«ЖАК РОДИЛСЯ И УМЕР!»
Пояснение к предложению прямой речи отделяется знаками — запятой и тире.
— Славный сегодня денек, — сказал он, ухмыляясь в бороду.
Так водится во всех книгах, хотя никто и никогда так не говорит и не рассказывает. Не знаю, почему в обыкновенных, т. е. оригинальных, книгах это почти не заметно, но в переводах это жужжит надоедливым веретеном.
— Жак родился и, прожив жизнь, умер.
Кто он, этот Жак? Родился ли он в Шампани, в Турени или в Эльзасе, пропущен ли он автором желтообложечного романа через мясорубку войны, или же какой-нибудь лихой подголосок Бенуа загнал его в Тунис, к арабам; почему он отказал невесте, получил ли он наследство, облагодетельствовал ли рабочих на образцовых каменоломнях?
Не все ли равно? Переводы — это Экклезиаст, суета сует. Долго, долго будет стоять страшная картонная пирамида.
— Жак родился и, прожив жизнь, умер.
«перевод», подобная той, которая заключена в слове «ухаживать» — «уходил».
Перевод иностранных авторов таким, каким он был, захлестнувши и опустошивши целый период в истории русской книги, густой саранчой опустившийся на поля слова и мысли, был, конечно, «переводом», т. е. изводом неслыханной массы труда, энергии, времени, упорства, бумаги и живой человеческой крови.
Годунов, когда в Москве был мор, велел строить Сухареву башню. И безработным семнадцатого века, верно, кстати пришелся государев паек и медная гривна.
«Всемирная литература» — Сухарева башня голодных интеллигентов девятнадцатого года. Не знаю — добром тебя помянуть или предать проклятью? Чуть ли не на веленевой бумаге, с именинной грандиозной роскошью отпечатаны были одни имена авторов мирового Пантеона, подлежавших переводу. В закромах «Всемирной» было скудное зерно: его расклевывали, и до потолка набухали кипы ненапечатанных рукописей.
По линии наименьшего сопротивления: туда, где дают. Застрекотали пишущие машинки, заскрипели перья в розовых и подагрических пальцах. Две тысячи новых, более гибких синтаксических трафаретов прибавились к приемам Иринарха Введенского, никто не спрашивал себя — захочется ли ему переводить Стендаля и захочет ли кто-нибудь читать его перевод. Вертелись буддийские мельницы, листы подсчитывала бухгалтерия.
— честью для чужеземного автора и праздником для читателя. Было время, когда равные переводили равных, состязаясь в блеске языка, когда перевод был прививкой чужого плода и здоровой гимнастикой духовных мышц. Добрый гений русских переводчиков — Жуковский — и Пушкин принимали переводы всерьез.
Упадок начался приблизительно с шестидесятых годов, когда появилось насквозь фальшивое понятие черновой умственной работы, интеллектуальной поденщины, когда началась разъедающая болезнь русской культуры: когда мозг стал цениться дешево. Работа может быть тяжелой — кропотливой, но «черной» она быть не смеет — будь то работа грузчика или переводчика... Тогда курсистки ехали в Москву достать работишку или перевод, тогда пауки в книжных лавках сообразили, что можно выгодно поторговать дешевым мозгом, и началась фабрикация грязного чтива. Стасюлевичи, боявшиеся печатать в своих «Вестниках» Лескова, тупо жалуясь на оскудение литературы, забивали толстые журналы «Жаком», и пухлая дамская ручка уродовала для них Эдгара По, чьи рассказы в свое время были переведены с вычеркнутыми ужасами, потому что переводчице показалось «слишком страшно».
В одной жанровой книжке семидесятых годов автор, описывая тогдашнюю новость — конку, передает подслушанный разговор: какая-то бедная Настенька, обманутая апраксинцами, на которых она шила рубашки, рассказывает, что пришлось ей зайти в «магазин», где «дали» перевод по пять рублей с листа да два рубля авансу.
Тогда хоть было откровенно, и хоть жалко Настеньку, а магазин как магазин.
Высшая награда для переводчика — это усвоение переведенной им вещи русской литературой. Много ли можем мы назвать таких примеров после Бальмонта, Брюсова и русских «Эмалей и камей» Теофиля Готье?
