт первого ряда, был, безусловно, ему знаком как поэт.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Давайте мы с вами вернемся непосредственно к судьбе, к хронологии событий в судьбе Осипа Эмильевича. Итак, Воронеж. Какой год?
П. НЕРЛЕР: Мандельштам получил, как бы, определение отправляться в Чердынь 27 или 28 мая. В Чердынь он приехал – это был достаточно долгий и сложный путь – в начале июня, в первых числах июня. И уже, там, числа 14-15 его дело было пересмотрено после того как он выбросился из окна, и он отправился через Москву в Воронеж. То есть в Воронеже он оказался где-то в 20-х числах июня 1934 года.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Что с ним происходит в Воронеже?
пропаганды и агитации ЦК и соответствующим обкомовским отделом центрально-черноземной области между Генкиным и между… не помню этих имен. Ну, могу вспомнить.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Ну, хорошо, тогда… Может быть, придет еще.
П. НЕРЛЕР: Ну, неважно, да. В общем, в Воронеже был дан сигнал, что Мандельштаму надо помогать. И Мандельштаму поначалу помогали. Мандельштам, будучи ссыльным, имел довольно-таки много возможностей заработать самостоятельно. Он существовал какое-то время на заработки… Он был завлитом в театре, он писал очерки, рецензии для журнала «Подъем», он вел консультацию для молодых литераторов при газете «Коммуна».
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Ничего себе политический ссыльный.
П. НЕРЛЕР: Ну, в общем, у политических ссыльных разные были траектории. Были, как бы, нужные и ненужные, да? Это одно дело, действительно, та страшная судьба, ситуация, в которой оказался Клюев. И многие ссыльные оказывались совершенно в других, как, допустим, Мандельштам вначале, условиях. Он сотрудничал с радио, он делал радиопередачи о Гете, о Глюке и многие другие. Но, в общем, всего этого у него не могло бы в Чердыни. Останься он в Чердыни, я, вот, даже видел сейчас, будучи в Чердыни, смотря чердынскую прессу, там наклевывалась вакансия в одной из двух чердынских газеток, которые выходили 2 или 3 раза в месяц. Вакансия корректора. Это, может быть, был тот потолок, на который Мандельштам мог бы претендовать максимум в Чердыни, если бы он там остался. В Воронеже, замечательном губернском областном центре ситуация была другая. И там были люди, и там были писатели, и с кем-то из них Мандельштам вполне… Да! И там были другие ссыльные, с которыми Мандельштаму было просто интересно. Там был Павел Калецкий, там был Айч, там был Стефен – те самые, имена которых рядом с его именем потом в 1937-м году, когда все перевернется, окажутся в качестве правотроцкистов и так дальше (когда началась травля уже этих людей и Мандельштама вместе с ними).
в это время. И Рудаков в письмах жене очень много оставил свидетельств об этом. В общем, это была совсем не пустая, совсем не…
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Невыброшенная жизнь.
П. НЕРЛЕР: Невыброшенная жизнь. Главное доказательство даже не все это, не эти свидетельства биографические, главное доказательство – стихи, эти 3 воронежских тетради, наполненные поэзией такого прозрачного и сильного звучания как у Мандельштама никогда раньше не было. Это светлые стихи. И то, что среди них есть стихи, которые при анализе вполне позволяют себя интерпретировать как попытки поиска компромисса с эпохой или конформизма, это не отменяет того поэтического порыва.
П. НЕРЛЕР: И уровня, которым…
П. НЕРЛЕР: Да, ко 2-му делу. Мандельштама могли запросто осудить уже в Воронеже. На него материал уже копился. Те статьи, которые начались, начиная с сентября 1936 года, его имя начали уже полоскать тогда. И, в общем, я в этой книжке проанализировал воронежскую ситуацию, и с людьми, которые были очень близко к Мандельштаму, и его покровители в партийных кругах, происходили вещи, которые с Мандельштамом не произошли. Они начали гибнуть уже в 1937 году пачками.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: А он знал об этом?
П. НЕРЛЕР: Да, конечно. Конечно. Это громкие люди, известные люди. Варейкис, Елоза. Люди, с которыми он общался, которые оказывались в этот момент неугодными новой ежовской метле.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Ну, собственно, Бухарин, который за него, так сказать, как вы говорите, заступался, он тоже.
– очень левое, правое – это бухаринское вот это вот. Ну, в общем, все, что антисталинское, антипартийное, в этом слове как-то должно было бы сочетаться. Хотя, очень чудно сочетается. И, вот, Мандельштама постоянно начали обвинять в правотроцкизме, вплоть до того, что даже какой-то школьник, если не ошибаюсь, в Савелове, ну, как бы, назвал его «ушастым троцкистом».
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Бедный Осип Эмильевич.
П. НЕРЛЕР: Да. А его поразили уши Мандельштамовские – действительно, очень торчащие, очень выразительные. Вот, смотрите, вот Мандельштам в 1934 году.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Покажите.