конечном счете, не нужно. Даже самый тщательный перевод иностранного автора, если он не вызван внутренней необходимостью, не является живой перекличкой культуры народов, оставляет вреднейший след в подсознательной мастерской языка, загромождая его пути, развращая его совесть, делая его сговорчивым, уклончивым, примирительно-безличным.
— на лабазные весы магазинов пудами везут «дешевый мозг».
В результате сложнейшего и не случайного стечения обстоятельств мы стоим лицом к лицу с горькой и унизительной болезнью: книга у нас перестала быть событием. Да, каждый номер газеты — это по-своему событие — это биение пульса, это живая кровь, которую мы уважаем, а книга — это полфунта чего-то — не все ли равно: Всеволода Иванова, Пильняка или «Жака».
Книга не терпит деморализации: болезни ее прилипчивы. Нельзя выпустить на рынок безнаказанно сотни тысяч неуважаемых, непочтенных и полупочтенных, хотя бы продажных, хотя бы тиражных книг.
Все книги — плохие и хорошие — сестры, и от соседства с «Жаком» страдает сестра его — русская книга. Если частица драгоценного мозга страны сжигается в прожорливых печах переводной кухни, если часть нашего интеллектуального золотого запаса сознательно и упорно переплавляется в чужую монету, на это должны быть серьезные причины и оправдания. Причин я вижу сколько угодно, но оправдания нет и не будет.
«Жака» просвечивает какая-то мерзкая чичиковская рожа, кто -то показывает кукиш и гнусной фистулой спрашивает: «Что, брат, скучно жить в России? Мы тебе покажем, как разговаривают господа в лионском экспрессе, как бедная девушка страдает от того, что у нее всего сто тысяч франков. Мы тебя окатим таким сигарным дымом и поднесем такого ликерцу, что позабудешь думать о заграничном паспорте!»
Это ничего, что девица, кончившая вторую ступень, читает Бласко Ибаньеса и не знает, что такое Андалузия — женское имя или река в Южной Америке. Плохо, что книга стала чем-то вроде погоды — сыростью или туманом, и что нужна гроза, чтобы книга вновь зарокотала.
Взыскательной и строгой сестрой должна подойти русская литература к литературе Запада и без лицемерной разборчивости, но с величайшим, пусть оскорбительным для западных писателей недоверием выбрать хлеб среди камней.
Ничтожество «социального романа» современной Германии и булавочный, пропитанный трупным ядом мозг рядовой французской книги — все это с благодарностью возвращаем обратно.
Пусть лучше наступит в России книжный голод, пусть над нами развернется пустая лазурь бескнижья, чем это отвратительное месиво, чем это слякотное безразличие: «прочел, да не помню автора».
— Жак родился и, прожив жизнь, умер.
1926
Примечания
КГБ, 1926, 3 июля, с редакционным примечанием: "В дискуссионном порядке". С небольшими исправлениями и сокращениями перепеч.: Журналист, 1927, № 6, с. 30-31. Печ. по КГБ. Первое из выступлений Мандельштама, посвященных порочным тенденциям в практике художественного перевода (см. №№ 249-251).
Введенский Иринарх Иванович (1813-1855) — русский педагог и историк литературы; плодовитый переводчик Диккенса, Теккерея, Купера и других писателей.
Стасюлевичи, боявшиеся печатать в своих "Вестниках" Лескова... См. коммент. к № 196.
Тогда курсистки ехали в Москву достать работишку или перевод... — ср., например, "Заявление" двух молодых киевлянок в изд-во "Прибой": "Обе мы, окончившие ВУЗы и основательно изучив английский, французский и немецкий яз., обладая уменьем излагать свои мысли в литературной форме, желали бы к труду, который мы несем в настоящее время, присоединить еще и работу по переводам с иностранных языков на русский (преимущественно с английского). Хотя наших трудов в печати пока нет, но мы в действительности работали по переводам литератур: изящной, финансово-экономической, медицинской и технической..." ф. 2903, оп. 1, ед. хр. 77, л. 65).
"Эмалей и камей" Теофиля Готье? — намек на перевод этой книги Гумилевым (СПб, 1914).