П. НЕРЛЕР: Мандельштам в 1934 году. Вот это обложка книги «Осип Мандельштам и Урал» — здесь фотография из следственного дела 1934 года. Посмотрите, как сидит этот человек. Вы видели такие фотографии из следственных дел, чтобы человек вот так сидел и вообще как-то с некоторым, чуть ли не надменностью определенной? Вот фотография 1938 года. Это уже дело 1938 года, тут уже не до этой надменности. Кстати, это, вот, пальто желтой кожи Эренбурговское, в котором он поехал на Дальний Восток, в котором его арестовали и в котором его увезли. Это 2 разных, в общем-то, человека, если хотите.
– первое везение, он избежал этой судьбы. И я уверен, что еще 2-3 недели задержись он после середины мая в Воронеже, то эти круги сошлись бы. Потому что то, что он числился за Москвой, его спасло. Люди из его близкого окружения, если они уже к этому времени не вернулись из своих ссылок, то они оказывались вновь репрессированными.
В это же самое время сгущались тучи над Мандельштамом в Ленинграде. Там вовсю раскручивалось дело о заговоре писателей против Сталина, заговоре под руководством, если память не изменяет, Тихонова и Эренбурга. Ни Тихонов, ни Эренбург не пострадали, но по этому делу погибли, были арестованы десятки писателей, в том числе очень близкие Мандельштаму люди. Мандельштам фигурирует в их допросах, эти дела частично сейчас известны. Мандельштам уже был включен в список людей, которые должны были по этому делу стать фигурантами первого ряда. Но этого не произошло, потому что он стал фигурантом собственного дела – не заговора, а собственного дела, которое был инспирировано специально индивидуальным. Правда, второго такого случая… Вот, чтобы так писать, как начальство расстаралось в своих доносах, в общем-то, практикой это не было. А тут, пожалуйста: Мандельштам, который требовал признания, который надоедал писательскому начальству, в данном случае имея в виду Ставского. Который реагировал на каждое обвинение против себя, на каждый элемент травли против себя – он отвечал какими-то бешеными письмами. В этом был весь его характер, то же происходило в 1929 году в ситуации травли Мандельштама со стороны Заславского. И вообще вся эта история с Уленшпигелем – это было какое-то мультипликаторное, многократно увеличивавшееся, ну, как бы масштаб события, сила, которая вела Мандельштама. В результате мы имеем «Четвертую прозу», в результате мы имеем стихи Мандельштама, в 1930-м году они вернулись.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: 2-й арест Осипа Эмильевича.
П. НЕРЛЕР: 2-й арест Осипа Эмильевича произошел в западне. И таких случаев тоже не так много. Я искал, а не было ли какой-то еще похожей практики? И почти ничего не нашел. Какие-то отдаленно напоминающие эту ситуацию. То есть Мандельштама заманили в западню в дом отдыха «Саматиха», дали ему путевки в зимнее время на 2 месяца. А сами в это время писали товарищу Ежову писатели, те, которые это сделали, Ставский и отзыв ему написал Павленко, который…
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Который «Счастье»?
«Шамиль», и много всего. Павел Андреевич Павленко – замечательная такая сволочь. То есть политическое письмо – просит помочь решить вопрос с Мандельштамом и литературная справка.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: То есть все лапку подняли?
П. НЕРЛЕР: Все лапку подняли. И пока этот вопрос не решался, поскольку, все-таки, Сталин в 1934 году играл определенную роль и, как бы, все-таки, наверное, с ним проконсультировались и он сказал «Делайте, что хотите», судя по всему. На это ушло какое-то время. И Мандельштам сидел и, в общем, думал, что он отдыхает. А на самом деле он сидел в западне.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: И ждал ареста.
П. НЕРЛЕР: Да, и оказалось, что это самая настоящая западня, и в западне его арестовали.
по-моему, лагеря всех направлений. На чем это базируется?
П. НЕРЛЕР: А на том, что Мандельштам – фигура, в общем, весьма и весьма мифологическая. И это, как бы, помните, есть песня Алешковского, «Фартовый парень Оська Мандельштам»? Нет, все эти истории не выдерживают критики, поскольку, в общем, его физическая смерть задокументирована в высокой степени достоверно. Есть тюремно-лагерное дело Мандельштама, которое хранится в Магадане. И там есть и протокол отождествления отпечатков пальцев. Все эти документы, вот эти мандельштамовские отпечатки пальцев, все эти документы в этой книжке, все до одного представлены.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: То есть с вашей точки зрения, вот в этой дате 27 декабря 1938 года?..
П. НЕРЛЕР: Нет оснований сомневаться. 12 часов 30 минут была зафиксирована смерть врачом Кресановым. Может быть, сама смерть наступила несколько раньше. Просто в тот момент Кресанов это запротоколировал, и все остальные действия были сделаны, ну, кроме разве что патологоанатомии, все были сделаны по правилам, и каких бы то ни было оснований думать о том, что что-то здесь такое фальсифицированное, нет.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: А что в это время, например, происходит с Надеждой Яковлевной?
через него. Она написала ему письмо в октябре, которого он, конечно, не получил. Сама она в это время была у Кузина в Шортандах, определенную часть времени провела там. Когда стало известно, пришла весь о смерти Мандельштама, она пришла в один день с объявлением о наградах писателей – это, кажется, 6-е февраля или еще что-то в этом духе, 1939 года. И с этой вестью она пришла, по-моему, к Катаеву в дом в Лаврушинском переулке. Она останавливалась всегда у Шкловских в этом же самом доме, у Василисы Шкловской, ее ближайшей подруги.
И тогда как раз Фадеев пролил слезу, какого писателя погубили. Хотя, Фадеев как раз был из тех, кто понимал, что происходит с Мандельштамом, что делает с ним Ставский, судя по ее же воспоминаниям. Так вот, Надежда Яковлевна после этого набралась не то, чтобы смелости и дерзости. Вот это ее письмо Берии, которое примерно в это время, в марте 1939 года написано, где она пишет: «За что арестовали моего мужа? Нет ли тут каких-то интриг и козней? Я была рядом с ним и ничего такого антисоветского он не делал. А если делал, то почему не арестовали и меня?» — спрашивает она. «Потому что я была все время рядом. Почему?» В общем, это было время бериевской оттепели, как раз Берия сменил Ежова и на реверсе казалось, что Берия – человек, несущий какую-то мягкость и законность, сотни тысяч человек были возвращены из лагерей. Потом они туда, может быть, снова попали, но, во всяком случае, это как раз пало на этот период бериевской оттепели. И поэтому никаких для нее лично сверхнеприятных последствий в 1939 году и в 1940-м не произошло. Она переехала в Калинин, начала там работать. Она раскрашивала игрушки, она преподавала в школе. Начались ее тяжелые трудовые будни, потом война, эвакуация, она оказывается сначала в Муйнаке, в очень тяжелом климатическом месте со своей старушкой-матерью. И потом ее брат перетаскивает ее в Ташкент, и там она с Ахматовой и с некоторыми другими вместе перекантовалась вот эту часть военного времени.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: А скажите пожалуйста, в тот момент, когда вы, как выразились, Фадеев пролил слезу со словами «Какого писателя потеряли».
П. НЕРЛЕР: «Погубили».
Н. БОЛТЯНСКАЯ: «Погубили». Вся информация, которая появилась, она была только от Надежды Яковлевны, да?
Н. БОЛТЯНСКАЯ: А ей отправили свидетельство о смерти как положено?
П. НЕРЛЕР: Да, она получила справку. Или это было возвращение посылки за смертью адресата. Да, скорее всего так, потому что официальная справка о смерти Мандельштама была получена ею несколько позже. И братом, и ею. Да, это был, так сказать, почтовый талончик, что посылка вернулась за смерть адресата. Ну, собственно, вот вам, пожалуйста.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: А скажите, пожалуйста, вот вы в своих материалах очень много говорите о людях, которые шли по тому же делу. Вот, уже 1938-й год. И я смотрела ваш комментарий, там внизу везде стоит «Расстрелян», «Расстрелян», «Расстрелян» такого-то числа. Вот, Буквально пару слов. У нас всего 2 минуты осталось.
П. НЕРЛЕР: А это не то же дело. Вы, наверное, имеете в виду Эшелонный список?
П. НЕРЛЕР: Судьбы тех, кто был у Мандельштама в его эшелоне.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Да.
П. НЕРЛЕР: Это не люди, которые шли по его делу. У него было индивидуальное дело, у них были другие дела – их судьба свела в эшелоне, да? Вот этот эшелон, вот эти эшелонные списки – они сами по себе документ потрясающий, потому что это вся страна. Это и учителя, это колхозники, это кто угодно. Абсолютно все. Слесари-фрезеровщики, писатели, дипломаты. И у каждого из них были свои или групповые, или индивидуальные дела. Многие из них были расстреляны. Действительно, анализ последующих каких-то баз данных…
Н. БОЛТЯНСКАЯ: То есть сами по себе, а просто эшелоном как-то?..
«Стихов о неизвестном солдате» с гурьбой, гуртом» — это вот это и есть гурьба и гурт. Это, вот, этот эшелон, этот лагерь. И социальный портрет репрессированного советского человека – это просто поразительный этот список. И то, что они все были вместе, кто-то по дороге уже умер, кто-то еще как-то. Он попал в отсев, он не был способен работать на Колыме.
Н. БОЛТЯНСКАЯ: И тем не менее, мифологичность самого Осипа Эмильевича, все-таки, приводила к тому, что были люди, которые клялись и божились, что позже они видели в разных лагерях Мандельштама?
Н. БОЛТЯНСКАЯ: Истекает, к сожалению, наше время. Я хочу напомнить, что наш собеседник сегодня – Павел Нерлер, также известный как Павел Полян, но несколько в другом качестве. Говорили мы сегодня о судьбе поэта Осипа Эмильевича Мандельштама. Цикл передач «Именем Сталина» совместно с издательством «Российская Политическая Энциклопедия» при поддержке фонда имени первого президента России Бориса Николаевича Ельцина. Я благодарю Павла. А я, ведущая программы Нателла Болтянская прощаюсь.